Музой.
*** *** ***
– Занятно ты рассуждаешь.
Артуру не нужно смотреть в сторону кресла, чтобы проверить; в нем сидит Отражение. Писатель отложил ручку, сложил локти на столешнице, уставился на стену отрешенным взглядом. А оно продолжило:
– Девы-богини, души-берегини. Телепатия с той, что предначертана судьбой. Прям поэзия. А действительность… такая проза!..
– Любовь – панацея.
– И ты, значит, грезишь об инъекции… Все это немного странно; слышать подобные восторженные речи от того, у кого уже есть постоянная девушка…
Юноша вздохнул, прислонился спиной к стулу; молчит, слушает оппонента.
– Нам обоим известны все эти ответы: привязались, тыры-пыры, палки-дыры. Чувства были, да увяли. Пытались начать по-новому, но фундамент отношений проскандален напрочь. Никто не виноват, но всем больно. Ссоры. Сцепки. Скандала. Ах ты сссу-у-у-умка!.. на столе лежит – подай, я уже обулась – Наташ, останься, – я ухожу, дай сумку – нет – сама возьму – не отдам – ты больной?
Все те реплики, упомянутые Отражением, недавно прозвучали в этих стенах.
– И вроде бы расстались… Но шут его знает?.. Уже не расплести клубок спутанных нервов, которыми оплел себя ты, и твоя-нетвоя Наташа.
– Мы расстались.
– Окончательно?
– Навсегда.
Взгляд Отражения застыл холодным стеклом. На подлокотнике кресла лежит диктофон. Медленно опустилась рука, палец лег на кнопку воспроизведения: но перед тем, как включить запись, оно предупредило:
– Вначале этого, – бесконечно долгого, – вечера, был сигнал, которым ты меня призвал. Послушай его:
«Я пытаюсь думать о книге, но исхожу желчью от настырных мыслей о Наташе. Внимание мне не подчиняется, и как бы я ни старался быть хладнокровным – то и дело закипаю. В такие моменты – я заложник скандала; он случился около трех дней назад, но будто продолжается. Задетый за живое, я коплю ругательства – набиваю колчан стрелами на случай очередной перестрелки…».
После молчания, и осмысления, Артур проронил:
– Ты мог включить ее раньше. Тогда бы все сразу встало на места.
– На прежние места. А ты должен был увидеть ситуацию под другим углом обзора. Требовалось начать размышления не с боли тупиковых отношений, не с отчаяния; а с альтернатив, с того, чего желаешь достичь. Ты осмотрелся, и нашел маяк. Ты зажег факел надежды и отправился к нему. Ты дошел. Поздравляю.
– Я не дошел… как видишь…
– В смысле? Я вижу, что ты смог найти решение по поводу Наташи.
– Но я не вижу Музы.
– Не все сразу. Я же говорил тебе, – на вершине горы, помнишь? – не надо радикальных методов. Теперь, постепенно, со временем, ты дойдешь…
– Дружище… Я все равно пойду туда… Мой маяк все еще там, и я его вижу.
Отражение не стало перечить барану; лишь рукой отмахнулось устало.
– Да и Бог с тобой…
*** *** ***
Юноша встрепенулся, взбодрился. Должно быть, вырубился от усталости. В кресле у дальней стены – никого нет.
На столе все также распахнут черновик – на исповеди, посвященной Музе. Автор пробежал взглядом по строкам. Да, все верно. Все так и есть. И хотя Отражение похвалило лишь за расставание с Наташей – это не самое важное решение за сегодня. Без сомнений, без малейших колебаний, он признает покровительство незримой высшей силы – и от этого самочувствие стало гораздо лучше. Казалось бы – всего лишь мысли… Или это уже не мысли?.. Вера?..
Писатель отодвинулся от стола, встал, чтобы пересесть в кресло; с удовольствием расслабился в комфорте мягкой обивки. Сейчас он переведет дух, а потом станет думать, как это – спустится в подсознание. На что это может быть похоже? Какую аналогию взять за трамплин? Все это пока остается загадкой.
Ничего. Он уверен в себе. Теперь, когда на союз с Музой можно опереться, к писателю вернулось мужество во всем.
