Жизнь вурдалака. Рассказ

     После  смерти  Федька  Осьмухин  стал  вурдалаком.  Отчего  произошло  с  ним  такое  превращение,  он  и  сам  толком  не  знал.  Вроде  бы,  раньше  в  поведении  и  привычках  Федора  ничто  не  указывало  на  то,  что  в  будущей  загробной  жизни  ему  уготована  такая  не  слишком  завидная  роль.  Жил  он  скромно,  незаметно,  со  всеми  в  ладу,  чтоб,  там,  вспылить,  обидеть  кого-нибудь  -  никогда  за  ним  такого  не  водилось.
     Зато  жизнь  его  частенько  обижала.
     Говорили,  мать  Федьки  раньше  в  леспромхозовской  столовке  работала.  Отец  был  не  из  местных  -  угодил  в  поселок  «Таежный»  на  «химию».  Через  некоторое  время  после  того,  как  ребенок  родился,  у  отца  вышел  срок,  собрался  он  до  дому  и  сожительницу  свою  с  собой  уговорил.  Так  и  уехали,  а  сына  соседям  подбросили.  Чтоб  не  мешался,  значит.
     Всю  жизнь  потом  Федор  по  чужим  людям  промыкался.  Хорошего,  конечно,  мало  повидал  -  все  больше  попреки  да  побои.  Оттого,  наверно,  и  вырос  нелюдимом.  Шумных  компаний  сторонился,  дружбу  ни  с  кем  не  водил,  даже  пить  предпочитал  в  одиночку.  Зато  уж  пил  Федька  по-черному,  как  бы  жалуясь  кому  на  судьбу  свою  горькую.  Семьей  не  обзавелся  -  водка  ему  единственной  утешительницей  была.
     Умер  Осьмухин  как-то  глупо  -  от  простуды.  В  возрасте  тридцати  пяти  лет.
     Дело  вот  как  было.  Вез  Федор  лес  на  машине  (он  шофером  в  леспромхозе  работал),  а  как  стал  через  речку  переправляться,  увяз.  Накануне  сильный  ливень  прошел  -  брод  размыло.  Короче,  остановился  его  самосвал  посередине  и  ни  туда  -  ни  сюда.  Битый  час  Федька  по  пояс  в  воде  проболтался,  пока  проезжавший  мимо  «КамАЗ»  не  взял  его  на  буксир.  А  погода  на  дворе  ветреная,  осенняя.  В  общем,  вечером  затемпературил  парень.  Однако  к  врачам  обращаться  не  стал  -  он  их  с  измальства  не  любил,  хлобыстнул  стакан  спирта  и  спать  улегся.  Думал:  обойдется  как-нибудь.
     Не  обошлось.
     Все  это  с  ним,  как  назло,  в  пятницу  приключилось.  В  понедельник  Федьки  не  хватились.  Мало  ли  что  -  может,  загулял  малый;  может,  на  выходные  перебрал  чуток,  как  уже  не  раз  с  ним  бывало.  Зашли  к  нему  только  в  среду.  Глядь  -  лежит  наш  Федька  на  кровати,  руки  на  животе  сложил,  глазами  в  потолок  и  уж  посинел  весь.  Вот  такие  дела.
     Хоронили  Осьмухина  скромно,  без  всякой  пышности.  Оно  и  понятно:  родственников  у  Федора  в  наличии  не  оказалось,  а  своих  сбережений  он,  как  выяснилось,  не  нажил.  Громких  речей  над  могилой  тоже  не  говорили,  да  и  что  сказать-то.   Ну,   был   такой  парень,  работал,  план  выполнял,  а  кто  он  и  чем  у  него  голова  забита,  этим  как-то  не интересовались.  Получилось,  прожил  человек  жизнь,  а  словно  и  не  жил  никогда.


     Но  вот,  как  зарыли  Федьку  в  землю,  с  ним  в  ту  же  ночь  что-то  странное  стало  происходить.  Перво-наперво  осознал  Осьмухин,  что  он,  оказывается,  и  не  умер  вовсе  или  умер,  но  не  совсем.  Никакого  страха  или  удивления  он  при  этом  не  почувствовал  -  как  будто  так  и  должно  быть, -  а  почувствовал  вдруг,  что  какая-то  неодолимая  сила  потянула  его  наверх.
     Как  он  из  гроба  наружу  выбирался,  Федор  помнил  смутно.  Одно  только  в  памяти  сохранилось:  кругом  темень  непроглядная,  земля  на  зубах  скрипит,  а  он,  словно  пловец  какой,  знай  себе  гребет  руками…
     Вот,  наконец,  и  добрался  до  поверхности.  Вылез,  отряхнулся,  по  сторонам  огляделся.  Вроде,  все  как  надо,  как  и  должно  быть.  Ночь.  Кладбище.  Кругом  ни  души.  За  спиной  тайга  стеною.  Внизу,  под  холмом,  поселок  «Таежный»  редкими  огнями  помаргивает.  Небо  над  головой  как  черный  креп,  и  луна  на  нем  пятном  кровавым.
