Бессмертие

и звон вокруг раздавался, а больше он ничего и не помнит, потому как точно во сне был, а когда-то открыл – глядь, а он уже на земле стоит, живой и невредимый. «Ну, а раз ничего толком не помнишь, откуда заешь тогда, что это град был?» - попытался было подступиться к нему с логикой дядька. «Знаю», - отвечал Лёха. «Ощущение было – точно, что в граде находишься» - «Да ты много ли в градах-то до этого бывал?» - «Вот теперь и побывал». Лёхе, конечно, не поверили. Что же касается звона, то его и так все слышали – не раз и не два стелился он с ветром над морской гладью, радостный и печальный одновременно…
  Всегда стоял город – невесомо, тревожно, но – стоял. Бывало, когда на земле войны большие шли и шум аж сюда доходил, наливался багровым,  как-будто преломлял собой закат, и стекал призрачно-алым в пучину, и звон совсем становился похоронным. А теперь, выходит, исчез.
  -Что же это будет-то теперь? – растерянно выговорила опомнившаяся яга, присев наконец на лавку. – А русалка как – жива?
  Степаныч хотел было сплюнуть, но вовремя удержался.
  -Они её в каком-то пузыре держат, на самом дне, лазутчик мой еле живой оттуда вернулся. Пузырь этот светится, и нити от него во все стороны ведут.
  -Так жива она в этом пузыре твоём али нет? – сподобилась взъяриться старая.
  -Не мой он, нечего языком зря шпыняться. – Дядька помял ладонью лицо. – Думаю, жива. И что-то они там с ней делают.
  -Это по чьему это наущению? Нешто сами догадались?
  - Эх, кабы знать… А может, и к лучшему, что не знаем. Неспроста всё это.
  -Да это как же это к лучшему-то? – опять вскинулась яга. – Мальчишка вон глаза в потолок таращит, леший в беспамятстве мечется, русалка в полоне у гадов энтих… Ох, никогда я им не доверяла, склизлым, хоть они и ровня нам по возрасту. Ты её спасать-то собираешься?
  -Да погоди ты… - дядька, казалось, чувствовал себя неловко. – Тут обдумать надо.
  -Чего обдумать-то, вояка? Ты ж обычно сначала делаешь, а уж потом думаешь.
  -Цыц, старая! – решил обидеться  дядька. – Кончай, говорю, языком молоть по-зряшному. А подумать надо. Русалка-то с лешим – кто они? Пришлые. Может, спытание какое они проходят, чтобы окончательно нашими стать, а?
  Бабка цокнула языком.
  -Ох, умен, умён, предводитель… А мальчишка – тоже под спытанием находится?
  Степаныч вздохнул.
  -Этого вот я не знаю. Посоветоваться бы с ним…
  -Дядя Степаныч! – послышался вдруг слабый голосок.
  Дядька и яга метнулись к нему.
  -Никак, ожил, Кирюша? – захлопотала вновь яга. – Кушать, поди, хочешь?
  -Нет… - мальчик сглотнул и с трудом выговорил:
  -Русалку… забрать надо от них. Умрёт она. А потом и я… А мне нельзя. Нельзя.
  Он замолчал, опять погрузившись в транс с открытыми глазами. Степаныч крякнул:
     -Да-а… Дела. Пойду думать.
     И ушёл.
     И думал, жуя травку на живописной полянке в окружении верных сподвижников, пока его не нашёл там кот и не передал, что леший «очухался и хочет что-то  сказать».
  Выглядел леший плохо: взгляд чумной, волосатость зашкаливает, руки трясутся  – бомж с похмелья, да и только. Бомжей богатыри успели навидаться, да что там – сами ими почти и были. И говорил леший, как страдающий бомж – исключительно  по делу.
  -Мужики, спасите Ната… русалку. Я знаю, с ней плохо.
  -Откуда знаешь-то? – насторожился Степаныч.
