которое даётся с участием народа; недаром же я назвал свою пьесу «Мистерией»!
– Я об этом как-то не подумал… А Мейерхольд как видит оформление зала?
– У него, как всегда, миллион идей рождается и умирает в одну минуту. Они все прекрасны, надо просто схватиться за одну из них и держаться за неё.
– Попробуем… Это не он шумит на сцене?
– Он! Когда Мейерхольд волнуется, он сипит и надрывается, как засорившаяся флейта.
– О. как вы его!
– Ничего, он знает за собой этот недостаток и не обижается, хотя в целом обидчив, как девица в интересном возрасте, – вы с ним аккуратнее. Все мы гении, все обидчивы, – ну и компания у нас собралась!
– Да уж, надо стараться как-то ладить…
В коридоре раздались быстрые шаги и кто-то прокричал сорванным голосом:
– Маяковский! Малевич! Вот вы где! Ну нельзя же так, товарищи, ищу вас по всему театру!
Коля и Ваня выглянули из двери и увидели долговязого худого человека лет сорока – сорока пяти. Он был в красноармейской фуражке со звездой, в кожаной тужурке и белой рубашке с галстуком-бабочкой.
– Мы вас ждали, Всеволод Эмильевич… – хотел сказать Маяковский, но Мейерхольд перебил его:
– А вы слышали, что «красный террор» отменяют? Да, к годовщине революции! Сколько криков было, сколько воплей о зверствах советской власти, а террор просуществовал всего два месяца: от покушения на Ленина до сего дня! А я так полагаю, что рано отменять, – да, рано! Ленин правильно писал после того, как убили Володарского: «Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками».
Ни одна революция не обходилась без подавления бешеного сопротивления хозяев прежней жизни. Помнится, в гимназии нас пугали словами Марата: «Шесть месяцев назад пятьсот голов врагов революции было бы достаточно. Теперь, возможно, потребуется отрубить пять тысяч голов, но, если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты». Вот, мол, какой кровожадный и жестокий был человек; вот, мол, какова революция! А я подумал тогда: а можно ли иначе? Как быть со всеми этими паразитами, сосущими сок из страны, безнаказанно творящими мерзость и безобразие, охраняемыми тысячами вооружённых мерзавцев, готовых за деньги своих хозяев стрелять в народ?.. А хозяева эти гниют и разлагаются, своим гниением заражая здоровые силы общества, – так не вправе ли оно избавится от заразы, ликвидировав сам класс «хозяев» и введя новое справедливое общественное устройство? «Не стихийную, массовую резню мы им устроим. Мы будем вытаскивать истинных буржуев-толстосумов и их подручных», – так писала наша «Красная газета». И ещё: «Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем».
Но там же, правда, было добавлено: «…Кончаем, миндальничаем, и никак не можем кончить раз и навсегда». И это верно – после введения «красного террора», после угроз истребить «всех шакалов», было расстреляно в Петрограде – сколько бы вы думали? – пятьдесят девять человек! А всего красный террор уничтожил у нас за эти два месяца около восемьсот контрреволюционеров при полутора миллионах жителях, – вот вам «моря крови», о которых кричат наши враги!
– Но не думаете ли вы, что среди жертв террора могли быть были невинные люди? – вдруг спросил Ваня, который при речи Мейерхольда переминался с ноги на ногу и явно хотел что-то возразить. – И не вызовет ли первая волна террора вторую и третью, и пятую, и девятую? Количество тогда перейдёт в качество, – какое же общество вы построите?
Маяковский и Малевич удивленно посмотрели на него, а Коля прошипел:
– Дурак! Подумают, что мы контра!
Мейерхольд живо обернулся к Ване:
– Это лишь в житиях святых заветное слово обращает злодеев в апостолов добра, но много ли таких примеров вы знаете в действительности?.. Однако не забывайте, что террор – это оружие, которое находится в надёжных руках. Партия большевиков, в которой я имею честь состоять, крайне осторожно, – может быть, слишком осторожно, – подходит к террору и применяет его как исключительное средство в исключительной обстановке. Что касается невинных жертв, то, увы, без них не обойтись – при каждом крупном строительстве бывают случайные жертвы. Вы можете сколько угодно стонать об этом, но такова жизнь. Впрочем, Дзержинский требует от ВЧК тщательно разбираться в каждом конкретном деле: он жёстко расправляется с теми, кто размахивает карающим мечом революции направо и налево.
– Тем не менее… – хотел возразить Ваня, но Коля снова толкнул его в бок и громко сказал:
– Но как же нам получить роли?
– Студенты, хотят участвовать в «Мистерии», – пояснил Малевич. – Вы не смотрите, что они философствуют, – они за революцию.
– Молодцы! Революция – что может быть лучше для молодёжи? Перефразируя Белинского, я бы сказал: «О, ступайте, ступайте в революцию, живите и умрите в ней, если можете!» А у нас революционный театр, – это тоже революция! – откликнулся Мейерхольд. – Идёмте со мной, сейчас будем репетировать! А вы что застыли соляными столпами? – обернулся он к Маяковскому и Малевичу. – На сцену, на сцену!
