Жизнь вурдалака. Рассказ

Думал,  брешут  мужики.  Ан  нет  -  выходит,  не  брешут.
     Федор  отыскал  щель  в  поленнице,  припал  глазом.  Еремеич  с  дочкой  на  крыльце  сидели.  Ее  он  так  и  не  разглядел  толком  -  спиной  была  повернута.  Зато  лесник  хорошо  ему  был  виден.  Весь  какой-то  сгорбленный,  осунувшийся,  руки  лежат  на  коленях  как  плети.  А  ведь  еще  совсем  недавно  каким  бравым  молодцем  он  гляделся!  Никто  б  не  сказал,  что  старику  давно  за  семьдесят  перевалило.  Неужто  это  горе  так  подкосило  Еремеича?
     -  Ну  что  ты  так  убиваешься,  Марья!  -  говорил  лесник. -  Всяко  в  жизни  бывает.  Что  ж  изводить  себя  попусту!
     -  Да  как  ты  не  понимаешь,  папаша-а!  -  не  унималась  Марья. -  Одна  она  у  меня  была-а!  Кровиночка-а!  Всю  себя,  без  остатка,  ей  отдавала-а!  А  теперь  -  для  чего  жить?!
     -  Ты  это  брось,  дочка!  -  голос  Еремеича  зазвучал  вдруг  как-то  лающе-резко. -  Ты  баба  молодая,  красивая.  Найдешь  себе  другого  мужика,  родишь  от  него…
     -  Может,  и  рожу  еще…  Но  Иринушки  моей  мне  уже  все  равно  никто  не  вернет!  И  зачем  я,  дура,  тебя  послушала?!  Зачем  к  тебе  ее  отпустила?!  Не  уберег  ты  ее,  папаша!  Не  уберег!
     -  Да,  выходит,  что  так…
     Несколько  минут  посидели  молча.
     -  Где  хоть  нашли  ее?  -  снова  заговорила  Марья.
     -  Да  тут,  недалече,  на  полянке.  Словно  нарочно,  на  самом  видном  месте  оставил!  Эх,  попался  бы  он  мне,  этот  ирод!  Уж  я  бы  не  погнушался,  так  своими  руками  и  придушил  бы  гада!
     Последние  слова  лесник  произнес  уже  стоя,  грозя  кулаком  в  сторону  тайги.  Вздрогнул  Федька  от  этих  слов,  совсем  ему  худо  сделалось.  Но  все  ж  таки  отметил  попутно  -  почему-то  не  без  удовольствия, -  что  не  совсем  еще  сдал  старик,  да  и  прежней  горячности  в  нем  как  будто  не  поубавилось.  «А  ведь  и  вправду  придушил  бы,  попадись  я  ему  в  руки, -  подумал  он  с  какой-то  тоскливой  надеждой. -  Силы  бы  у  него  хватило.  Но  только  невозможно  ведь  это!  Никак  невозможно!»
     Тихо  скрипнула  дверь.  Еремеич  с  дочкой  в  дом  ушли.  А  Федор  все  еще  сидел,  сгорбившись,  у  поленницы,  без  движения,  без  мыслей,  в  каком-то  тупом  оцепенении.  Наконец  встал,  тяжело,  неохотно,  и  вдруг  снова  -  с  ужасом,  с  отвращением  -  почувствовал,  как  поднимается  в  нем,  нарастая  с  каждой  минутой,  знакомое  желание  испить  чьей-нибудь  крови.  Федька  в  изнеможении  оперся  спиной  о  поленницу.  «О  господи!  Неужели  все  снова?  -  стучало  в  мозгу. -  Неужели  снова  убивать?  Не  могу  я  так  больше!  Не  могу-у-у!!!»