  -Крик услыхал ночью, выбежал, да тут меня молнией и пришибило, - просто объяснил леший. И опять:
  -Мужики, её надо спасти, иначе и мне не жить…
  -И этот помирать собрался, - насупился дядька. – Куда ни глянь – одни нежильцы кругом. Ты-то с  чего надумал представиться? – и вдруг подумал: «Перед кем это предстать-то?» И сделалось как-то совсем уж нехорошо. Испуг пришлось скрывать суровостью тона:
  -Ну, чего замолк, пришибленный?
  -Так это… - заторопился леший. – Одно мы с ней как бы… одно.
  -Чего одно-то?
  -Ну, как бы… целое.
  -Это как это? – вмешался Лёха. – Она русалка, какая-никакая – а баба, ты леший, какой-никакой – а мужик, какое же вы целое?
  Леший начал тревожно озираться, потом выдал:
  -Открылось мне так…
  -Ладно, - вмешался дядька. – Пусть так. Только как нам спасти-то, тебе часом не открылось?
  -Через меня надо… Мы же с ней одно, - гнул своё собеседник.
  -Тьфу, заладил. – В избе у лешего Степаныч плюнул не стесняясь. – Одно, другое, третье…
  - …и компот, - вставил настырный Лёха.
  -Цыц. Разболтались, - не стал потакать говоруну предводитель. - Тут от Лукоморья вскоре одно название останется, если останется вообще, а этим бы только жрать. Через тебя, говоришь? Так-так…



Глава 6

  План составился на тоненького – путаный такой план, под стать самому лешему. По нему надлежало закинуть горемыку в качестве приманки в море-окиян, чтобы, значит, осьминоги заинтересовались им как частью одного целого и попытались утащить к себе. Тут, стало быть, в дело полагалось вмешаться богатырям и взять в полон какого-нибудь головоногого, желательно повесомее, чтобы потребовать затем в обмен на него русалку.  Леший согласился на всё, нисколько не заботясь о своей личной безопасности, хотя сомнения по этому поводу сами устроители ловушки, нисколько не стесняясь присутствия живца, выразили сразу же. Во-первых, действие должно было разворачиваться в море, то есть на всё-таки враждебной витязям территории; они хоть и могли непонятно каким образом часами гулять в этом море неизвестно  как дыша, но для осьминогов эта стихия была родной, и коварство их не знало пределов. Во-вторых, предполагалось использовать в качестве маскировки чудесного кита, а это порождение фантасмагории  хоть и считалось дружелюбным, но очень уж было непредсказуемым. В третьих, осьминогов пытались отлавливать и раньше, из самых различных побуждений, включая скуку и естествоиспытательский интерес, и каждый раз всё оборачивалось конфузом, а иногда доходило и до членовредительства, и это при том, что головоногие откровенно с ними играли из тех же побуждений. На этот раз дело предстояло серьёзнейшее, и эти морские психопаты с неимоверно развитой интуицией тоже могли противодействовать октопусопохитителям  по-взрослому. Список порядковых числительных легко мог бы быть продолжен и до двухзначных номеров, но на этом богатыри легкомысленно тряхнули своими буйными головушками, отгоняя чёрные облака сомнений, а их слегка всё же киксующий предводитель, тем не менее истово верящий в свою счастливую звезду, проверил свои усы и бороду пятернёй на прочность со словами: «Ну, так тому и быть. Кто не рискует, тот комплексует».
  За несколько часов силами роты здоровых мужиков на отмели у камней был сооружён прочный частокол – загон для пленника, а может, и для пленницы – кто их там разберёт, этих любимцев зоологов. Старую добрую сеть основательно подлатали, поплевали на неё на удачу всем кагалом, свернули и на широких плечах понесли в тревожную синеву. Лешего волочили за собой способом «на спине», провожатым – коту и бабе-яге – было велено быть наготове. Остальные суматохой почему-то не заинтересовались, и на месте событий их не было, что наводило на некоторые размышления, но пока не более того. Кирилл продолжал изучать узоры бабкиного потолка. Наступал вечер, однако действовать всё же было решено немедля, дабы  ночь не нагнала числительные сомнений до трёхзначных.