Вот только есть нечто странное в том, какими подлокотники кажутся на ощупь. Артур ущипнул и оттянул материю; отпустил – и она тут же выровнялась обратно. Странно. Вроде ничего очевидного; но терзает смутное ощущение, словно… само кресло… хм… будто само кресло – часть тела… Как будто…
– Я уже в подсознании...
Он произнес это вслух – и тем запустил механизм. Из подлокотников выскочили металлические клешни – сомкнулись браслетами на запястьях Я. Тоже самое произошло с ногами; от голени до бедра схвачены множеством колец, пристегнуты замочными дугами. Опоясывая, просовываясь между подмышками – железные скобы обездвижили юношу; трансформировали кресло в саркофаг.
Сопротивляться поздно – лишь голова осталась неприкованной; но вот защелкнул ошейник. Из подголовника выдвинулись антеноподобные штыри; на концах – латунные бусины, которые коснулись висков Я.
Электрический разряд полыхнул в черепной коробке. Боль парализовала, не позволив и пискнуть. Мозг закоротило; и в то же время отчетливо ощущается, что волосы встали дыбом, задымились. Невозможно дышать – легкие сжались в комки; сердце – в горошину. Красные белки лезут из орбит – зрачки закатились полностью.
*** *** ***
Терпеть! Терпеть!!!
Юноша удивился, когда заметил, что терпеть нечего.
Он сидит за письменным столом, перед глазами черновик; непонимание во взгляде. Видимо приснилось что-то тревожное, но сновидение не оставило ни единого кадра, ни улик и ни зацепок.
И вроде все как положено, но…
Писатель встал лишь за тем, чтобы проверить – каково это… стоять. Да все в порядке. Немного кружится голова – слабость от голода. Надо бы перекусить; и заодно вспомнить, что хотел сделать, прежде чем задремал.
Но прежде чем сделал шаг из комнаты – поперхнулся; закашлял в кулак. Дышать стало тяжело; оказалось, что нос забит соплями. И першит в горле жутко; словно изнутри гортань щекочут лапки насекомых.
Юноша сгибается от спазмов, его вот-вот стошнит; и это именно то, чего сильно хочется. Нет ни одной другой мысли, кроме желания избавиться от спонтанного недуга. Вот он уже на корточках, хрипит, чтобы отхаркнуть мокроту.
Плевок шмякнул на пол черным комком. Юноша присмотрелся – на линолеуме жук. Таракан. Семенит лапками в воздухе.
Вывернуло наизнанку… И опять... Шматками насекомых… Именно тараканов… Как будто это имеет значение?..
– У всех свои тараканы в голове.
Я растеряно посмотрел на Наташу; она сидит за столиком кафе, напротив, пригубила вина. Косыми взглядами, юноша осмотрел интерьер заведения.
– Прости, что ты сказала?
Спутница недовольно поджала губы.
– Опять витаешь в облаках?
Я взял бокал вина, сделал глоток. Начатый стейк на блюде выглядит аппетитно; но аппетита нет совсем. Потому это беседа уже накалилась. Он с Наташей здесь всего двадцать минут, но уже хочется уйти. Ведь не впервой все это – научился замечать колею, ведущую к ссоре.
– Просто мысль интересная на ум пришла.
– Опять для книги?
– Что в этом такого?
– Ничего. Я просто.
– Как будто не просто.
– Да ладно. Все в порядке. Не заводись.
– Не завожусь. Я пытаюсь понять. Ты считаешь это плохо, что я подумал о чем-то своем?
– Тебе решать. Ты свободен делать все что хочешь. Нравится думать о своем – думай о своем. Я пока просто рядом посижу. Все нормально. Я подожду. Привыкла.
– Ну прости, ладно? Давай не будем. Давай говорить о чем-то хорошем.
– О твоей книге?
– Да что не так с моей книгой?
– Все отлично. Чего ты нервничаешь. Сам сказал, – поговорим о хорошем, – вот я и подумала про твою книгу.
– С какого дня она стала тебя интересовать?
– С того, когда тебя перестала интересовать я.
– Зачем ты опять начинаешь этот разговор?
