влияния. Поэтому, весьма кстати, в возникшей ситуации, расходы у него сокращались и по этому пункту. Практически не пил, ну, разве что иногда, не каждый день, бутылку или кружку тогда ещё натурального пива.
Наверное, потому что он практически, мог обходиться без спиртного, его новые знакомые не могли не выразить своего, такого, весьма своеобразного отношения к такому необычному состоянию. И выражали своё отношение к такой его устойчивости, весьма необычно. Они, веселья и потехе ради, нагло хохоча, близко, в упор, глядя на него, и нисколько не стесняясь и не деликатничая с ним, говорили ему такой каламбур – А Ален Делон не пьёт одеколон и то, что, он пьёт двойной Бурбон. На что он, с недоумением посмотрев на балагура, не понимая, к чему это он упоминает каких-то неизвестных ему людей, невозмутимо, может быть от того, что не знал, как ему ответить. После короткой паузы, продолжал, а воды – имея в виду, видимо, десерт – и бесплатно напьюсь. Вызывая ещё больший смех у своих приятелей и знакомых. Про себя подумав – и чего же в том смешного, что какой-то Делон не пьёт одеколон, ну и что, я тоже не пью одеколон, и чего о таком пустяке, говорить-то. А, кто это такие, что они за деятели, какие-то там Ален Делон и Бурбон, и зачем их здесь вспоминают ему было неизвестно, да и не интересно. И в школе о них ничего не говорилось, или ничего не помнил о них уже. Вот уж точно, ерунда какая-то, нашли, чем шутить – думал он. И продолжал далее о том, что значимее, ощутимее и понятнее для него, ну, не о Бурбонах же и Делонах, в самом деле, было ему говорить – Ну, а мясо или сало, это уже дома, к зиме кабана заколю, там уж, и по-настоящему отъемся. Плохо, конечно, что, из-за лишних трат, выпить винца совсем нельзя, ну, что ж, стерпится и это. Поэтому всегда отказывался приходить, когда его знакомые и приятели организовывали вечернюю попойку, ссылался, на отсутствие денег, всякий раз. Чем, наверное, всякий раз вызывал у них недоумение и такой саркастический смех. Часто повторял при этом – для меня сейчас главное, это море, море! Когда ещё повторится такое, да никогда! – так простецки откровенно, говорил, и с такой уверенностью, будто знал всё наперёд. Море вызывало у него восторг и радость, может быть, потому что впервые видел его и ещё не успел свыкнуться с ним. На шутников он нисколько не обижался, как-то не замечал их насмешки, относился к ним, как к неким незначительным поправкам в своём путеводителе по жизни, поэтому шёл дальше, осваивая дотоле неизвестную ему жизнь.
Происходят иногда, может быть и нежелательные перемещения людей с территорий с разным течением времени. Видимо дующие к тому времени совсем уж безжизненные, нет, нет, совсем не свежие ветры перемен, как показалось некоторым на первых порах, когда они подули, а именно безжизненные ветры перемен, задували они и в самые потаённые уголки бытия, тормошили, корёжили и уничтожали его и там.
Совершенно случайно молодой человек, поддавшись некоему влиянию, явившегося ему искушением блажи, оказался, таким образом, в новой, незнакомой ему среде обитания, где её физические условия определяли время как быстротечное. Он был довольно уверен в себе и настойчиво добивался поставленной цели, действовал иногда, что называется напролом, вызывая большей частью недоумение, непонимание и неприятие. И зачастую, его драматичное незаметно становилось комичным.
