Доля казачья 12. Выселки

            Доля казачья 12. Выселки


    Роман резко отличался от всех моих сыновей, и по фигуре своей и по характеру. Его сухопарый вид тела приводил незнающих людей в недоумение: или болен он сейчас, или такой больной родился.
  Но здоровый цвет лица, никак не говорил о его болезни. А тем более, весёлая и добрая улыбка на его лице.  Пробовали его обзывать доходягой, но это всегда плохо кончалось для обидчиков.
  Роман спокойно подходил к такому умному хлопцу, сноровисто брал его за ноги, поднимал и переворачивал в воздухе.  И тот, в одно мгновение, как ни барахтался,  тот уже висел головой вниз.
    - Ну, как Москву видать? – весело спрашивал Роман своего обидчика.
    Он никогда не был агрессивен, при своей невидимой силе. Весь витой, как корень берёзы и жилистый. Он был всегда очень добрым, и любил пошутить. И ещё очень он любил играть на гармошке.  Вот тут,  в его игре на этом дивном инструменте, ему не было равных соперников  среди станичных гармонистов.  Только заиграет он, на своей гармошке, все станичные девушки и парни сразу же, пулей, летят туда.
    - Это Ромка нас к себе зовёт, петь, да танцевать: ох, и весело там будет!  А тут, что-то скучно у вас: фасон не тот!
    Когда Романа привели на суд, то там что-то напутали, и чуть, двадцать пять лет тюрьмы ему не припаяли. Побледнел тогда сынок мой лицом, и спрашивает судей.
    - За, что?
    Тогда такие вопросы добром не кончались, но на этот раз обошлось, и дали пятнадцать лет выселок, как и планировалось. Разобрались! Были там люди из арестованных, которые рыдали от счастья, что им не дали расстрел, а всего лишь,  двадцать пять лет тюрьмы.
  Странно всё это было слышать, но он уже хорошо понимал тогда, что это действительно счастье, жизнь, хоть и самая безрадостная, всё же дороже стоит. На пересыльном пункте в поселке Волочаевке, за который, когда-то шли ожесточённые бои. И я сам там воевал за Советскую власть.
  Красногвардейцы, штурмовали хорошо укреплённую сопку Юнь-Корань: последний хорошо укреплённый: оплот Белой армии, на Дальнем Востоке.  Именно здесь Роман видел знакомые вещи уже расстрелянных людей, с которыми он раньше встречался. Вещи готовились к дезинфицированию. А их хозяев уже приняла мать-земля, они пережили человека. И возникал закономерный вопрос: - Что же,  ждёт меня, может то же самое? 
В тридцать четвёртом году, нам разрешили работать вместе,  в Оборском леспромхозе, и мы встретились там с Романом.  Горько мне было осознавать, что человек ни за что страдает, и именно мой сын. Что он мог сделать  тогда в свои семь лет? Какое там нападение на пароход: глупость какая-то, не иначе. Но,  чувство вины всё равно осталось: не избавиться от неё.
    - Не горюй отец, нет твоей вины, что я осужден.  Не один я такой, здесь кукую: вон все бараки горемыками забиты. Живы остались, и то ладно.
    Но и здесь развернёт Роман свою гармошку, ударит по ладам. И снова жить людям хочется. Любить и страдать!-  Ведь многие здесь, уже жили со своими семьями, и все вместе страдали. Но ведь жизнь и там не кончается. А молодость берёт своё время, даже в этих невыносимых условиях. И даже после каторжной работы на лесоповале, где работали: от зари до зари.
    Вскоре и к Роману приехала, жена Федосья Александровна, со своей двух годовалой дочкой.
    - Все мы думали, что ты холостяк! Такой весёлый гармонист, и красавчик,  опечалились девушки.
    А у тебя жена есть, и тоже красавица, тебе пара: счастливая она. И хоть, как-то крепились люди, и подбадривали себя. Но кроме непосильной работы, и житья в холодных бараках. У них ничего не было. Умерла малышка у мамы на руках, и никто не смог ей, хоть чем-то помочь. Здесь всё это, было обычным делом.- Ничего не разрешал, здешний комендант Пупыкин Всеволод Иванович.