     С  внезапно  возникшим  желанием  все  вокруг  ломать  и  крушить  схватил  Осьмухин  первое,  что  подвернулось  под  руку.  Им  оказался  топор,  которым  Еремеич  рубил  дрова  да,  видно,  и  позабыл  тут  же  воткнутым  в  толстый  чурбан.  Федор  взвесил  его  на  ладони,  как  бы  раздумывая,  с  чего  лучше  начать,  и  вдруг,  озаренный  неожиданной  мыслью,  так  и  застыл  на  месте  с  раскрытым  ртом  и  глазами  навыкате.
     В  следующую  минуту  он  уже  летел  со  всех  ног  по  тайге,  размахивая  топором,  как  томагавком,  то  выкрикивая,  то  проборматывая  на  ходу  одному  ему  понятную  фразу:  «Ох,  и  как  же  это  я  раньше  не  додумался!  Как  же  я  раньше  не  понял!»  Страха  он  не  испытывал  -  лишь  какой-то  необычайный  подъем  и  радость.  Безграничную,  всеобъемлющую.  Радость  скорого  избавления.   В   том,  что  оно,  наконец,  наступит,  Федор  больше  не  сомневался.  Теперь  все  зависело  только  от  него.
     То,  что  искал,  Осьмухин  обнаружил  метрах  в  сорока  от  сторожки.  Низкие  тонкоствольные  деревца  с  черной,  как  бы  заплесневелой  корой,  с  редкими  веточками,  словно  бусинами,  унизанными  бурыми  сердцевидными  листочками,  выстроились  рядком  на  поляне.  Осины!  Федька  разглядел  их  еще  издали.
     Выбрав  ту,  что  покрупнее,  не  мешкая,  принялся  за  работу.  Срубить  дерево,  удалить  у  него  крону,  обкорнать  ветки  оказалось  делом  всего  нескольких  минут.  Значительно  дольше  пришлось  повозиться  Федору,  затачивая  до  карандашной  остроты  наконечник  своего  будущего  кола.  Трудился  Осьмухин  с  усердием,  с  какой-то  непонятной  злой  радостью,  пробовал  даже  напевать  что-то  вполголоса.  Мотив,  правда,  выходил  у  него  уж  больно  заунывный.
     Но  вот,  наконец,  все  закончено.  Федька  несколько  раз  вонзил  свое  орудие  в  землю,  проверяя  его  на  прочность.  Остался  вполне  доволен  работой.
     И  уже  снова  несется  Осьмухин  по  тайге,  с  колом  наперевес  (топор  он  забыл  впопыхах  на  поляне),  назад  к  сторожке  лесника.  Изо  всех  сил  торопится  -  боится,  как  видно,  что  пройдет  его  решимость…
     В  доме  Еремеича  все  окна  погашены.  Хозяева  спят.  Что  ж,  это  даже  к  лучшему.  Перебежал,  пригибаясь  на  всякий  случай,  через  двор,  остановился  у  стены,  переводя  дыхание,  прислушался.  Тихо  кругом.  Ни  звука.  Только  какая-то  птица  беспокойно  возится  на  дереве,  хлопает  крыльями,  шуршит  сухою  листвой.
     Еще  минуту  помешкав,  Федька  тихо  поскребся  в  ближайшее  окно.  Замер,  прислушиваясь.  Немного  погодя  снова  поскребся.  Еремеич  обычно  чутко  спит  -  должен  услышать.  Только  б  Марью  не  разбудить…
     Медленно  текли  минуты.  Вдруг,  резко  скрипнув,  распахнулась  дверь.  Вздрогнув  от  неожиданности,  Федор  быстро  вжался  в  стену,  затаился.
     -  Эй,  кто  тут?  -  узнал  он  встревоженный  голос  лесника.  Самого  его  Осьмухину  не  было  видно  -  заслонял  угол  дома,  только  ствол  охотничьего  ружья  хищно  поблескивал  в  темноте. -  Кто  тут?  Покажись!
