бюллетенях, учебниках, работах над ошибками, плите и магазинах.
Подходил к закату период семидесятилетнего здравия советской системы. Вернее, ее туда двигал разрушитель Великой Европейской Стены, двигал, может, не до конца осознавая это, пиля сук, на котором стоял его трон. Мелькали по городам империи саперные лопатки, ночь рассекали автоматные трассы, проползли все же откровенные разговоры из вечерних кухонь на высокие трибуны, волнение и ожидание накалялись. Система же в ответ ощетинилась пустыми прилавками, бесконечными очередями и карточками. И вот нарыв прорвался, напоследок продемонстрировав на голубых экранах трясущиеся под звуки Лебединого Озера руки последних защитников «светлого будущего».
Империя рухнула, погребя под своими обломками и надежду Бориса на планомерное, предначертанное развитие жизни.
Вот она долгожданная, но, как потом выяснилось, недолгая демократия!
А перспективы стали расплываться вслед за фигурой, рацион сжался, сведясь в основном к картошке и макаронам, иногда куску мяса, добытому чудом на пригородных рынках.
Но вот сжав свои границы, страна выплюнула на властные вершины новые имена.
Махнул шашкой экономический потомок знаменитого красного командира-писателя и рассек угнетавшее всех столько лет слово «дефицит». Хлынуло в магазины распрекрасное капиталистическое изобилие, засверкали красочные этикетки, отгородившиеся от покупателей ценниками с трудно осознаваемым количеством нулей. И если раньше слюна набегала только во время просмотра импортного фильма, то теперь добиться этого эффекта можно было и в соседнем киоске. Изменилась проблема, если раньше был вопрос, где достать, то теперь, где заработать?
Начался дележ власти и построенных руками нескольких поколений сидельцев ГУЛАГА экономических гигантов.
От былого остались приятные воспоминания, о ежегодных поездках на Черное море, а однажды даже в Болгарию, хоть все знают, что курица – не птица, а Болгария – не…, все же это была заграничная, незабываемая поездка. А купленная по распределению «шестерка» цвета кофе с молоком являлась в прошлые годы символом успеха и достатка, Борис берег ее, ухаживал, как за любимым человеком.
Сосед Мишка ушел с кафедры, по ночам «бомбил» на своем стареньком «москвиче», а днем работал в шиномонтаже на соседней улице. Все реже заходя в гости, смущенно прятал за спину руки с траурными ободками ногтей и въевшейся в потрескавшуюся кожу грязью.
Многие разбежались из института по частным конторкам, меняя на ходу звание ученого на модно всплывшую непонятную должность менеджер, емко охватившую всех: от девочки, отвечающей заученными фразами на звонки клиентов, до президентов корпораций и компаний.
Борис не трогался с места, отчаянно боясь расстаться с привычной надеждой на государство, которому уже давно было наплевать на «развитие науки, как фундамента благополучия будущих поколений», но которое, как считал Борис, должно… Что должно он сформулировать не мог, но постоянно твердил: «Они же должны понимать!»
Справедливости ради надо отметить, что в начале девяностых он попытался поправить семейный бюджет, выехав на городские улицы на своем тогда еще шикарном «жигуле», и развозил подвыпивших и трезвых по домам и гостям, воспринимая как сердечную драму каждую яму на дороге.
Но как-то вечером, посадив в машину подростка в кожаной куртке и девицу, услышал голос пассажира:
- Слышь, братан, ты бы погулял чуток, мы с крошкой тут перепихнемся у тебя. Не боись, не обижу! Сколько тебе надо?
И после этого поездки закончились.
Слово дефицит забылось быстро, и быстро исчезла привычка забивать холодильник с запасом, но вот отсутствие денег осталось в памяти навсегда, превратив Бориса в бережливого до скупости человека.
Мишка не сдавался, как мышка, попавшая в молоко, продолжая упорно биться лапками, превращая молоко в масло, стал владельцем построенной им сети шиномонтажных пунктов, несколько лет назад купил огромную квартиру и переехал. После его отъезда в квартире Бориса поток гостей окончательно иссяк.