    - Не велено, не велено! – вот и весь его ответ народу. Ни огородика тебе, ни отдельного тебе жилья: всё, как у арестантов - барак и всё. Но, вскорости, в наше поселение приехала женщина - комиссар. И звали её Анастасия Петровна Гордеева. И видно было, что сама она благородных кровей, и осанка, и красота лица, и учёность её. Очень своенравная была Анастасия Петровна, и при большой власти сейчас. Да вдобавок ещё с маузером на боку. Собрала она всех ссыльных в одном бараке и стала всех их внимательно выслушивать, как врач больного. Первыми не выдержали женщины, одолела их неоправданная смерть маленьких детей. И понесло их: так в глаза всю правду матку и режут ей.
  Затем и мужья их стали высказываться: голодно очень, хоть бы огородик какой завести. Иначе, какая тут работа, если живот от брюквы пучит.  Не ожидал Пупыкин Всеволод Иванович, что так заговорит его забитый и запуганный контингент, а не народ. И, уже съёжился весь, понял этот кабан, что плохо все это ему закончится. Так оно и вышло. Подошла к нему вплотную комиссарша, с маузером в одной руке. И с другой руки, как звезданёт по жирной роже Всеволода Пупыкина
    - Ах, ты прыщ на теле недобитого капитализма: и ты возомнил, что тебе всё дозволено.  Себя выше Советской власти вознёс: не иначе!
    И ещё раз ему по жирным мордасам, своей тяжёлой, не женской рукой съездила.
    В следующий раз, я тебя прямо здесь расстреляю именем Советской Власти, если что-то будет не выполнено, из всего того, что  эти люди попросят. Ты должен сберечь всех людей для хорошей работы и создать им для этого нормальные условия. И особенно ты должен сберечь детей, именно на них делает ставку Советская власть, сохранить их, и правильно воспитать. И в первую очередь, сейчас Советская Власть, борется с беспризорностью по всей стране, и успешно ликвидирует её.
    - Да, будет тебе известно Всеволод Иванович, что даже турки, не убивали чужих детей, а воспитывали их в своём духе.  И, как, ни странно эти мамлюки, были самыё преданные патриоты империи, и именно они охраняли трон турецкого султана. Никому больше,  он не мог доверить свою жизнь, чем им.  Они преданней собак были, а потому что их правильно воспитали. Пусть семейные люди, строят дома из горелого леса, его  вокруг столько зазря гибнет.- Пусть садят все желающие,  на хороших землях свои огороды, и кормятся с них. Пусть женатые живут своими семьями, и работают так же, от этого только польза государству. А ты, Пупыкин,  во вред всё делаешь. Не себе Всеволод Иванович!  Смотри у меня! За перегиб линии партии, я сама тебя: лично расстреляю. Есть у меня такие полномочия, и пока их никто не отнимал у меня. У всех осужденных, очень большие срока. Так что Пупыкин Всеволод, им надо жить не по скотски, как людям. Они ведь не уголовники. Не уголовники!
    - Ты понял меня!
    Проглотил Пупыкин язык от страха, и не знает, что ответить Гордеевой, а только кивает головой.
    Утром следующего дня я с Романом и его тринадцатилетней сестрой, моей дочерью Анной, выступили в свой первый поход. В соседний поселок, там не было осуждённых, а жили совсем обычные люди.  Для сравнения - это были Рай и Ад, и между ними всего шестнадцать километров. Но для нас это небо и земля, недостижимо всё было. Разрешил нам Пупыкин, сходить туда, да купить картошки на семена, и прочую мелочь. Всего на сутки и была наша увольнительная в этот заманчивый для нас Рай. И мы, не чуя ног под собой, летели туда, в это чудное место на всей нашей грешной и жестокой  от  пролитой крови земле. И всё же, только к обеду, мы были там. Но нам и здесь несказанно повезло: только в сказках такое чудо бывает.
    - Григорий Лукич, это ты? – послышался удивлённый голос первого встречного мужика.
  Я обомлел от неожиданности, передо мной стоял Федоркин Алексей Иванович. Весь заросший седыми волосами, совсем, как старовер, с окладистой холёной бородой.- Я не успел ничего ответить, как этот медведь сгрёб меня в свои стальные объятья.