– Ты-то его начать не захочешь.
– Так ли нужна очередная головомойка? Тебе не живется спокойной?
– Нет, Артур. Мне не живется спокойной. Потому что я понимаю, как сильно тебе хочется сочинять книгу, и как слабо тебе хочется сделать меня своей женой.
– Штамп – не показатель любви. Отсутствие скандалов – вот на что я беру ориентир.
– Будь по-твоему. Я прекрасно знаю, что штамп, кольцо, свадьба, платье невесты, брачная ночь, медовый месяц – все это для тебя вездесущие стереотипы. Не хочу с тобой спорить; тут либо человек понимает, либо не нет. Но ведь ты и ребенка не хочешь.
– Это будет садизмом – растить его в среде регулярных склок. Не считаешь?
– Так может и склоки отпадут? Не думал об этом? Тебе ведь не важно, что мне скоро тридцать, что уходит моя лучшая пора стать матерью.
– Лучшая пора, когда родители в согласии. А скандалов станет только больше. Не вижу смысла в браке с расчетом развод. Причинно следственная связь
– Как же мне надоели твои причинно следственные связи. Твои друзья-ровесники уже становятся отцами. Ты хоть пытался представить, что ты папа? Нет, тебе это не интересно. Тебе интересно представлять сюжеты для выдуманных героев, а не то, как ты будешь играть с собственным ребенком.
Самым страшным Артуру кажется то, что они говорят такие вещи – не повышая голоса. Настал момент, когда скандал, как тест на чувства – провален. До чего же пустые отношения. Вместо эйфории любви – ядовитая желчь. Эти отношения, которые сами же и породили – паразит, сосущий соки из обоих в паре.
«Паразиты… Тараканы… Постой… Я же только что был дома!».
*** *** ***
Я оказался в комнате, лежа на письменном столе. Над собой он видит свое же лицо; но это не Отражение. Это писатель, задумавшийся над черновиком. Я – та самая тетрадь.
Свои страницы он чувствует как распахнутые руки; и при этом, как раскрытую грудную клетку. Углы страниц Я ощущает смутно, как кончики ушей; переплет, что позвоночный столб.
Он знает слова, вытатуированные на его бело-клетчатой коже. Их не прочесть без зеркала; но это и не нужно, когда каждая буква осязаема. Каждый укол точкой, каждая царапинка запятой, оставленные тонким стержнем красной ручки. Зудят рубцы, залитые холодными чернилами, что тут же высохли коркой болячки; а ладони писателя греют низы страниц.
Я-черновик видит себя-юношу – тот начал волноваться. Он пишет, но то и дело останавливается. Он как охотничий пес преследует какую-то мысль, но то и дело берет ложный след. Он устает, выдыхает, снова бросается в погоню. Опять промах.
– Фуууф…
Со лба подает капля пота; становится мокрым пятном на бумаге. Подчерк делается корявым, стержень вдавливается все глубже: пишет, пишет, ПИШЕТ, и вдруг прекращает.
– Это тупик! Убожество! Бред!
Писатель грубо хватает листы, выдирает. Будто ноготь, оторванный под корень, и как если бы этот ноготь рос вдоль всего хребта – такую боль испытал Я, гладя на ампутированные листы, скомканные и выброшенные.
– Гадство!..
Нервный срыв: треснувшая поперек трубочка ручки, опрокинутый на линолеум стул. Но успокоившись, писатель вновь склоняется над Я, берет другую ручку. Шариковую; и в этом для Я заключается маленькая радость – она нет так царапает, как гелиевая. Шарик мягко щекочет страницы; и это существенное различие в ощущениях. Совсем по-другому чувствовался бы карандаш: пока острый, как коготок – он дерет; но в процессе, грифельный стержень скругляется, и будто массирует.
Подобно хирургу, юноша смотрит на Я; и сам же становится объектом наблюдений. Впервые, Я видит себя со стороны в момент творчества. Когда он пишет – сознание блуждает далеко. И в такие моменты, – все маски и все шкуры, – сползают с истинной натуры. Писатель раскрывается, как книга. Становится достаточным беглый взгляд со стороны, чтобы безошибочно определить, когда