     Первая  Федькина  мысль,  после  того  как  могилу  покинул,  была:  «В  кого  же  это  я  теперь  превратился?»  Ощупал  себя  со  всех  сторон  -  как  будто  все  на  месте.  Тут  он  случайно  на  руки  свои  взглянул…  Бог  ты  мой!  Что  это  с  ними  сделалось?  Не  руки,  а  черти  что.  Какие-то  лапы  куриные  -  желтые,  узловатые,  пальцы  раза  в  два  длинней,  чем  были,  а  вместо  ногтей  -  когти.
     Решил  Федька  всего  себя  осмотреть.  Вспомнил,  что  где-то  здесь,  неподалеку,  речка  протекает;  когда  мальчишкой  был,  рыбу  в  ней  часто  удил.  Перелез  через  забор,  вгляделся  в  темноту  -  и  впрямь  впереди  заблестело  что-то.
     Спустился  Осьмухин  к  реке,  склонился  над  самой  водой  -  и  с  трудом  узнал  в  себе  прежнего  Федьку.  Батюшки-светы!  Неужели  это  он?  Волосы  торчат  во  все  стороны,  как  пакля,  лицо  какими-то  бурыми  пятнами  пошло,  нос  вытянулся  и  заострился,  глаза  синими  кругами  обведены,  а  из-под  верхней  губы  клыки  длиннющие  торчат.  Жуть  да  и  только!
     Понял  тут  Осьмухин,  кто  он  теперь  такой  есть,  и  до  того  муторно  на  душе  у  него  сделалось,  что  хоть  прямо  сейчас  же  головой  в  омут  бросайся.  Однако,  подумав,  решил  Федор  с  этим  не  спешить.  В  конце  концов,  не  для  того  он  из  могилы  на  свет  божий  явился,  чтобы  в  речке  топиться.  Но  тогда  для  чего  же?
     Тут  вспомнил  Осьмухин,  что  ему  в  детстве  бабка-соседка  про  вурдалаков  рассказывала  -  мол,  выбираются  они  по  ночам  из  земли,  чтобы  людскую  кровь  пить.  В   то   время   эти   истории,  конечно,  ничего,  кроме  страха  и  омерзения,  у  парнишки  не  вызывали.  Теперь  же  при  одной  только  мысли  о  крови  Федька  весь  как-то  внутренне  подобрался,  глаза  загорелись  алчным  огнем,  кадык  заходил,  как  поршень,  жадно  сглатывая  слюну, -  понял  он,  наконец,  какая  неодолимая  сила  все  это  время  вперед  его  толкала.  И  ничего  другого  не  оставалось  сейчас  Осьмухину,  как  отдаться  на  волю  этой  самой  силы.  Сразу  некая  умиротворенность  снизошла  на  Федора,  в  голове  прояснилось,  движения  сделались  по-необычному  легкими  -  он  уже  и  не  шел,  а  как  бы  парил  над  землей…      
     Ноги  сами  привели  Осьмухина  в  поселок.  Вот  и  первые  домишки  из  темноты  выступили.  Где-то  поблизости  тревожно  залаяла  собака,  за  ней  другая,  третья  -  почуяли,  видать,  чужака.  Федька  невольно  замедлил  шаги.
     Вдруг  совсем  рядом  заскрипел  гравий  под  чьей-то  грузной  ногой.  Густой  бас  неуверенно  произнес:
     -  Эй,  кто  здесь?
     Осьмухин  так  и  замер  на  месте.  По  голосу  узнал  он  складского  сторожа  Афоныча,  силу  чугунных  кулаков  которого  испытал  однажды  на  себе,  когда  обыграл  его  пьяного  в  карты,  и  с  тех   пор  твердо  решил  никаких  дел  с  ним  больше  не  иметь.
     Но  то  было  давно,  еще  в  прежней  его  жизни.  Теперь  Федька  не  боялся  сторожа.  Он  чувствовал,  он  знал,  что  в  новом  своем  обличье  легко  одержит  верх,  вступив  с  ним  в  борьбу,  а  в  том,  что  это  произойдет  -  должно  произойти  -  с  минуты  на  минуту,  Осьмухин  уже  не  сомневался.  И  не  потому,  что  питал  какую-то  застарелую  злобу  к  бывшему  своему  противнику  -  все  это  сейчас  забылось,  отошло  на  задний  план  перед  тем  страшным  навязчивым  желанием,  которое  заполнило  вдруг  все  его  существо, -  а  просто  потому,  что  так  получилось,  Афоныч  первым  попался  ему  на  пути,  и  значит,  такая  у  него  несчастливая  судьба.
     Тем  временем  человек,  не  подозревая  об  опасности,  подходил  все  ближе.  Иногда  он  останавливался,  чтобы  выкрикнуть  свое  «Кто  здесь?»  и,  не  получив  ответа,  снова  продолжал  путь.