  И сразу же всё пошло вверх тормашками. Во-первых, едва не утопили лешего, позабыв, что тому дышать-то как-никак надо. Во вторых, китяра (больше похожий на сделанный из папье-маше и раскрашенный под сливу, чем на представителя реальной морской фауны), которому засунули пику в пасть, чтобы пробраться в брюхо и там замаскироваться, решительно обиделся на такое вторжение, набрал в рот воды и надулся. Его всё же уговорили не выпендриваться, но при этом пришлось пообещать-таки показать ему радугу, что разом сильно подпортило настроение Степанычу. В-третьих, выяснилось, что леший не только не умеет дышать под водой, но и банально не в состоянии на ней удержаться, а ведь по замыслу ему предстояло бороздить поверхность, может быть, и в течении нескольких часов. К тому же куда-то пропали и дельфины, которым полагалось сыграть роль морского радио. Числительные начали брать верх, и, наверное, в конце концов, одолели бы быстро угасающий чистой воды авантюрный оптимизм честной компании, если бы не Лёха. И что ведь удумал, сорванец с тремя классами начального образования! Взял да и дёрнул кита за нарисованный ус, а потом и за другой. И кит чихнул. Так чихнул, что тщедушного лешего, на которого пришёлся основной удар воздушной волны, отшвырнуло в море метров эдак на двадцать, где он и остался болтаться поплавком, обхватив руками сорванный при уходе в отрыв объёмный кожаный бурдюк то ли с  водой, а то ли с вином. На обратном же вдохе разошедшегося кита все богатыри были втянуты к нему в чрево, опять-таки без бурдюка, в котором находились запасы то ли вина, то ли воды. И сразу рядом с лешим появились дельфины, гладкие и стремительные, с жизнерадостно приоткрытыми клювами и маленькими хитрыми глазками, и тут же начали пеленговать пространство, испуская немыслимые по частоте звуки, некоторые из которых всё же долетали до мозга ошарашенного  таким быстрым развитием событий лешего, заставляя его судорожно тискать убогонькое своё  плавсредство. Сколько он так болтался в сомнительно-вязкого цвета волнах, впитывающих надвигающуюся ночь, трудно сказать - может быть час, а может, и все пять; а когда окончательно стемнело, то время потерялось в волнах вместе с ним. Дельфины то ли умчались, то ли затаились, ничем не выдавая своего присутствия, и он впал в некое спасительное оцепенение, ни о чём не думая, ни о чём не тревожась и желая только не вспугнуть каким-нибудь движением или незадачливой мыслью состояние этого мнимого, но всё равно приятного покоя. Он слишком устал, и теперь просто решил отдохнуть. Ему не было холодно, стихия  аккуратно поддерживала его, не причиняя вреда; он изредка шевелил руками и ногами, вызывая ощущения родства со своим, в общем-то, беспомощным и бесполезным телом.
  Вдруг он разом очнулся, уловив  некоей зыбкой  периферией   всех чувств приближение чего-то необычного и грозного, что выражалось тревожной неопределённостью появившихся чёрных сгустков недалеко от него в морской глубине, напоминавших чёрные дыры в неподвластной, но всё-таки привычной перспективе, которую можно было даже трогать руками. Дыр же этих касаться никак не хотелось, и чем больше они приближались к нему, тем тоскливее лешему становилось. Вот у дыр появились щупальца, и оказалось уже, что они не совсем чёрные, а переливаются какими-то красноватыми  волнами, ещё более пугающими, чем просто засасывающая взгляд чернота. Волны эти взгляд не просто засасывали, а ещё и скручивали, выжимали и отправляли обратно с предельно ясным ощущением неотвратимой угрозы у принимающей стороны. Если мрачные переливы этой игры света и тени и напоминали как-то очертаниями земных осьминогов, то только тем образом,  как струящаяся лава напоминает в своём течении тянущуюся в кондитерском цеху патоку. Впрочем, до этого леший не видел вживую осьминогов, по крайней мере, не помнил этого, но каким-то образом увиденное классифицировал  именно так. Наверное, ему всё-таки было с чем сравнивать.