Балагур

Семён Акакиевич устало зашёл в привокзальный ресторан. Оглядевшись, он заметил в углу пустующий столик и направился к нему. В зале в этот час было малолюдно и поэтому нешумно, что немного утешило измождённого посетителя. Поставив на полужёсткий диван свой дорожный саквояж и навалив на него зонт, Семён Акакиевич, расстегнув сюртук, жестом подозвал официанта и попросил принести горячего чая с сахаром и сто грамм наливочки.

Он чувствовал себя безнадежно одиноким в этом огромном мире. Одиноким и никому не нужным. Да, он стоит во главе уездного городка. Практически всё ему подчинено. Он повелевает и властвует. Он немало делает для горожан, но мало кто видит и ценит его усердие. Даже губернатор, вызвавший Семёна Акакиевича к себе по служебным делам, устроил разнос и обозвал казнокрадом, взяточником и разгильдяем! А сам-то он кто? Да, Семён Акакиевич берёт взятки. Но не часто… А у него молодая жена! Красавица. И очень капризная. Он так её любит и… так устал! Давеча за завтраком перед отъездом она со слезами требовала кругленькую сумму на особо модные булавки и новое платье. Разве откажешь? Семён Акакиевич хорошо понимал, что жена любит только его деньги и положение в обществе. Он знал это, и это его злило. Порою ему совершенно не хотелось идти домой, как сейчас…

Семён Акакиевич выпил горячий чай в надежде, что хотя бы он согреет тоскливую озябшую душу, пригубил наливочки. В какой-то момент ему стало хорошо, спокойно и даже беззаботно.

– Ба! Семён Акакиевич! Какая встреча! – рядом на диван плюхнулся мужик в меховой шапке и охотничьей куртке из спилка. – Давненько не виделись! Как ваше здоровье? Здоровье вашей дражайшей супруги?
Семён Акакиевич вздрогнул и хмуро посмотрел на собеседника, пытаясь его вспомнить:
– Слава Богу. Грех жаловаться, чего и вам желаю.
– Благодарствую. А я вот решил к брату двоюродному в деревню наведаться, по лесу с ружьишком пробежаться. Азарт, понимаете ли!..- мужик, казалось, излучал счастье.

«Кто он таков? – размышлял Семён Акакиевич, разглядывая нарушителя покоя. – Вроде лицо знакомое… А-а! Вспомнил! Фома Лукич, хозяин скобяной лавки на Мясницкой, друг и сосед нашего прокурора Ильи Минеича. Сколько я его не видел? Да уж года три… Нет, меньше… После всенощной службы в Успенском храме христосовались, в Пасху. Постарел как… Сдал. Крепко сдал. Совсем седым стал. А мы с ним почти одногодки. Что время с человеком делает! Только странно: сам смеётся, а глаза…тоскливые какие-то».

Тем временем официант поставил для охотника бокал некрепкого вина.
– А вы, Семён Акакиевич, почему не веселы? Какую думу думаете? – не унимался Фома Лукич.
«А какое твоё холопье дело?» – начал раздражаться чиновник, но всё-таки ответил:
– Прикидываю, где взять средства на мощение центральной улицы.
– Да неужто в городской казне денег нет для этого? Налоги-то все исправно стараются платить, к тому же помощь купечества… – подивился лавочник и, тут же ободряюще хлопнув городничего по плечу, посоветовал. – А вы, Семён Акакиевич, оставьте эти заботы на утро, а сейчас позвольте себе отдохнуть.

Семёну Акакиевичу такое панибратство было не по нутру, и он, скрывая недовольство, велел официанту принести свежий номер газеты. Тем временем Фома Лукич, отпив немного вина, начал раскуривать трубку.

«Наконец-то замолчал. Может, сделает милость и уйдёт прочь?» – думал чиновник.
– А знаете, любезнейший Семён Акакиевич, о чём я подумал? Расскажу-ка я вам презабавнейшую историю, произошедшую со мной на охоте. Расскажу, чтобы настроение ваше улучшить!