     Федька  застыл  без  движения,  не  спуская  с  Афоныча  горящих  глаз.  Только  теперь  он  осознал,  что  видит  в  темноте  как  кошка.  Он  ясно  различал  каждое  движение  своей  будущей  жертвы,  даже  то,  как  сторож  слегка  покачивался  при  ходьбе  -  верно,  перед  этим  хорошо  набрался  мужик.  Рассмотрел  он  и  лицо  Афоныча  с  застывшим  на  нем  вопросительно-тупым  выражением.
     Вдруг  прямо  на  глазах  выражение  стало  меняться:  брови  медленно  поползли  вверх,  зрачки  расширились,  рот  приоткрылся.  Сторож  увидел  Федьку.
     С  минуту  стоял  он  перед  ним,  вылупившись  как  баран  на  новые  ворота,  и  только  беззвучно  шевелил  губами.
     -  Федя,  ты?.. -  проговорил,  наконец,  словно  через  силу. -  Но  ведь  мы  тебя  сегодня…  того…  похоронили,  вроде.  Вот  и  поминки  только  что  справили…
     Осьмухин  заметил,  как  подернутые  пьяной  пеленой  глаза  Афоныча  постепенно  наполняются  ужасом,  понял,  что  еще  немного  -  и  он  окончательно  отрезвеет,  заорет  дурным  голосом,  начнет  созывать  народ,  и  тогда…  тогда…  Нет,  нельзя  этого  допустить!
     С  глухим,  утробным  рыком,  выставив  далеко  вперед  свои  длинные  страшные  руки,  Федька  прыгнул  на  сторожа.  На  какую-то  долю  секунды  его  легкое  звериное  тело  зависло  в  воздухе,  и  вот  уже  противники  забарахтались  на  земле,  сцепившись  по-кошачьи.
     То  ли  из-за  водки,  то  ли  из-за  страха,  накатившего  внезапной  волной,  Афоныч  сопротивлялся  слабо  -  Федору  без  особого  труда  удалось  уложить  его  на  лопатки.  Совсем  близко  от  себя  увидел  Осьмухин  расширенные  в  ужасе  глаза,  низкий  покатый  лоб  с  крупными  каплями  пота,  нервное  шевеление  ноздрей.  И  уже  руки  его,  как  бы  помимо  воли,  разрывали  рубаху  на  груди  сторожа,  яростно  ворошили  бороду,  отыскивая  в  складках  кожи  синюю  пульсирующую  жилку…  Ах,  вот  она!  Наконец-то!
     Глубоко  вонзив  клыки  в  шею  Афоныча,  почувствовал  Федор,  как  что-то  теплое,  вязкое,  горько-соленое  на  вкус  заструилось  у  него  по  гортани,  и  до  того  приятно,  до  того  сладостно  ему  стало,  что  он  даже  заурчал  от  удовольствия…
     Еще  некоторое  время  из  груди  сторожа  доносились  слабые  хрипы,  а  голова  дергалась,  как  под  током.  Через  минуту  уже  все  закончилось.  Издав  последний  вздох,  словно  выпустили  воздух  из  проколотой  шины,  человек  замер  в  полной  неподвижности.
     Только  после  этого  оставил  Федька  свою  жертву  и,  задрав  к  небу  перепачканное  кровью  лицо,  горлом  издал  звук,  напоминающий  отдаленно  волчий  вой.  Его  тут  же  подхватили  собаки  из  ближайших  дворов.
     Под  аккомпанемент  этого  за  душу  берущего  воя,  тяжело  покачиваясь,  побрел  Осьмухин  обратно…



     Не  сразу  пришло  к  Федору  осознание  того,  что  он  совершил.  Испытанное  жуткое  наслаждение  на  время  загородило  в  нем  все  мысли.  Но  вот  постепенно,  исподволь,  нездоровое  возбуждение  сменилось  раскаянием.  «Боже  мой!  Что  же  это  я  сделал?  -  зашептал  он  как  в  бреду. -  Ведь  я  же,  нечестивец,  человека  убил!..  О,   будь   я   проклят!  За  что  мне  такие  муки?  Неужто  затем  только  меня  с  того  света  возвернули,  чтоб  я  живых  людей  губил?!  Ах,  я  несчастный,  несчастный!»
     Бросился  тут  Федька  на  землю,  стал  головой  об  нее  биться,  когтями  царапать.  Однако  скоро,  обессилев,  затих.  Долго  лежал  без  движения,  лицом  вниз,  чувствуя,  как  медленно  и  неуклонно  поднимается  в  нем,  заполняя  сознание,  глухое,  убийственное  презрение  к  самому  себе…
     Но  чуть  только  зарозовело  на  востоке,  какой-то  беспричинный  страх  поднял  Осьмухина  на  ноги  и  заставил  без  оглядки  бежать  на  кладбище.
     Разрывая  руками  могильный  холм,  Федька  поминутно  оглядывался  по  сторонам.  Меньше  всего  хотелось  ему  сейчас  встречаться  с  кем-нибудь  из  людей.
     Вот  и  готова  нора.  Юркнул  в  нее,  как  мышь,  вход  землей  закидал.  Все,  теперь  он  в  безопасности.