Закончив институт, уехал в Москву и сын, поработав некоторое время в питерском филиале московской компании и получив предложение о повышении, не задумываясь, покинул отчий дом.
Жизнь замерла.
Сменилась жизнь и в стране. На смену двум подряд ярким личностям, принесшим и надежду, и разочарование, пришла команда людей без особых примет, говорящих и выглядящих почти одинаково, причесанных под одну гребенку предыдущим, зловещим местом службы.
Допив коньяк, Борис пошел в спальню.
Утро встретило его непривычным томительным волнением, поднимающимся откуда-то из глубины груди. Оно не прошло и на следующий день, и вот, наконец, на третий день он сдался: надел новый костюм, подобрал галстук, в перерыве между первыми парами позвонил Алене, придумал что-то про дела, которые надо было сделать в ее ВУЗе, и договорился о встрече с ней в институтском кафетерии.
Выйдя на одну остановку раньше и поднявшись из метро на поверхность, решил пройтись по знакомым с детства местам. Поддавшись неожиданному импульсу, зашел в киоск около выхода из метро и купил три желтых розочки, даже попросил красивую упаковку. С букетом в руках он прошел по заснеженным дорожкам мимо спортивного комплекса, стадиона и через парк вышел к внушительному с белыми колоннами корпусу института.
Пройдя внутрь и зайдя в кафе, огляделся, народу было мало, перекинул пальто через спинку стула и опять позвонил Алене.
Через несколько минут она появилась в дверях, черная чуть расклешенная юбка, белая блузка с воротником-стойкой, улыбнулась и помахала ему рукой от двери, показывая на стойку кафе. Они заказали по чашке кофе и двинулись к столику, лавируя между стульями.
- Это тебе, - протянул Борис букет, когда они сели.
- Ой, да ты что! – Алена прижала ладонь к груди. - Спасибо, - и незаметно огляделась, скосив глаза в сторону зала.
После легкой заминки, она положила цветы на свободный стул так, чтобы их загородил стол.
- Ты здесь часто бываешь? - спросила она. - Странно, что мы не встречались.
- Не часто.
Если честно, то дел у него здесь никогда и не было.
- Как Катя?
- Еще хворает, - хорошее русское слово «хворать», как нельзя лучше отражало состояние Кати. Она не то чтобы болела, но последние годы всегда была в каком-то потерянном, даже несколько подавленном состоянии, то ли утомлена, то ли чем-то расстроена, внешне это проявлялось в виде какой-то неприкаянности, называли они это состояние – хворать. - Как у тебя дела?
- Да все хорошо. Славка скоро уже вернется со своей этой выставки.
- Чем он занимается?
- Все тем же, приборы свои делает.
- По специальности?
- Да. Только они с приятелями создали свою фирму и теперь торгуют своими приборами. Он и сейчас-то на выставке в Париже, с клиентами переговоры там у него.
- А я вот все на бюджете, так сказать. Преподаю и кое-какие еще исследования заканчиваю. Только кажется, что все это теперь никому не нужно. Так, только энтузиасты и остались. Взяток не беру, противно, так теперь даже поучаствовать во вступительных не допускают, раньше-то хороший приработок был.
- Ой, слушай, извини, - Алена коснулась его руки ухоженным пальчиком, - мне бежать надо, на совещание, уже опаздываю.
- Алена, может, вечером встретимся? Поужинаем? - решился он.
Алена с некоторым удивлением взглянула на него, потом отвернулась, не спеша доставая со стула, задвинутого под столик, свой букет. Помолчав, ответила:
- Знаешь, Боря, не смогу, к сожалению, надо дома быть.
- Ну ладно, это я так…, - он засуетился, встал, попытался помочь ей отодвинуть стул, потом взял свое пальто и, пропустив Алену вперед, пошел к выходу.
- Ну, пока, - сказала она в коридоре, - побежала.