    - Родные вы мои!  Столько лет прошло, прежде чем мы встретились. Поскорее пойдёмте до моей хаты.  Скоро нас всех вымыли в баньке, переодели во всё чистое, и посадили за богатый стол.
    Чего только здесь не было: и сало и мясо и курятина, и мёд, и сметана, молоко и самогонка. Всем, кто чего желает. Мы все пьянели от еды: настолько соскучились по такой райской пище. Но Алексей Иванович наливал нам, мужикам,  по полному стакану самогонки.
    - Выпьем, за то, что мы целы остались. Цвет, всего Амурского казачества.
    Пьёт он водку, а слёзы текут по его седым волосам, на шикарную бороду. Я, как чувствовал, что так всё и будет. Боится нас Советская Власть, больно хорошо мы жили, на фоне всей остальной нищеты. Но и трудились же мы, не покладая рук, целыми семьями работали: от зари, до зари.
  Вспоминали мы и про наши боевые дела.
  Никогда казак не пойдёт против власти, потому что он слуга её и опора, большой перекос тут вышел. И исправить уже ничего нельзя: нет казачества, под корень его подрезали.  Сидят казаки и плачут, и кто бы подумал, что такое возможно. А жизнь взяла их всех и подвела к такому роковому финишу.
    - Сел я тогда на пароход, всё того же Амура, и поплыл с семьёй, куда глаза глядят. Разговорился я с одним мужиком местным, он и подсказал куда ехать. Подходил я к тому баку, что когда-то, так лихо расписал пулями. А там стоит слово Лёнин, и кто-то дописал уже словами: бак-ёмкость!  Вроде, сам писавший, замаскировал весь смысл написанного раньше слова. Жутко мне стало. Тогда, да за одно только слово Ленин меня самого под пулемёт поставили бы. И, чего я больше всего не ожидал, подошёл ко мне сам капитан, и, не сказав мне ни слова, уважительно, пожал мне руку.  Потом подумал, наклонился к самому уху, и сказал туда шёпотом: Молодец Лёнька!  Так и оказались, мы с семьёй здесь. И вот, как видишь, основательно обжились, как всегда казаки делали.
    Забеспокоились мы, ведь нам ещё назад надо возвращаться.
    - Там Пупыкин уже, как говорится в народе, уже икру мечет. А дорога-то дальняя, да лесная, на такой дорожке,  шибко, не разгонишься. И, не дай Господь Бог,  мы опоздаем к проверке. Тогда другие люди уже никуда не пойдут, после нас. Будет у Пупыкина предлог, это сделать.  Никак нельзя людей подводить, грех большой! И им надо семена закупать, да жизнь свою налаживать. Не волнуйтесь, запряжём мы самых быстрых лошадей и мигом вас доставим до вашего дома. А потом и сам спохватился, и самому страшно стало.  Да будь он не ладен, этот казённый дом!
    - Я лучше вас кетой угощу, её здесь осенью по всем ручьям валом идёт, хоть по ней пешком ходи.
    И кеты на стол хозяйка тащит: и соленой и вареной, а к ней и икры янтарной чашку, кушайте на здоровье. Вам теперь отъедаться надо, родненькие вы мои. Что нам сказать хозяевам, уже все и выплакались вволю, и напились, и наелись.
А Аня и спать устроилась на большой, хозяйской кровати. Разметалась там, на перинах, как в сказке хорошей, наверно в облаках белой лебёдушкой летает. Да как бы серый коршун с высоты не налетел. И хозяйка перекрестила девочку, и отогнала его рукой, совсем, как курёнка: кыш, нечисть!
  Загрузили мы два мешка с картошкой на повозку, несколько соленых кетин и караваев хлеба. Не забыли, и про Шохиревых, и им подарков наложили, от Федоркиных.  Не поверят те, когда узнают про эту нашу дивную встречу, в такой глухомани.  Наверно, есть что-то такое, что нас всегда, по жизни ведёт, и поддерживает. Так и сейчас получилось!
    - Спасибо Всевышнему, Отцу нашему Господу Богу, и