     Заскрипели  ступени  крыльца.  Вот,  наконец,  и  сам  Еремеич,  в  одном  исподнем,  с  ружьем  в  руках,  показался  из-за  угла  и,  вступив  в  полосу  лунного  света,  замер  настороженно,  пристально  вглядываясь  в  ночь.  Вроде,  все  спокойно.  Поблизости  никого.  Но  не  так-то  легко  обмануть  человека,  полжизни  проведшего  в  тайге.
     -  Выходи,  тебе  говорят!  (Угрожающе  щелкнул  затвор.)  Выходи,  не  то  стрелять  буду!
     Стараясь  производить  как  можно  меньше  шума,  Федька  медленно  отделился    от    стены.    Теперь    он    находился    почти   за  самой  спиной  лесника.  Положение  более  чем  выгодное  для  нападения.  Да  только  не  нападать  пришел  он  сюда.
     -  Еремеич!  -  тихо  окликнул  он  старика.  Голос  у  Федьки  стал  какой-то  сдавленный,  надтреснутый,  совершенно  не  похожий  на  его  прежний  человеческий  голос. -  Слышь,  Еремеич!
     Лесник  резко  повернулся.  Ружье  так  и  заплясало  в  руках.
     Минуту,  если  не  больше,  стояли  они  друг  против  друга,  не  произнося  ни  слова.  Первым  пришел  в  себя  Еремеич.
     -  Эй,  ты  кто  ж  такой  будешь?  -  в  голосе  его  было  больше  удивления,  чем  страха.
     -   А  ты  разве  не  узнаешь  меня?
     -   Да  как  будто  нет…  А  что  это  у  тебя  такое  с  лицом?  Хвораешь  что  ли?
     -   Может  быть,  и  так…  Да  ты  приглядись  получше,  Еремеич!
     Старик,  не  двигаясь  с  места,  вытянул  длинную  свою  шею,  внимательно  вглядываясь  в  стоящего  перед  ним  человека.
     -   Бог  ты  мой!  Лопни  мои  глаза!  Осьмухин?  Федя?..  Но  ведь  ты  ж  умер…  Уж  месяц,  поди… -  последние  слова  он  почти  прошептал,  с  мольбой  заглядывая  ему  в  лицо,  словно  надеясь,  что  этот  невесть  откуда  взявшийся  странный  незнакомец  сейчас  просто  рассмеется  в  ответ  на  его  глупое  предположение  и  быстро  рассеет  все  сомнения.
     Однако  случилось  по-другому.                        
     -  Да,  это  я, -  тихо,  но  внятно  произнес  Федор.  Про  себя  он  тут  же  отметил,  что  слова  его  прозвучали  как-то  слишком  уж  театрально,  наигранно.  На  минуту  Осьмухину  даже  показалось,  что  он  персонаж  какого-то  полузабытого  «фильма  ужасов»  (один  или  два  таких  ему  довелось  посмотреть  на  «видике»  во  время  своих  нечастых  наездов  в  райцентр),  и  он  и  впрямь  чуть  было  не  расхохотался  в  изумленное  лицо  Еремеича.
     Но  старику  было  совсем  не  до  смеха.  С  широко  открытым  ртом  и  глазами  навыкате  он  теперь  медленно  пятился  от  Федьки,  выставив  вперед  дуло  ружья.
     -  Ты,  Еремеич,  ружьишко-то  убери, -  снова  заговорил  Осьмухин. -  Не  поможет  оно  тебе.  Я  вурдалак,  понимаешь?  Все  равно  что  мертвец.
     По-прежнему  продолжая  пятиться,  лесник  несколько  раз  быстро  кивнул.  Федор  понял,  что  старик  не  на  шутку  перепуган,  что  своими  словами  он  только  подливает  масла  в  огонь.  Нужно  было  действовать  как-то  по-другому  и  по  возможности  быстро,  пока  Еремеич  не  совсем  еще  свихнулся  от  страха.
