этом отношении эпагогика логична до безупречности. В шести томах я с несокрушимой аргументацией доказал свой тезис - даже в юридическом смысле. Конечно, умозрительные рассуждения это ещё не всё. Но я беру на себя смелость взывать к чести нашего непревзойдённого Творца. Я спрашиваю его: Как случилось, что ты передал всю власть на Земле демонам? Ведь единственная идея, объединяющий их, - это перманентная война. Почему ты разрешил демонам Земли, в служении и молитвах, претендовать на любовь к тебе так, словно ты - их Бог? Позволь честным людям называть тебя, Творца вселенной, демиургом. Чьё это поражение, если демоны Земли обзавелись машинерией, стереть жизнь с лица планеты? Чьё это будет поражение, если ты допустишь, чтобы жизнь на Земле погибла от твоих рук? Как мог Создатель небес пасть столь низко, чтобы позволить немецким философам отдавать ему приказы? И наконец, я - твоё создание. Я присутствую здесь, равно как и ты. Кто дал тебе право уничтожить меня? Неужели представление о справедливости смехотворно в твоих глазах? Карты на стол! (Что-то бормочет про себя.) По меньшей мере, ты обязан меня воскресить!
В этом месте у меня кончилась плёнка, так что я не записал ни заключительную дискуссию о необходимости юридической аргументации с тем, чтобы заставить Создателя опомниться, ни полный отчёт о мудрости Шопенгауэра и Ницше. Я менял катушки как можно осторожней, полагаясь на то, что у обоих стариков, в их-то возрасте, уже так звенело в ушах, что они не слышали моей возни.
Когда бобина снова начала крутиться и пошла запись, похоже, что пастор Иона Примус бросил вызов эпагогике с характерным для него методом аргументации: он не видит разницы между мифом и теорией - разве что мифы это сказки для детей, а целью теорий, в основном, является желание убедить Бога в той или иной бессмыслице или же применить теорию в качестве оправдания и заслонной лошади при стрельбе. Он продолжает.
Пастор Иона Примус:
- Всё это та же окрошка в той же тарелке. Разве что в наше время философы и проповедники начали зваться идеологами и политологами; а теории и религии (особенно сказки для детей) через предложение стали называть идеологиями. По этому поводу у меня есть собственная теория.
Доктор Сингманн:
- Вот это да! Возможно, она-то и спасет положение в мире!
Пастор Иона:
- По крайней мере, она не хуже всех остальных.
Доктор Сингманн:
- Милости просим!
Пастор Иона:
- Моя теория заключается в том, что вода - это хорошо.
Доктор Сингманн:
- При простуде или как?
Пастор Иона:
- Без разницы. Не обязательно даже следовать моей теории, пока не чувствуешь жажды.
Доктор Сингманн:
- Это поэтика, Джон, известная давным-давно. Гёте даже написал: grau ist alle Theorie.
Далее на плёнке пауза. Позднее разговор возобновился, тихий и медленный: это пастор Иона. Я надеялся, что он снова заговорит о цветке из Псалмов Давида - это было бы так кстати. Столь тихий разговор с длинными паузами между словами чем-то напоминает плеск форели в тихой воде перед закатом. Но это были не давидовы псалмы.
Пастор Иона:
- Ты помнишь, как Уа трясла кудряшками? Помнишь, как она глядела на нас и смеялась? Разве она противилась Творцу? Разве она противилась чему либо? Разве она в чём-то противоречила Богу? Это была несомненная победа Творца. Всё, что было буднично и ограничено исчезало, когда она входила: мир был совершенен и ничто более не имело значения. Что хочет сказать людям Уа, когда она рассылает телеграммы о том, что она умерла?
Доктор Сингманн встаёт на ноги и сворачивает свою трость-сиденье. Он смотрит в окно. Там овца лежит на дорожке и жуёт свою жвачку, а ягнёнок лежит рядом и тоже быстро работает челюстью. Стоя спиной к пастору Ионе Примусу и глядя в окно, доктор Сингманн отвечает:
- Трудно сказать. Это же была твоя жена.