Приспособившись теперь к бездельной жизни, о её существовании он ранее как-то и не подозревал, удивляясь, что не долго, но всё же, бывает она такой и впечатляющей, и беззаботной. Надо же, придумали, для чего-то такую жизнь, – искренне удивлялся он. Ну, прямо как в кино. Такую там, иногда он видел, сравнивая её с той серой и мрачной, полной забот жизнью, что была в их посёлке среди лесов и полей, какой-то тяжёлой, унылой и однообразной, вызывающей какую-то гнетущую, затяжную и не отпускающую от себя тоску, откуда он, совсем недавно уехал. И чтобы не томить душу, стараясь не вспоминать о ней, он стремился, может быть, отдаться какому угодно пороку, только чтоб, как можно более забыться от той вроде беспорочной, но совершенно опостылевшей ему жизни, чувствуя, что навсегда обречён на неё, а пока это, всего лишь короткая передышка.
Сами собой, каким-то наваждением наплывали иногда в памяти, пугающие его образы из той жизни, будто из яви являлись, чтобы пробудить его ото сна, чтоб не заспался слишком, а вернулся скорее в заждавшуюся его явь, и на душе от них становилось как то тревожно и зябко. И то, как мать, пожилая уже, совершенно измотанная жизнью женщина не желавшая, чтобы он, куда-то ехал от дома, уговорами и укорами пыталась вразумить и остановить его. Особенно умоляла и упрашивала она, чуть не рыдая, что давно пора ну, хотя бы до наступления зимы сменить прогнившие полы в закуте для свиней. Конечно, он это и сам знал, да всё руки не доходили. Да разве только это … когда года два назад избавились от коровы, забили на мясо, половину, даже больше, брат забрал, стало как-то легче им жить. Но, всё равно дел было полно, один огород чего стоит, да запивал тогда частенько, моложе был, глупее, сейчас вроде и ума поднабрался, мать за всё это часто упрекала, особенно за корову, не хотела она как-то без коровы, сдалась, же она ей, проживём и без неё, не ораву же кормить. Бывало такие жалостливые упреки, а у самой слёзы текут – так тяжко и тошно на душе станет, жить не хочется, убежишь, чтоб не слышать ничего. Старший брат уже давно живет в городе, бросил посёлок, ему вроде легче по жизни, хотя и женат, и двух детей имеет. Он же ему и поведал о прелестях курортной жизни, пусть, мол, хоть раз в жизни отдохнёт от всяких забот и неволи. Хотя пришли времена и ему там тяжко. Отца, уже нет более десяти лет. Работал тогда в леспромхозе, так в пьяной драке зарубили. Жениться до сих пор не удосужился, успеется, все думалось, а чаще и вовсе не думалось, а вроде и не на ком теперь, молодежь почти вся разъехалась, так, как-то незаметно все куда-то и подевались. Посёлок, как и его люди, как то за последние годы помрачнел, сильно обветшал – разбитые, труднопроходимые, особенно в весеннюю или осеннюю распутицу дороги, обшарпанный, покосившийся магазин, с кое-как восстановленной стеной. Когда то, ещё до горбачёвской перестройки и антиалкогольного указа и талонов на водку протараненной, не успевшим ещё протрезветь водителем. Слишком резко, давшим тогда, задний ход, чтоб встать под разгрузку не то хлеба, не то водки. Опустевшая более чем на половину школа, уже давно заколоченный клуб, так же, как и многие дома оставленные, уехавшими или умершими людьми, будто какие-то неведомые сверхъестественные силы, обозлившиеся на прегрешения людей, решили истребить их жизнь. В этом году, с весны прекратил работу цех по изготовлению ящиков и заготовке коры, вон их, сколько накопилось во дворе, гниют теперь, никому не нужны. Раньше их в райцентр отвозили и ещё куда-то, мать несколько лет работала там учётчицей, теперь вот в лесничество пошла, еле упросила, чтоб взяли, ничего, пожалели, взяли доработать до пенсии, на следующий год ей на пенсию. Процесс, провозглашённый известным оракулом тогда – пошёл. Оставалась пока ещё лесопилка, где он работал, распиливая бревна на доски, поговаривали, однако, и