     Глаза  старика  были  теперь  прикованы  к  правой  руке  Осьмухина,  сжимавшей  осиновый  кол.  Федька  перехватил  его  взгляд,  усмехнулся  про  себя.
     -  Ты  не  думай,  Еремеич…  Это  совсем  не  то…  Это  я  для  себя.  Понимаешь?..  На,  возьми!  -  он  вдруг  бросил  кол  под  ноги  леснику.
     Тут  же  почувствовал  Осьмухин,  будто  он  проваливается  куда-то.  Голова  пошла  кругом,  в  глазах  потемнело.  Что  это  с  ним?  Неужто  страх?  Огромным  усилием  воли  Федька  удержался  на  месте,  заставил  себя  прямо  посмотреть  на  Еремеича.
     Тот  стоял,  все  так  же  не  двигаясь,  и  только  переводил  недоуменный  взгляд  с  Осьмухина  на  лежащий  перед  ним  кол  и  обратно.  Да  что  он  в  самом  деле!  Издевается  над  ним?  Может  быть,  ему  еще  нужно  объяснять,  как  действовать  этой  штукой?
     -  Слышь,  Еремеич, -  голос  у  Федьки  слегка  дрожал, -  мне  этот  кол  в  спину  надо  вогнать.  Понимаешь  ты?  В  спину!
     Еремеич  ничем  не  показал,  что  понял  Осьмухина.  На  лице  его  застыло  то  же  самое  выражение  недоумения,  смешанного  с  ужасом.
     И  тут  Федьку  прорвало:
     -  Да  неужто  ты  не  понял  до  сих  пор?  Я  убийца,  преступник!  Все  эти  последние  умертвия  -  на  моей  совести!..  И  Иринку,  внучку  твою, -  это  тоже  я!  Слышь,  Еремеич!  -  и,  разглядев  что-то  новое  в  глазах  старика,  до  которого  только  теперь,  казалось,  стал  доходить  смысл  происходящего,  добавил  почти  моляще:  -  Убей  меня,  Еремеич!  Очень  тебя  прошу,  убей!  Отпусти  душу  на  покаяние…  Самому  ведь  мне  тошно…
     И  вдруг  -  словно  надломилось  в  нем  что-то.  «Боже  мой!  Что  это  я  такое  делаю?  -  мелькнуло  в  голове. -  За  что  же  я  на  смерть-то  себя  обрекаю?  Ведь  я  не  виноват!  Не  виноват!!!»
     Морок  прошел.  Федька  вновь  сделался  прежним  Федькой.  Быстро  шагнул  он  вперед,  протянув  свою  страшную  лапу  к  орудию,  которое  всего  минуту  назад  самолично  отдавал  в  руки  противника.
     Но  Еремеич  его  опередил.  За  секунду  до  этого  уловил  он  звериным  своим  чутьем  перемену  в  настроении  Осьмухина  и,  отбросив  в  сторону  ненужное  теперь  ружье,  вдруг  изогнулся  в  стремительном  прыжке,  грудью  накрыв  лежащий  перед  ним  кол.  В  тот  же  миг  почувствовал  лесник,  как  сильное,  упругое  тело  навалилось  на  него  сверху,  изо  всех  сил  вдавливая  в  землю.  Это  Федька,  прыгнув  Еремеичу  на  спину,  пытался  помешать  ему  в  его  попытке  завладеть  орудием.  Старик  захрипел,  заворочался  отчаянно,  тужась  сбросить  с  себя  тяжелую  ношу.  Наконец  не  без  труда  ему  удалось  высвободить  правую  руку.  Слегка  приподнявшись  на  локте,  Еремеич  ударил  несколько  раз  наугад,  с  удовлетворением  ощущая,  как  глубоко  входит  кулак  в  чужое,  становящееся  все  более  податливым  тело.  Этот  неожиданный  натиск  застал  Федьку  врасплох.  Он  невольно  ослабил