Глава 45
ДОМОЙ!
Она остановила машину, мы вышли в окружающий мир и пошли вдоль плещущейся воды, наблюдая за дикими утками, что плавали в заводях, образовавшихся у берега. Там же плескались также вечно кланяющиеся северные плавунчики (phalaropus hyperboreus). Мы уселись на покрытом мохом мыске с излюбленной птицами кочкой на самом верху; перед нами в ложбине разгуливала стая лошадей: после суровых зимних испытаний лошади держали головы высоко, покусывали друг друга, делали лягающие движения задними ногами, ржали, морщили носы и спаривались. Свежеклеймлённые ягнята были с ещё незапекшейся кровью на шее, одни даже ещё необлизанные, почти новорожденные, другие же не успели толком родиться. Редко когда выдаётся такая солнечная весна, как в этот раз, но ближе к вечеру в море, вдалеке, как обычно появился золотистый туман.
Мы зашли в кафе, выглядевшее как модернизированный земной рай, внутри всё сверкало пластиком, стеклом, пахло шеллаком, свежей масляной краской, скипидаром, но в кафе было пусто и совсем не пахло едой. Ничего существенного поесть, кроме сладостей, в нём не оказалось. Нашлась лишь газировка от жажды, которую нам разлила молчаливая официантка - тоже как бы не от мира сего. Мы сели рядышком за вафельнотонкий пластмассовый столик на веретенообразных ножках, отгороженные этим наскипидаренным раем от внешнего мира. Из глубины себя самой она поглядывала на меня, своего попутчика; время от времени, обнимала меня за шею и, прижимаясь щекой, вздыхала и шептала, что сегодня вечером мы уедем на край света, а потом отпускала мою голову. Когда мы вышли из кафе, золотистая дымка на горизонте, выглядевшая как декоративный театральный пожар, наползла на берег и тяжёлым облаком закрыла собой солнце.
- Лучше не съезжайте сейчас с дороги, - посоветовал мужчина, наполнявший бак бензином. - В такое время не до прогулок.
Мы отъехали довольно далеко прежде, чем туман настиг нас - вначале сухой, как пыль, он вскоре стал пронизывающим. Затем заморосило, быстро переходя в мелкий дождь и повеяло холодным бризом с моря. Она переключила стеклоочистители на более быструю скорость, чтобы они успевали сметать воду с лобового стекла. Становилось темнее и она включила фары. Я заметил, что часы на приборной доске показывали почти двенадцать, но было не совсем понятно - дня или ночи. Казалось, она совсем не спешила выбраться из этого адского тумана. Однако вела она теперь внимательнее, чем прежде, и особенно следила за морским берегом справа, словно ожидала оттуда чего-то непредвиденного. Порой съезжая на обочину, она опускала своё окно и всматривалась в туман. На перекрёстках дорог, она тщательно разлядывала каждый поворот, даже если это был едва заметный съезд в сторону. Я спросил, чего она опасается, но она не ответила. Так, наощупь, мы медленно ехали под моросящим дождём, углубляясь всё дальше в ночь.
После многочисленных попыток понять, где мы находимся, она наконец, отыскала едва заметную боковую дорогу, ответвлявшуюся под прямым углом вправо. Дорога была насыпана гравием по песку. Этой боковой дорогой, если можно её так назвать, пользовались столь редко, что на ней едва можно было различить след от колёс; вполне возможно, что в послений раз по ней ездили несколько лет назад, так как в отдельных местах посреди дороги мирно, а порой даже буйно, разросся то морской волдырник, то красноватая минуарция. По этой сомнительно выглядящей дороге женщина вела в тумане свою большую машину, в то время как птичьих голосов не быдо слышно вовсе. Куда мы едем? Она улыбнулась и кротко ответила:
- На край света. Куда же ещё?
