[justify]
В то время я учился в пятом классе. Был у нас урок пения. И вёл его учитель пения Владимир Иванович. Он был средних лет, может быть чуть более. Был высокого роста, крепкого, почти атлетического сложения. На уроках в школе, он был всегда в костюме военного покроя. Это тёмно синий китель, и тем же цветом брюки галифе, заправленные в хорошо начищенные до блеска, хромовые сапоги. К тому времени, мода на военный покрой, ещё не успела сойти. Он был видимо, из военных, уволенных в запас. Потому что никто из мужской части учителей нашей школы, так не одевался. На уроках пения, наряду с детскими песнями Владимир Иванович обучал нас пению и каких-то военных песен. Он имел сильный, даже, можно сказать мощный голос – баритон. Играл он не то на баяне, не то на аккордеоне, точно уже не помнится. Когда он, играя, похоже, что всё же, на аккордеоне, иной раз подхватывал припев какой либо песни, и его сильный голос был слышен гораздо больше, чем звучание голосов всего класса.
Ни потребности, ни желания, ни тем более таланта петь никто из учащихся нашего класса в себе не обнаруживал. Было полное безразличие к этому предмету. Так впрочем, скорее всего, было и в других классах нашей школы. Но, Владимир Иванович, было, похоже, нисколько не унывал от нерадивости учащихся, не обращал на это внимания, был всегда в каком-то оптимистичном, приподнятом настроении. Он добросовестно отрабатывал свой хлеб учителя пения. Ну, а когда подходило время окончания четверти (учебный процесс разбит на четыре временных отрезка, называемых четвертью), хоровое пение военных песен на одном или двух уроках прекращалось, Владимир Иванович оценивал на них успеваемость каждого ученика за пройденную четверть. Он вызывал по одному ученику к доске, чтобы тот пропел, конечно, не всю песню, а один - два куплета на выбор, из нескольких разученных военных и детских песен. Так, такой-то, он называет фамилию очередного учащегося или учащейся, приглашая к доске, и так уверенно бодро, почти торжественно, спрашивает его или её, – что ты нам споёшь. Большинство учащихся нашего класса выбирали всё же детскую песню, и отвечали ему – барабанщика, со словами «… встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот, ты увидишь, ты увидишь, как весёлый барабанщик с барабаном вдоль по улице идёт …». Говорил Владимир Иванович громко, отчётливо выделялось им каждое слово, так же, как и пел. Когда ему надоедало сидеть за столом, и он вставал и прохаживался по классу, заложив руки за спину от окна к двери или в проходе между партами, то он, такой высокий и широкий, занимал так много пространства, что казалось, ему было тесно в классе. Иным ученикам своим примером и умением показывал, как правильно произносить те или иные звуки в песне, поправлял интонацию, мотив. Были в классе ученики, никак не желавшие петь: не то стеснялись, не то совсем не умели. И таких учеников Владимир Иванович заставлял петь, кого мягко, уговором, кого-то строго, угрозой поставить двойку за четверть. Самых, наиболее упорно отказывающихся от пения, он всё же заставлял хотя бы, промямлить несколько фраз из песни, даже не пропеть вовсе, строго не судил, ставил им три с минусом. Двоек никому не ставил, как бы плохо кто не пел. После окончания пред четвертной аттестации, продолжалось и далее хоровое пение всех учащихся класса и разучивание новых, большей частью, военных песен. Чтобы придать живость монотонному, слабо голосовому пению учащихся, чтоб как-то оживить их вялое пение и пробудить у них, хоть какой-то интерес к песне, увлечь их песней, он артистично импровизировал тональностью своего мощного голоса переживание содержания той или иной фронтовой песни. А иногда, не то, забывшись, или сознательно, отложив свой аккордеон, он старательно с большим усердием дирижировал, управлял движением звука хорового пения, желая придать ему хоть какую-то осмысленную гармонию. Настойчиво добивался, употребив свой педагогический талант, сделать звучание одних песен глубоко лирическим, звучание других бесшабашно героическим, а иных слёзно трагическим, будто перед ним была кафедральная хоровая капелла, которую необходимо обучить профессиональному исполнению этих песен.
В этот день и час, когда проходил у нас урок пения, в школу приходил мой отец. Было, так оно и есть, что по поводу учёбы или дисциплины в школу вызывают родителей. Обычно, по всяким поводам, или на родительские собрания, всегда приходила наша мать. Отец, может быть, и был там, раза, два, или три, ну, может быть четыре, за все годы нашей с братом учёбы. В школе учился ещё и мой младший брат Борька. Это было потому так, что, из-за нестандартного (или, как ещё это называют: не формального) всякий раз поведения отца на родительских собраниях, мать уже не позволяла ему впредь приходить в школу на эти собрания или ещё, по какому либо поводу. Потому что он имел обыкновение, не взирая ни на что, уместно ли это, или может быть не уместно, говорить правду и всякие возражения, если он обнаруживал, или ему так казалось, в чём-нибудь фальшь и не правду. И когда потом, кто-то из родителей, присутствовавших на этих собраниях, из тех, кто хорошо знал нашу мать, сообщал ей, что твой Володька (это наш отец) говорил там то-то, то-то. Чего по их разумению никак не следовало говорить, тогда, узнав об этом, мать, обеспокоившись, стала запрещать отцу ходить на всякие там собрания и вызовы в школу, взяла это всё на себя. Сказав отцу, что ребят, то есть нас с братом, из-за его, такой прямолинейности, и вольности всяких высказываний без обиняков, будут оставлять на второй год. Это, вроде, как в отместку, наперёд предполагала она, что учителя непременно так и поступят. Если и впредь на родительских собраниях отец будет так же возражать им, говорить какие-то не нравящиеся им сентенции, смущать и раздражать их этим. Это если она и дальше, не приняв упреждающих мер, будет позволять ему ходить на эти собрания. Её саму, не мало, раздражало, и она была очень недовольна тем, что, как казалось ей, отец сам не соображал этого, с возмущением и обидой говорила ему, что, он, никак не понимает таких простых вещей, понятных любому глупцу.
