Жизнь вурдалака. Рассказ

вершит  над  ним  ужасный  свой  суд…
     А  в  «Таежном»,  между  тем,  и  впрямь  готовились  к  поимке  опасного  преступника,  невесть  откуда  вдруг  объявившегося   в  здешних  краях.  Серия  убийств  (в  том,  что  это  именно  убийства,  уже  никто  не  сомневался),  совершенных  за  последних  несколько  дней  в  окрестностях  поселка  и  имевших,  так  сказать,  одинаковый  почерк,  натолкнула  людей  на  мысль,  что  их  виновником  является  один  и  тот  же  человек,  скорей  всего,  маньяк  с  расстроенной  психикой,  ибо  метод,  к  которому  он  прибегал  постоянно  в  своих  преступлениях,  выглядел  по  меньшей  мере  странно.  «Таежникам»,  конечно,  и  в  голову  не  могло  прийти,  что  убийца  не  живой  человек,  обладающий  пусть  не  совсем  обычными,  но  все  же  характерными  исключительно  для  живого  человека  поступками,  что  он  -  существо  иного  мира,  действующее  по  своим  особым  законам.  Поэтому  Федьку  собирались  ловить  как  всякого  преступника  -  с  милицией,  с  собаками,   с   поисковой   группой   из  числа  добровольцев,  и  никто   даже   не    подозревал,    что   злодей   всем   им   хорошо   знаком   и  находится  у  них  под  самым  носом.
     А  Федор  тем  временем  продолжал  свои  ночные  нападения  и  всякий  раз,  совершив  очередное  убийство,  нещадно  ругал  себя  за  проявленную  слабость,  но  делал  это  уже  как  бы  по  привычке,  словно  оправдываясь  перед  кем-то.
     Хотя  бывали  минуты,  когда  совсем  другие  мысли  посещали  Осьмухина.  В  такие  минуты  Федьке  начинало  казаться,  что  все,  что  с  ним  произошло  -  это  какой-то  особый  знак,  что-то  вроде  необычной,  но  ответственной  миссии,  возложенной  на  него  кем-то  свыше,  может,  даже  самим  Богом.  Слишком  много  он,  Осьмухин,  в  этой  жизни  перенес,  слишком  много  от  людей  натерпелся.  И  вот  теперь,  после  смерти,  пришел  его  час  отомстить  за  все,  и  значит,  убийства,  которые  он  совершает,  -  это,  вроде,  как  бы  и  не  убийства,  а  воздаяние  за  все  пережитые  им  мучения,  и  он  сам  -  никакой  не  злодей,  а  всего  лишь  мститель.
     Что  там  говорить,  роль  мстителя  Федьке,  конечно,  больше  нравилась.  Но  -  вот  беда-то  какая!  -  во  время  своих  ночных  нападений  не  чувствовал  он  себя  мстителем  -  не  чувствовал,  и  все  тут!  Одно  только  непреодолимое  желание  овладевало  им  всякий  раз,  когда  присматривал  он  себе  очередную  жертву, -  желание  испить  человеческой  крови,  насытить  свое  вурдалачье  нутро.  И  казалось  тогда  Осьмухину,  что  если  это  и  месть,  то  не  его  собственная,  что  это  кто-то  другой,  сильный,  кто  управляет  им  как  куклой-марионеткой,  мстит  людям  за  некие  одному  ему  ведомые  прегрешения,  а  он  -  он  просто  орудие  в  его  руках.
     После  этих  мыслей  еще  мерзче  становилось  на  душе  у  Федьки,  и  еще  больше  начинал  он  тогда  себя  ненавидеть.                          
                       


     Но  вот,  наконец,  настал  день,  когда  мучениям  Осьмухина  пришел  конец.  
     А  началось  все  с  того,  что,  в  очередной  раз  выбравшись  из  могилы,  он  не  пошел,  как  обычно,  в  поселок,  а  отправился  в  совершенно  другую  сторону.  Последнее  время  в  «Таежном»  совсем  нечем  стало  поживиться:  поселяне,  напуганные  убийствами,  по  ночам  вообще  перестали  выходить  из  своих  домов,  и  с  наступлением  сумерек  улицы  его  словно  вымирали.
     Потому-то  и  изменил  Федор  своему  обычному  маршруту.  На  что  надеялся  он  в  этот  раз,  удаляясь  все  больше  от  людского  жилья?  Повстречать  какого-нибудь  бродягу-бича,  которых  в  общем  немало  промышляло  в  таежной  глуши?  Или  где-то  у  речки  набрести   на   лагерь  туристов?  А  может,  аж  до  самого  поселка  строителей  задумал  дойти?  Федька  и  сам  этого  не  знал,  как  всегда  положившись  на  свой  звериный  инстинкт  -  авось  да  и  приведет  куда  надо.
