«Мистерия-буфф» авангардистского революционного поэта Владимира Маяковского.
…Когда Малевич, Коля и Ваня пришли сюда, в театре царил полнейший бардак: какие-то люди смеялись и курили прямо на сцене среди непонятного нагромождения уходящих спиралью вверх деревянных дорожек и больших фанерных кругов и квадратов; по залу бродили и бормотали свои роли приглашенные в качестве артистов петроградские граждане всех возрастов; три или четыре человека мирно похрапывали у стены на сваленных в кучу бархатных портьерах. Малевич, привычный, видимо, к этой картине, приказал Коле и Ване положить фрагменты декораций на сцену, и закричал на курильщиков:
– Господи, боже мой! Ну как вы собрали «небесную лестницу»?! Вы же её перевернули наоборот! Господи, боже мой, неужели трудно было посмотреть на мои отметки «верх, низ», я их специально для вас поставил! А теперь что получилось… – он взглянул на декорации и вдруг замолк. Курящие люди невозмутимо продолжали курить, не трогаясь с места; Малевич задумался, отступил на два шага назад, наклонил голову вправо, а потом влево, и пробормотал:
– А впрочем… Да, так определённо лучше… – после чего сказал вслух. – Ладно уж, оставляем, как есть. А это, – он показал на принесённое Колей и Ваней, – мы прикрепим теперь внизу: это станет основанием лестницы и одновременно бортами ковчега. Так лучше: теперь у нас будет ковчег, на котором происходит всё действие. Да, неплохо получилось – настоящее искусство всегда вырастает из ошибок! – он потёр руки и даже крякнул от удовольствия.
– Казимир Северинович, а нам что делать? – спросил Коля.
– Идите, получайте роли, чего вы стоите? – он схватил молоток и принялся приколачивать фанеру. – Где-то там бродит наш… этот, как его… кто роли выдаёт… А если его не найдёте, скоро приедут Маяковский с Мейерхольдом, они помогут.
***
Найти того, кто роли выдаёт, оказалось невозможно: все его видели, все утверждали, что он «вот только что был здесь», но никто не мог сказать, где он находится. Зато Коля и Ваня нашли большой самовар с кипятком, поддерживаемый в горячем состоянии стариком-швейцаром.
– Содом и Гоморра, истинные Содом и Гоморра, – ворчал он, подкладывая щепки в самовар. – Раньше в ознаменование премьеры стол на сцене ставили на пятьдесят кувертов, и всё из чистого серебра. Кушанья из «Вены» привозили, официантов из «Кюбы» приглашали, сам господин Нейшеллер, наш благодетель, приезжали и оставались довольны, а ныне… – он безнадёжно махнул рукой. – Поди, и посуды у вас не имеется? – спросил он Колю и Ваню. – Понятное дело, откуда у вас посуда при таких-то одеяниях, – он подал две надтреснутые фаянсовые чашки. – Нате уж, держите, да только вернуть не забудьте, а то теперь такие актёры пошли, что чашки крадут.
Пристроившись в зале около сваленных в кучу стульев, Коля и Ваня блаженно отхлёбывали кипяток.
– Да, по крайней мере, тепло… – проговорил Ваня, но тут по залу пронёсся шум, все встрепенулись и вытянули шеи, всматриваясь в двери.
– Маяковский! Маяковский! Маяковский идёт!
В зал вошёл высокий молодой мужчина с резкими чертами лица. На нем была безупречная пиджачная пара и хорошее пальто, но шляпы не было, а голова была выбрита наголо. Он быстро шел к сцене; за ним бежали десятка два человек, кричавшие на ходу:
– Маяковский, прочтите что-нибудь! Умоляем! Не ломайтесь, Маяковский, сколько можно за вами бегать!
Взобравшись на сцену, Маяковский пожал руку Малевичу и отрывисто спросил:
– Ну как, готово наше художество? Успеем к сроку?
– Успеем, если… – хотел сказать Малевич, но его перебили прибежавшие с Маяковским люди:
– Прочтите стихи! Это просто невежливо, Маяковский, все вас просят.
– Невежливо гнаться за мной, словно за вором на базаре, – парировал Маяковский. – Ну, чёрт с вами, слушайте.
Он подтянул штаны, заложил руки за спину, качнулся с пятки на мысок и звучным басом, чётко разделяя слова, прочёл:
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова…
Тебе, революция,
освистанная,
осмеянная батареями,
тебе,
изъязвленная злословием штыков,
восторженно возношу
над руганью реемой
оды торжественное
«О»!
Тебе обывательское
– о, будь ты проклята трижды! –
и моё,
поэтово
– о, четырежды славься, благословенная!
В зале захлопали и засвистели; кто-то крикнул:
– Маяковский, каким местом вы думаете, что вы – поэт революции?
– Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос, – немедленно отозвался Маяковский.
— Вы писали, что «среди грузинов я – грузин, среди русских я – русский», а среди дураков вы кто? – не унимались в зале.
– А среди дураков я впервые, – отрезал Маяковский.
– Так вы полагаете, что мы все идиоты?
- Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного, – под общий смех ответил Маяковский.
– Но ваши стихи мне непонятны! – обиделся вопрошающий.
– Ничего, ваши дети их поймут! – пробасил Маяковский.
– Нет, – закричал он, – и дети мои не поймут!
– А почему вы так убеждены, что ваши дети пойдут в вас? Может быть, у них мама умнее, и они будут похожи на неё, – задумчиво сказал Маяковский.
– Маяковский, вы хорошо одеты, но всё время подтягиваете штаны, – выкрикнула какая-то барышня. – Это же неприлично.