«Экий неугомонный!» – городничий с плохо скрываемым раздражением глянул на собеседника и снова уткнулся в газету. Фома Лукич, игнорируя недовольные взгляды, откинулся на спинку дивана, положил руку на плечи хмурого собеседника и, немного посмеявшись, начал свой рассказ:
– Собрались мы как-то с Ильёй Минеичем на глухаря. Идём лесом, тихонько разговариваем. Вдруг видим: сидит! Прямо в ложбинке у ствола берёзы сидит! Я вскидываю ружьё, стреляю! Глухарь как сидел, так и сидит! Илья Минеич в азарте тоже целится и стреляет. Глухарь не шелохнулся! Я кричу: «Илья Минеич, стреляйте, а то улетит!» А он мне: «От прокурора ещё никто не улетал!» И снова выстрелил. А глухарь всё сидит! Мы переглянулись да побежали к нему. Смотрим: у птицы-то сухой сучок шею проткнул, вот голова-то и держалась! А мы палили… Глухаря в решето превратили… Там его и оставили. Ха-ха.

Семён Акакиевич перевернул страницу в надежде, что надоедливый лавочник всё-таки поймёт, что не угоден, что не ко двору, и удалится, но Фома Лукич, ударившись в воспоминания, продолжил:
– А вот ещё один случай. Лет десять назад ездили мы к дядьке Ерофею, отцову брату, в гости по случаю его юбилея. Он жил на юге нашей губернии. И вздумалось нам со сродниками на охоту сходить. Сказано – сделано. Сходили, но не совсем удачно: подстрелили пару зайцев и куропатку. Не густо. Вышли из леса к какой-то деревне. Зашли в трактир. Сидим, отдыхаем. Вдруг к нам подбегает мальчонка и предлагает из его ружья за полтинник за один выстрел убить привязанного к столбу лосёнка. Расстояние между лосёнком и стрелком должно быть девяносто-сто шагов. Если попадём – трофей наш. Подивились мы с мужиками. Хоть и дорого получается за один выстрел – полтина, - но опять же пустыми возвращаться не очень приятно. Стали стрелять. Но вы, Семён Акакиевич, не поверите: никто из нас попасть в лосёнка не смог! Заколдованный он будто! Только три рубля просадили! Емельян Яковлевич, кум дядьки, снова попросил у мальчонки ружьё и стал его осматривать. Крутил его в руках, крутил и вдруг увидел, что ствол-то слегка изогнут! Вот проныра этот малец! Но уговор дороже денег. Правда, на прощание всё равно ему подзатыльник отвесили!

Фома Лукич рассмеялся и на удивление Семёна Акакиевича вдруг спохватился:
– А вы-то, милейший человек, отчего всё молчите? Неужто поделиться весёлым нет желания? В былые годы, помнится, вы рыбалку страсть как уважали. Сейчас-то балуете себя этим занятием или всё в трудах-заботах?
– Не желаю без толку время тратить. Да и в реках рыбы значительно меньше стало: мужики-то всё норовят сети закидывать. Клёв не тот, – нехотя ответил чиновник, понимая, что от навязчивого собеседника не отделаться и нагретое местечко придётся покинуть самому.

Лавочник ненадолго задумался и предположил:
– Вы, Семён Акакиевич, перед закидыванием удочки, наверно, молитву забыли сотворить. Вот и результат.
– Какую молитву? – настороженно переспросил городничий.
– Да как же? – Фома Лукич даже подскочил. – Слушайте: «Господи! Благослови и помоги мне поймать такую рыбу, чтобы не пришлось врать друзьям».

Семён Акакиевич после таких слов окончательно осерчал на охотника: «Тьфу! Он ещё и богохульствует!» Городничий резко встал, застегнул сюртук, взял зонт и саквояж и, сухо попрощавшись с балагуром, покинул питейное заведение. Он не мог видеть смотрящие ему в след полные горя и безысходности глаза лавочника.

Не смотря на накропавший осенний дождик, чиновник решил не нанимать извозчика, а пройтись пешком, чтобы развеять окончательно испорченное настроение.
«Паршивец! Каналья! Никакого такта и соблюдения рангов! Из простых, а что себе позволяет, – ругался про себя Семён Акакиевич. – Сразу видно, что и дела у него идут, и дом полная чаша, и в семье всё в порядке. Живёт в своё мужичье удовольствие, бед не знает. Вот поди ж ты! Лавочник, а счастливее и вольготнее меня, главного человека в городе, живёт! Где ж такое видано? Позволяет себе произносить нечестивые молитвы про Бога нашего! Совсем распоясался!»