Отец, конечно же, был доволен, тем, что был освобождён от этой повинности. Таким он был, вероятнее всего, потому, что, пройдя ад войны и чудесно, скорее всего, уцелев там. Ему казались теперь всякая ложь, фальшь, туфта и лицемерие, царящие в этой жизни, чем-то, ничтожным, мерзким, и может быть, каким-то ничтожно бессмысленным. Ставшие почему-то стержнем и оплотом этой жизни, уже после той войны. Эти явления видимо, вызывали какое-то неприятие и отторжение в его душе. И он, не имел никакого страха или стеснения изобличить их, часто, каким-то особенным своим юмором, зло высмеять их. В то время как другие, молча, внимают это, будто это всё, какая-то непререкаемая истина. Наверное, это война отучила его бояться и стесняться этого. Это может быть ещё и признак того, что война сильно исковеркала его душу, точно так же, как она искалечила иных телесно, и поэтому он утратил всякую способность быть гибким, умение прогибаться под эту жизнь, и был теперь, совсем плохо приспособлен к такой жизни. Из-за чего мать, страшась тяжёлых последствий, возможно сильно преувеличенных, была вынуждена запретить ему ходить в школу на родительские собрания, и по каким-то другим поводам. Говорила ему, если тебе это всё равно, удивляясь его безразличию и равнодушию, то нам-то не всё равно, она очень боялась мстительности этой жизни, это большей частью, как-то касалось «лучших» людей посёлка, касты неприкосновенных, боялась навлечь их гнева. Отец как-то совсем не внимал всяким её предостережениям, был настолько безразличен к ним, что просто не замечал их, всех её наставлений, казалось, будто, он ничего не слышит. Вернувшимся с войны, тем, кто побывал в местах, где сплошь и рядом падали убитые и раненые, большинству из них, было уже сложно приспособиться к такой мирной жизни, Они не ждали её такой. Не такую жизнь им обещали замполиты после победы тогда на войне, и о социальной справедливости много говорили, вот только врага сокрушить, и жизнь будет… у тех, кто останется в живых – не жалея красок, живописали они будущую послевоенную жизнь, вдохновляя их на подвиги в боях за неё. – Так иногда рассказывал отец.
Сравнивая теперь те обещания с тем, что было наяву, обнаружив, что они оказались сплошь фальшивыми, как и всё в этой жизни, возникло горькое чувство нагло, цинично обманутых и отвергнутых. Как теперь сказали бы – кинули супостаты, а реальную жизнь превратили в злую пародию на её идеалы, пародию на то, как пафосно, лицемерно обещали, и в чём так убедительно уверяли, на самом же деле нагло, беззастенчиво лгали. Ну не смешно ли это было – или горько? А разве можно было трудящимся людям тогда, (да и теперь) ожидать нормальной, более, менее сносной жизни, когда повсеместно, снизу, доверху во власть пролезали тогда, и пролезают теперь, только беспринципные, алчные, не компетентные карьеристы. Порочные люди с психологией стяжателя, имеющие только одну цель, это личное обогащение. В результате порочного карьерного отбора, повсюду проникали во власть только, люди промышляющие воровством, мошенничеством и взяточничеством, алчущие сладкой, пьяной, паразитической жизни.
Тогда, этих стоящих у власти людей, обычно по случаю, какого либо праздника, красных дней календаря – седьмое ноября, первое мая, в школе, на торжественных школьных линейках, когда читали пафосные доклады. Смыслом, которых, было незыблемость власти трудящихся, социальной справедливости, мире во всём мире. И будто в насмешку, этих самых воров, мошенников, взяточников у власти, на этих торжественных школьных линейках, без зазрения совести называли «лучшими» людьми посёлка, района, города и выше. Во власть всё больше пробирались те, кому этот самый социализм был вовсе не нужен, он был помехой их сладкой, пьяной, паразитической жизни. А на торжествах школьных линеек всё славили какую-то мифическую власть трудящихся. В продолжение торжеств всех школьных линеек, как по хорошо заученной команде, по лицемерно написанному идеологическому сценарию, включалось, чтобы, наверное, это внушение сильнее упрочилось в голове учащихся, торжественное и пафосное исполнение патриотических песен, наиболее, способными к пению учащимися, занимающимися в школьном кружке по пению. Такими процедурами, как заклинанием шаманов, внушалась учащимся незыблемая вера в истинность всего, что говорилось в торжественных докладах, и о чём пелось в песнях. Чтоб как возможно дольше не пошатнулась у учащихся эта вера, столкнувшись с явлениями, сплошь и рядом, происходящими в окружающей их действительности, вопиюще противоречащих всему внушаемому им здесь в школе. Так разлагалось общество уже тогда, когда повсеместно коррупционеры становились «лучшими» людьми посёлка, города, области, страны. Шёл нарастающий процесс разложения общества. И продолжалось это до тех пор, пока не сменилась государственная идеология вместе с