– А приличнее будет, если они с меня совсем упадут? – с самым серьёзным видом посмотрел на неё Маяковский. Зал взорвался хохотом, а Маяковский взял Малевича под руку и сказал:
– Пойдёмте, Казимир Северинович, найдём место потише, здесь нам не дадут поговорить.
– Слышал? – Коля толкнул Ваню в бок. – Пойдём и мы за ними, а то ничего не добьёмся.
***
Отыскать Малевича и Маяковского удалось в одной из разорённых гримёрных в служебной части театра. Маяковский, недовольно оглянувшись на Колю и Ваню, спросил:
– Что, тоже хотите стихи послушать или поспорить со мной пришли?
– Это мои протеже, Владимир Владимирович, я их привёл. Хотят в пьесе участвовать, – вступился за них Малевич.
– А, это другое дело! Да вы поставьте свои чашки на стол, – не бойтесь, не сопрём, – улыбнулся Маяковский. – Значит, желаете роли получить? Студенты? От учёбы отлыниваете?
– Какая сейчас учёба… – протянул Ваня. – Я раньше на философском учился, а сейчас кому нужна философия.
– Если вы имеете в виду грызню старых фолиантов, то, кроме мышей, никому. Настоящая философия сейчас шагает по улицам и площадям, задавая тон революции, решительно сказал Маяковский. – К чертям собачим выбросьте ваших Кантов и Гегелей, вооружитесь революционной идей, как маузером, и прокладывайте дорогу новому миру.
– Я ему об этом говорил, – вмешался Коля. – Почти слово в слово.
– Но Кант и Гегель тоже писали о новом мире, – испугавшись своей дерзости, возразил Ваня. – Как же их выбросить? Это классика.
– Откуда у вас такое рабское преклонение перед классикой? – удивился Маяковский. – Она была частью старого мирка почтенных профессоров и скучающей интеллигенции, а рабочему люду была недоступна:
Это что – корпеть на заводах,
перемазать рожу в копоть
и на роскошь чужую
в отдых
осоловелыми глазками хлопать?
Впервые в истории мы создаём культуру не для избранных, а для самых широких народных масс, – так чего же вы скисли? Революция – это творчество, это такой порыв, которого не знал прогнивший старый мир, а вы кукситесь.
– Не он один, сколько интеллигентов отшатнулось от революции, – сказал Малевич. – Пока её не было, ждали революцию как обновления, а когда пришла, в ужасе кричат: «Она не такая, как мы хотели, она неправильная, прекратите сейчас же!».
– Вот, вот, я в «Мистерии» такого типчика вывел: он тоже вроде за революцию, но за гладенькую и чистенькую, без грязи, без крови, без голода, – кивнул Маяковский. – Такие переживали за народ в романах Льва Толстого и поэмах Некрасова, а когда этот народ вырвался из своих фабрик и деревень и взял власть, возопили: «Это хамы, варвары, они нам всё разрушат! Загнать их назад, не пускать, не позволять!».
– А вы знаете, Александр Блок замечательно сказал об этом, дай бог памяти, – Малевич потёр лоб: – «Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить во время революции то, что плохо лежит? И, наконец, что бескровно и безболезненно разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?
Как аукнется – так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах – сотни жуликов, а за глазами – миллионы людей, пока непросвещённых, пока тёмных. Но в них ещё спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература… Бороться с ужасами может лишь дух. А дух есть музыка. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию!».
А ведь у него у самого, у Блока, усадьбу сожгли, но не обиделся, не озлобился, понял и принял революцию.
– Его поэма «Двенадцать» – лучшее, что написано о революции, – вставил Коля. – «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, – Господи, благослови!»
– А мои стихи вы, стало быть, лучшими не считаете? – прищурился Маяковский.
– Ваши я плохо знаю, – признался Коля.
– За честность хвалю! – рассмеялся Маяковский. – А вы ели что-нибудь сегодня? Нет, конечно. Возьмите-ка это, – он вытащил из кармана завёрнутые в тряпицу куски хлеба и протянул Коле и Ване. – И не спорить! Считайте, что вы приняты в нашу пьесу, это ваш паёк. Артистов надо кормить, чтобы они не падали в голодный обморок на сцене.
– А у меня сахар есть, – как же это я сразу не догадался? – смущённо проговорил Малевич. – Возьмите это от меня, а вот заварки, простите, нет.
***
Маяковский и Малевич вышли в коридор, чтобы не смущать жадно набросившихся на еду Колю и Ваню, и там продолжили свой разговор:
– Вы слышали? «Все театры ближайшего будущего будут построены и основаны так, как давно предчувствовал Мейерхольд. Мейерхольд гениален. И мне больно, что этого никто не знает. Даже его ученики». Вахтангов сказал…
– Умница. Он сам гений…
– Сколько талантов раскрыла революция, и сколько ещё раскроет!
– На то она и революция. Но мы отвлеклись; как будем оформлять зал?
– Зал?
– Да, Мейерхольд говорит, что надо вообще отказаться от портера: эстетствующую интеллигенцию выгонят в театры, где процветают эпигоны Островского. А мы ставим пьесу для солдат, рабочих, крестьян и той интеллигенции, которая скажет: довольно спать! Наш зритель будет участвовать в представлении, он перестанет быть публикой, он сам станет действующем лицом, как уже стал в великой исторической пьесе, которая разворачивается в России.
– Интересно! Значит, вы хотите весь зал превратить в одну большую сцену?
– Да, как в уличном представлении,