В скверном состоянии духа он дошёл до бакалейной лавки, у которой столкнулся с городским прокурором. Завидев Семёна Акакиевича, Илья Минеич слегка поклонился:
– Моё почтение!
– Здравствуйте, уважаемый Илья Минеич, – выдавил из себя улыбку Семён Акакиевич.
– Как вас встретил губернатор? Какие новости?
– Составлю доклад и на днях выступлю перед собранием в Думе, – хмурился городничий.
– Я вижу, что вы чем-то сильно расстроены? Может, поделитесь? Если не возражаете, я могу проводить вас, тем более нам по пути.

Отношения двух чиновников были доверительными, периодически они приглашали друг друга с семьями в гости, поэтому городничему захотелось открыть душу приятелю:
– Печально, что губернатор, выслушав мой доклад по нашему городу, сделал вывод, что я недостаточно должно выполняю свои обязанности. А вы ведь, Илья Минеич, хорошо знаете, что я живота своего не жалею, тружусь на благо горожан: вторую больницу открыли, вторую мужскую гимназию второй ступени, центр города оснащён водопроводом, на улицах устанавливаются дополнительные фонарные столбы, организовали родовспомогательный приют, открыли общественную библиотеку… Да много чего делаю! Тем обиднее слышать в свой адрес нелицеприятные слова и упрёки! Да вот ещё здоровье подкачивает: начинает беспокоить подагра. Пелагея Захаровна капризничает… – он тяжело вздохнул и махнул рукой.

Городничий и прокурор неторопливо шли по улице родного городка в покойном безмолвии. Низкие тяжёлые облака перестали терять влагу, но серая промозглость продолжала навязывать грусть и безнадёгу.

- По приезду зашёл в привокзальный ресторан, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями. Да надо же такому случиться, Фома Лукич присоседился за мой столик! Выскочил, как чёрт из табакерки! Прости, господи! – продолжил жаловаться городничий. – Невозможный человек! Не знаю, как у меня хватило сил терпеть его беспечное веселие? Уж показывал, намекал ему, чтобы оставил меня в покое. Нет! Не понимает! Вольности себе разные позволял! А кто он такой? Он даже не мещанин! Из крестьян он! От сохи. Воспитанием не отягощён. Вот ответьте мне, Илья Минеич, почему таким пустозвонам легко живётся? Видно, что ни бед, ни горя он не знает. Всё у него хорошо да гладко. Почему?
Илья Минеич с укором и удивлением посмотрел на уставшего друга:
– Зря вы так о нём, Семён Акакиевич. Неужели вы ничего не знаете?
– А что я, собственно, должен знать?
– Да как же? Весь город в ужасе от бед, обрушившихся на Фому Лукича за последние полтора года.
– А что такое? – настороженно спросил городничий.

– Он потерял всю свою семью. Прошлой зимой умерла его младшая дочь Лиза. Она побежала к аптекарю за порошками для своего старшего брата Петра. Её зашибло пролёткой: пьяный возничий гнал лошадей к ресторану. Не углядел. Петя умер через неделю от лихорадки. Мать Фомы представилась перед Богом через два месяца: померла от удара. Жена его, Августа Васильевна, от потрясений стала чахнуть и ушла в лучший мир через полгода. А ещё через месяц парализовало отца. А вы, Семён Акакиевич, говорите, что он горя не знает… Отведал! Досыта! Конечно, все, кто мог, поддерживал его словом. Помогали ухаживать за отцом: где-то полы помоют, постирают, харчи принесут, накормят, помоют. Среди людей живёт, не в тёмном лесу! А однажды старый Лука страшно закричал. Нам через стенку-то хорошо слышно было. Сразу почуяли неладное. В квартиру-то вбегаем и слышим, как в соседней комнате табурет падает. Мы туда! А там… Фома в петле висит… Успели верёвку-то перерезать. За доктором послали. Когда в себя-то пришёл, плакал… Отец-то