- Пока, - он проводил взглядом ее, пока она не скрылась за углом, и одевшись вышел в сгущающиеся зимние сумерки.
На следующий день, вернувшись домой, он с удивлением обнаружил отсутствие Кати, побродил по комнатам, полистал журнал, уселся перед телевизором.
Стукнула входная дверь.
Он вышел в прихожую.
Катя повесила в шкаф шубу и повернулась к Борису. На ней было его любимое платье, волосы причесаны и уложены, на лице нанесен легкий, но уже непривычный макияж. В прихожей витал аромат алкоголя и духов, чуть разбавленный запахом ее разгоряченного от быстрой ходьбы тела, и от этого ставший более притягательным, не холодно-магазинным, а интимно-очаровывающим. Она прошла мимо Бориса в гостиную, он с недоумением проследовал за ней.
- Ты где была? – спросил он.
- С Аленой встречалась. Посидели, выпили, поболтали, - она неопределенно махнула рукой и села в кресло. - Фух, устала.
- Как ты ее нашла?
- Это не я, это она меня нашла, ты же дал ей наш домашний телефон. Она позвонила утром, договорились, встретились. А что это тебя так удивляет? Все же, как ни как, мы были когда-то подругами, если ты помнишь.
- Не то чтобы удивляет…. Хотя удивляет, ты столько времени ни с кем не встречалась, отказывалась куда-либо выходить и, вдруг, так легко сорвалась и помчалась.
- Ну, мой дорогой, не столько я никуда не выходила, сколько ты меня с собой никуда не брал.
- Неправда, я каждый раз предлагал.
- Предлагал? Сначала ты предлагал, когда я около Лешкиной кроватки сидела, а он температурил или кошмарами мучался, потом ты предлагал, когда с ним надо было уроки делать, а потом ты стал предлагать таким тоном, будто считал мое согласие личным оскорблением. Зачем домашней клуней смущать твоих высокоинтеллигентных коллег?
Борис тяжело вздохнул и сел на диван:
- Хочешь начать разговор о том, кто в чем виноват и как тебя обижают, не понимают. Ну-ну, давай. Как раз самое время, вечерком, после рабочего дня, чтобы сон улучшился, и я смог спокойно выспаться.
- Выспишься. Можешь идти и ложиться, а я пока твоего коньячка попью, ты же обычно не предлагаешь, а тут, пока ты спишь, я и выпью. Ты же обычно ужинаешь, как в столовой, пришел, поел, сказал спасибо, отодвинул тарелку и к телевизору, ты даже никогда не спросишь: ела ли я или ждала тебя.
- Ну, я…. Ну, не знаю, ты ставишь одну тарелку, я думаю, что ты уже поела.
- Конечно, зачем спрашивать. Зачем спрашивать, что у меня нового, у меня же не может быть ничего нового, я же тут, дома, какие, к черту, новости. То ли дело ты, только не поинтересуйся у тебя, какие новости, ты же сразу обижен, оскорблен равнодушием к твоей персоне. А я что? Нечесаная, некрашеная, в мешковатом халате растолстевшая домохозяйка с примитивными интересами: ребенок, плита, стирка, уборка.
- Кто тебе мешает быть другой?
- Ты. Помнишь поговорку твоего дружка Мишки: «Кто женщину ужинает, тот ее и танцует», только вы забываете, что страсть и нежность танца определяются качеством ужина. «Кто как женщину ужинает, тот так с ней и танцует». Любая женщина не более чем зеркало…, точнее не она, а она выглядит, как отражение того, как к ней относится мужчина, который рядом. Как он ее создает, такую он ее и получает. Я даже, видишь, не употребляю слово любовь.
- Ты считаешь, что я тебя недостаточно люблю, это избитая женская логика, как что сразу: ты меня просто не любишь.
- А ты меня когда-то любил? У меня такое впечатление, что всю жизнь ты не столько любил, сколько великодушно позволял любить себя. Ты же подарок судьбы: красавец, умница, лучше всех,