ей осталось, не долго, быть. Всё меньше требовалось досок, ну, разве, что на гробы. В души людей всё больше вселялись отчаяние и безнадёжность, переходящие в тупое безразличие к собственной участи. Уже не пьянит, не окрыляет, не поднимает к мечтам сакраментальная тайна, когда зацветает черемуха, сирень, раздаются соловьиные трели в садах, на лесных опушках, на берегах, будто затаившейся реки, не шумно несущей свои воды среди лесов и полей. Не влечет более на свои берега она таинственной красой. Не выходят уже к ней тихими вечерами, ни добры молодцы, ни красны девицы, зачарованные пением соловья в томных мечтах и ожидании свершившегося чуда, наполняющими жизнь великим смыслом. Там ветерочек легонько подует, но не тронет более чьих-то русых кос, и, всё творение муз сердечных в прах теперь обращено. Не осталось ничего тянущегося к жизни, одно разорение и запустение кругом, всё поросло чертополохом и прочей сорной травой, на всем печать вырождения. Всё больше, такая мёртвая тишина, уже давно не слышны деревенские напевы. Вместо них, по выходным дням или праздникам можно ещё слышать громкие, душераздирающие, будто предсмертные крики участников пьяных драк, разрывающих поселковую тишину, напоминающие о ненужности и бессмысленности не только здешнего, но и вселенского бытия. Помнилось ему и совсем далекое время, как в детстве, с матерью и отцом навещали доживающую свой век вместе с деревней, уже очень старую их бабку. До самой своей смерти никак не хотела расстаться с деревней, и перейти на жительство к ним в посёлок. Деревенская тишина и покой ей были дороже всего. Деревня находилась неподалеку от их посёлка. И теперь приходило ему на ум вместе со всеми остальными воспоминаниями, когда в детстве он ещё слышал, как совсем уже старый гармонист в этой деревне по каким-то отмечаемым знаменательным датам календаря, кроме всего прочего, всегда играл «На сопках Маньчжурии». Какая это была тоска, будто реквием по всей исковерканной, изломанной, надорвавшейся в тяжких испытаниях, не состоявшейся, терпящей провал за провалом, гибнущей стране. Всегда слепо следовавшей в фарватере всяких не сбывающихся амбиций своих бездарных правителей, это было будто предчувствие теперешней разрухи, и гармонист, видимо немало хлебнувший на фронтах отгремевшей, опустошительной войны, погруженный в лету воспоминаний, помнил предшествующее ему поколение, его дух, томящее душу, полное горечи и скорби их разочарование, крушение их идеалов. Следующему, его поколению досталось еще больше потерь, поражений, лишений, череда войн и лихолетий только набирала свои обороты, и страна тогда, в том веке была их эпицентром – всё кануло в лету – памятником всему теперь была лишь опустевшая к тому времени, ко времени его детства, некогда полная, освободившаяся от крепостной неволи деревня. Теперь же эта деревня пуста, так доживали там ещё свой век несколько стариков. А те, кто были моложе, уже давно рванули в город за птицей счастья завтрашнего дня, с верой, что завтра будет лучше, чем вчера, увлечённые миражом новой счастливой жизни. А завтрашний день это теперь сегодняшний, только птицей счастья оказался, когда развеялся тот мираж, наваждение, птерозавром, сожравшим все их надежды и мечты, принесшим, новые несчастья и не устрой в эту жизнь. Завтра оказалось хуже, чем вчера. Теперешнее и здесь, ему казалось, будто бутафория лишённая всякого смысла, невозможная в жизни, было совершенно не сопоставимо с тем и тогда. Умирающая жизнь.
Мать всё боится, очень тревожится за него, что там, в неведомых краях наберётся он всякой скверны и отобьётся от хозяйства, как иные здесь, как же без него, пропадёт ведь в жизни. А тут взял да уехал, посеял ещё большую тревогу и сомнение в её душе. Не представляется ей вовсе, что отпуск можно проводить где-то бездельно.
Конечно, такими размышлениями он особенно не отягощал себя,