     И  ведь  не  подкачал  он  Осьмухина  и  в  эту  ночь  -  прямехонько  к  сторожке  лесника  вывел.  Хозяина  ее,  Еремеича,  Федор  прежде  хорошо  знал.  Не  раз,  бывало,  чаи  вместе  гоняли,  а  иногда  и  покрепче  что.  Старик  хоть  и  слыл  нелюдимом,  и  в  «Таежном»  редко  появлялся,  Федьку  как-то  сразу  среди  других  выделил  -  не  иначе  родственную  душу  в  нем  почувствовал.  Еремеича  ведь  в  свое  время  жизнь  тоже  изрядно  потрепала.  Жену  его  в  молодости  медведь  задрал;  сынишка  младший  утонул,  купаясь  в  реке;  дочка,  как  выросла,  в  город  уехала,  вышла  там  замуж,  да,  сказывали,  неудачно:  муж  бросил  ее  с  двухлетним  ребенком  на  руках.  Еремеич,  вроде,  уговаривал  дочку  вернуться,  но  она  не  согласилась.  Так  и  остался  он  жить  вдали  от  всех  один  -  без  родни,  без  друзей.
     Федька  в  душе  жалел  старика.  Даже  теперь,  разглядев  знакомую  сторожку  впереди  за  ветвями,  почувствовал,  как  что-то  противное,  острое  медленно  повернулось  в  груди,  царапая  ее  зазубренными  краями.  Нехорошо,  ох,  нехорошо  стало  Осьмухину,  хотел  уж  он  обратно  повернуть,  но  тут  вспомнил,  видно,  что  уж  несколько  ночей  кряду  живой  крови  не  пробовал,  и  ноги  словно  приросли  к  месту.
     Притаился  Федор  у  изгороди,  ждет,  нет-нет  да  и  взглянет  на  окошко  горящее.  В  нем  то  и  дело  тень  чья-то  мелькает  -  может,  Еремеича,  а  может,  и  другого  кого.  Как  узнать?  В  дом  проникнуть  ему  никак  нельзя  -  не  потому,  что  боится  застать  у  лесника  гостя  незваного  -  случайного  охотника  или,  там,  беглого  «химика»  (уж  с  этими  бы  Осьмухин  быстро  сладил),  а  просто  потому,  что  были,  видимо,  такие,  не  им  придуманные  правила,  через  которые,  как  бы  безумно  этого  ни  хотел,  не  мог  он  переступить.  Отчего,  Федька  и  сам  толком  не  знал  -  глубоко  в  нем  было  это  заложено.  Потому  и  ждал  Осьмухин,  когда  Еремеич  собственной  персоной  во  двор  за  чем-нибудь  выйдет  -  вот  тогда  он  в  его  руках.
     И  дождался-таки.  Осторожно  скрипнула  дверь,  луч  света,  метнувшись  из  сеней,  широко  лег  на  крыльцо,  тут  же  перекрывшись  чьей-то  тенью.  Федор  подобрался  весь,  как  сжатая  пружина,  даже  дышать  перестал.
     Но  -  что  это?  -  вместо  длинной,  сухопарой  фигуры  лесника  крохотное,  тщедушного  вида  существо  в  свободной  ночной  рубашке  выскочило  вдруг  на  крыльцо  и,  смешно  топоча  ножками,  неуклюже  запрыгало  со  ступеньки  на  ступеньку.  От  неожиданности  Осьмухин  не  сразу  признал  в  нем  ребенка  -  девочку  лет  пяти,  не  больше.  Воровато  оглядываясь  по  сторонам,  малышка  припустила  прямехонько  к   кустам  у  изгороди,  за  которыми  Федька  прятался,  в  каких-то  двух  шагах  от  него,  
задрав  рубашку,  на  корточки  присела.
     Искушение  было  слишком  велико.  Если  на  малую  долю  секунды  и  шевельнулась  в  Осьмухине  жалость  (ребенок  ведь  все-таки,  да  и  что  с  нее  взять-то,  с  такой  крохотули!),  мысль  эта  тут  же  была  вытеснена  другой,  более  для  него  привычной:  «А  ведь  детской  крови,  как  ни  крути,  мне  еще  ни  разу  пробовать  не  доводилось.  Небось,  сладкая!»
     Отбросив  таким  образом  последние  колебания,  Федька  неслышно  перемахнул  через  изгородь,  подкравшись  сзади,  ловко  подхватил  девчоночку  на  руки  и,  зажав  ей  рот  страшной  своей  лапищей,  со  всех  ног  бросился  в  темноту.
     Еще  ни  одно  убийство  не  совершалось  Осьмухиным  так  быстро  и  беспрепятственно.  Малышка  даже  ни  разу  не  пикнула,  только  таращилась  на  него  остекленевшими  от  ужаса  глазами,  не  до  конца,  видно,  понимая,  что  с  ней  собираются  делать.  Лишь  когда  он  жадным  своим  ртом  к  шейке  ее  потянулся,  застонала  вдруг  слабо  и  жалобно:  «Мама,  мамочка…  больно».  И  -  все.  И  -  больше  ни  звука.