Мы продолжали ехать по гравиевой дороге, проложенной на песке, пытаясь не сбиться с пути, но сквозь густой туман впереди машины было видно не далее двух-трёх метров.
Постепенно ландшафт сменился и эта так называемая дорога теперь шла по заливному лугу, бурому от высохших трав. Хуже всего было то, что почва под колёсами стала топкой и её огромная машина с низкой посадкой, весящая почти три тонны, с трудом продолжала путь.
Её попутчик, совершенно не знакомый с местностью, считал себя не вправе давать советы; в самом худшем случае, машина застрянет. Что и случилось. Посреди моей решимости не вмешиваться в происходящее мы увязли в трясине и мотор заглох. Мы попытались запустить мотор снова; дико прокручиваясь, задние колёса погрузились в топь ещё глубже. Машина осела до самой рамы. Видимость пропала совсем, даже пробку радиатора больше не было видно. Окружающая топь казалась безграничной. Женщина расхохоталась до слёз:
- Мы приехали домой и застряли в самом болоте!
На ней были модные резиновые сапожки до икр, вполне пригодные для прогулок где-нибудь в солнечной Ницце или Сан-Ремо. Явно она была лучше подготовлена к жизненным неприятностям, чем нижеподписавшийся в его блестящих лаковых модельных и узконосых туфлях. Когда нам удалось немного приоткрыть одну из передних дверей, грязь из болота хлынула в машину. Как только я шагнул наружу, мои ноги утонули в ней по щиколотки.
Женщина сказала, чтобы мы оставили здесь свои вещи и взяла с собой только красную сумку из мягкой кожи:
- Здесь ветчина и чай. Твои вещи могут подождать до утра!
ПоЕп: У меня в саквояже нет ничего особенного. Но я не хотел бы оставлять его в болоте до утра. Машина может уйти глубже. Там мои записки, тетради, магнитофон и записи. Это обычные официальные документы, но если они утонут или попадут в руки недобросовестных людей, у меня могут быть неприятности.
В результате мы, вместе с её сумкой, прихватили и мой саквояж; затем она заперла багажник. Каждый со своим багажом, мы продолжили путь. Она сказала, что может найти свой дом по запаху - в то время как мы шли, окружённые зловонием разлагающихся морских водорослей, напоминавшим чем-то запах машинного масла.
Не знаю как долго мы блудили по гнилому болоту - говорят, первое из чувств, которое пропадает у заблудившегося человека, это чувство времени. Даже в начале весны в туманные ночи, подобные этой, ничего не видно. Мои туфли промокли от грязи и я снял их, чтобы не потерять. Мне так и не удалось понять, было ли это ужасное болото столь обширным или мы ходили по нему кругами. Знаю только, что к нашему Империал-крайслеру мы больше не возвращались. Возможно, он просто утонул.
Она:
- Эта дорога через болото, полное леших и ведьм, ведёт к моему дому.
Теперь мы шли по тропинке, казавшейся бесконечной, удаляясь от топи, и постепенно начали ступать по более сухой земле, по чему-то среднему между заливным лугом и вересковой пустошью. Затем пошли песчаные дюны с зарослями и водорослями. Под ногами ощущалось, что скоро начнётся подъём. Туфли были у меня подмышкой и я вытер с них грязь о траву. Они промокли насквозь.
Внезапно мои ноги ощутили торфяную насыпь перед домом и я разглядел полевые цветы, обычно растущие вблизи сельских домов. Сквозь туман, на невысокой отмели впереди неясно замаячил фермерский дом.
Мы оказались перед рифлёным фасадом небольшого дома с торфяной крышей. Заслышав нас, откуда-то заблеяли овцы. Рамы окон гостиной были разделены на шесть секций, а окна второго этажа под нависающей стрехой - на четыре. Стены дома также были из торфа и выглядели обветшало. Возможно, двускатная крыша когда-то была красного цвета, затем её просмолили, а позднее - побелили; теперь она выглядела