***
– Да, товарищи, – продолжал Мейерхольд на ходу, – мы создаем новое искусство. Нам не нужны упадочные произведения для декадентсвующей «элиты», извращённые – для пресытившейся буржуазии, пошлые – для ограниченных мещан. Раньше искусство потакало их прихотям, оно было служанкой низменных инстинктов и порочных страстей. Мы в комиссии по зрелищам разбирали вопрос о кинематографе, смотрели, какие ленты у нас имеются, – товарищи, это сущий кошмар! Перед революцией, в шестнадцатом году наш синематограф выпустил четыреста девяносто девять фильмов, из них абсолютное большинство вот такие, – он достал листок и прочитал: «Минута греха», «Чудо любви, чудовище ревности», «В буйной слепоте страстей», «Любовник по телефону», «Поцелуй». Последний фильм, между прочим, даже во Франции показывался с купюрами, а у нас шла полная версия. Кроме того, были выпущены в прокат фильмы: «В полночь на кладбище», «Загробная скиталица», она же «Женщина-вампир», и другая подобная чертовщина. Наконец, много было авантюрных лент со стрельбой, погонями, убийствами, кражами – таких как «Сонька – Золотая Ручка», «Разбойник Васька Чуркин», «Атаман Антон Кречет» и прочих. А ведь синематограф у нас самое массовое из искусств: за тот же шестнадцатый год было продано сто пятьдесят миллионов билетов на фильмы. Между прочим, на каждую прочитанную книгу приходилось пять-шесть посещений синематографа, а на каждый проданный театральный билет – десять-двенадцать проданных синематографических билетов. И чему учил этот синематограф, какие чувства он поощрял в народе?..
Не лучше обстояло дело с литературой и театром – засилье бульварщины, пошлости, безвкусицы; уход от реальности. На одном из моих спектаклей меня чуть не разорвали некие экзальтированные дамы, которые пришли посмотреть сентиментальную пьесу, а получили, по их словам, «сумасбродство и непонятные намеки». «Мои глаза кровоточат, – кричала мне одна из них, – досмотрела только потому, что было интересно увидеть всю глубину вашего падения! На ваши спектакли ходят только ваши близкие родственники; аплодировать такому спектаклю можно лишь в случае, если режиссер – близкий родственник, и вы боитесь его расстроить. Актерская игра плоская, как блин, действие неровное, сюжет нулевой. Вы безграмотны как режиссёр: такие спектакли ставят только недоучившиеся гимназистки в домашних театрах, и то у них получается лучше!».
– И что вы им ответили этой даме? – спросил Маяковский.
– Ничего не ответил, – пожал плечами Мейерхольд. – Если она не поняла мой спектакль, как мне ей объяснить?
– Вы слишком деликатны, а я с ними не церемонюсь, – сказал Маяковский. – Был у меня случай, в году пятнадцатом или шестнадцатом, когда меня пригласили выступить со стихами в одном богатом доме: говорили, что дадут деньги на издание моей книги. Прихожу, на диване сидят две пучеглазые дамочки, пышно разодетые, завитые, высокомерно скучающие. Ждут от меня, чтобы я их развлёк, доставил эстетическое удовольствие. Ну, я и доставил, начал читать:
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, и будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
Ищите жирных в домах-скорлупах
и в бубен брюха веселье бейте!
Схватите за ноги глухих и глупых
и дуйте в уши им, как в ноздри флейте.
Тут одна из пучеглазых не выдержала, прошипела что-то и вышла; за ней засеменила и вторая. Денег мне, конечно, не дали.
– Не дали? – расхохотался Мейерхольд.
– Не дали. Да и чёрт с ними! – махнул рукой Маяковский и прогремел:
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
– Как вы им врезали! Так и надо: по-пролетарски, в морду! – воскликнул Коля, а Ваня поморщился.
– Мне тоже не давали прохода «ценители искусства», – сказал Малевич и грустно улыбнулся. – Называли мои картины мазнёй, абстракцией, дешёвым художеством; на выставках насмехались… Да разве только надо мною! Над Шагалом, Кандинским, Лентуловым – всем досталось.
– Да, обыватель не любит авангарда, зато теперь весь авангард искусства идёт с революцией! – воскликнул Мейерхольд. – Так и должно быть – революция это колоссальный шаг вперёд, и авангардное искусство – в её первых рядах! Мы создадим искусство, созвучное нашей великой эпохе, и Россия придёт к победе. Ибо страна эта не только мощна своим политическим разумом, но ещё и тем, что она страна искусства. И когда искусство это хочет стать потоком, рвущимся с той же необъятной силой к той же цели, к великой вольности, с какою рвётся к победе новая трудовая коммуна, служители этого искусства вправе сказать: обратите на нас внимание, мы с вами!..
– Здорово! Так и будет! – обрадовался Коля и хлопнул Ваню по плечу. – А ты не хотел идти!..
***
– Репетиция! Репетиция! Репетиция! – захлопал в ладоши Мейерхольд, выйдя на сцену. – Всех прошу сюда!
– Кого – всех? – буркнул Маяковский, обведя глазами зал. – Разбежались, пяти человек не наберётся.
– То есть как – разбежались?! – изумился Мейерхольд. – Им же паёк выдали!
– А нам не выдали, – шепнул Ваня на ухо Коле, но тот отмахнулся от него.
– Завтра они придут, – заверили Мейерхольда из зала. – Сегодня устали ждать, вечер скоро.
– Будем работать с теми кто остался, – решил Мейерхольд. – Давайте разберём пьесу, расставим акценты. Идите на сцену.
– И я послушаю, если не возражаете, – попросил Малевич. – Мои помощники тоже ушли, декорации закончить не с кем.
– Пожалуйста… Итак,