     Федька  этого  не  слышал.  Или  не  захотел  услышать.  Только  после  того,  как,  полностью  насытившись,  отлип,  наконец,  от  ранки  и  увидел  лицо  ее,  с  посеревшими  губками,  с  глазами,  закатившимися  под  самые  веки,  не  выдержал,  затрясся  мелкой  дрожью,  поскорей  трупик  на  землю  положил,  чтоб  не  выронить,  и  -  бегом  с  этого  страшного  места.
     …Долго  бежал  Федор,  напролом,  не  разбирая  дороги,  в  кровь  раздирая  лицо  и  руки  об  острые  ветки,  то  и  дело  встававшие  на  пути,  и  крик  -  жуткий,  нечеловеческий  крик  -  иерихонской  трубой  рвался  из  груди  его,  замирая  где-то  в  вершинах  сосен.  А  может,  это  только  казалось  ему,  и  на  самом  деле  крик  этот  звучал  единственно  в  его  больном  воображении,  в  то  время,  как  из  широко  раскрытого  Федькиного  рта  неслись  лишь  слабые,  придушенные  хрипы…
     Когда  же,  запыхавшись,  Осьмухин  повалился  без  сил  в  траву,  усталость  такой  свинцовой  тяжести  навалилась  ему  на  голову,  что  на  миг  даже  почудилось:  еще  немного  -  и  она  не  выдержит,  расколется,  как  грецкий  орех.
     «Господи!  Боже  ты  мой!  -  стонал  он,  катаясь  по  земле. -  Если  ты  есть  на  свете,  избавь  меня  от  этой  муки!  Лучше  умереть,  сгинуть  навеки,  чем  в  таком  паскудстве  жить!»
     Нет,  никогда  еще  не  было  Федьке  так  тяжело.  Даже  тогда,  когда  он  первое  свое  убийство  совершил.
     С  большим  трудом,  шатаясь  как  пьяный,  доковылял  Осьмухин  под  утро  до  своей  могилы,  но  и  там,  в  черной  глухой  тишине,  еще  долго  не  мог  успокоиться.  Даже  закрыв  глаза,  ясно  видел  он  перед  собой  лицо   убитого   им   ребенка,   и   горло   тут   же   перехватывал   спазм,   а  в  груди   что-то   больно    поворачивалось,    перекатываясь    из    стороны    в  сторону,  словно  работали  мельничные  жернова.
     Так  прошли  остаток  этой  и  еще  одна  ночь.
     А  следующая  вновь  застала  Осьмухина  на  ногах.  И  вновь  его  путь  лежал  к  домику  лесника.  На  что  надеялся  он  в  этот  раз?  Какую  цель  преследовал?  Федька  и  сам  не  мог  себе  этого  объяснить.  Но  одно  он  знал  твердо:  хоть  и  урчало  у  него  в  животе,  и  язык  от  сухости  колом  стоял  в  глотке,  не  жажда  крови  толкала  его  сегодня  вперед,  а  что-то  другое,  необъяснимое,  волнующее,  что,  оказывается,  таилось  в  нем  с  самого  начала  (Осьмухин  ни  на  минуту  не  сомневался  в  этом),  но  почему-то  только  теперь  дало  о  себе  знать.  Может,  было  это  просто  осознание  вины,  именно  в  этот  момент  достигшее  наивысшей  своей  точки?  Или  уже  подспудно  зрело  в  нем  то  страшное  неизбежное  решение,  которое  Федору  суждено  было  претворить  в  жизнь  этой  ночью?
     Вот,  наконец,  и  сторожка.  Осьмухин  невольно  замедлил  шаги,  свернул  с  протоптанной  дорожки  в  сторону,  пошел,  прячась  за  деревьями.  Нарочно  с  другого  бока  дом  обогнул.  Пристроился  за  поленницей  дров.
     Еще  когда  подходил,  голоса  негромкие  услыхал.  Один,  вроде,  Еремеича,  другой  незнакомый,  женский.  И  хоть  ни  разу  не  слышал  Федька  этого  голоса,  сразу  догадался,  что  принадлежит  он  Еремеичевой  дочке,  приехавшей  за  чем-то  к  отцу,  и  что,  значит,  девчоночка,  та  самая,  которую  порешил  он  позапрошлой  ночью,  приходилась  старику  внучкой.  Вернее,  понял  он  это,  конечно,  гораздо  раньше,  а  теперь,  жадно  вслушиваясь  в  разговор,  что  вели  эти  двое  между  собой,  лишь  окончательно  в  этом  уверился.            
     -  Ох,  что  же  ты  наделал,  папаша-а!  -  причитала  женщина. -  Как  же  ты  не  углядел  за  Иринко-ой!
       -  Не  трави  душу,  Марья!  -  ворчливо  отвечал  ей  лесник. -  Сам  знаю,  виноват…  Но  кто  ж  мог  помыслить,  что  этот  ирод  и  сюды  доберется!..  Я-то,  по  совести  говоря,  и  не  шибко  в  него  верил.