Я не хотел никуда ехать и, если бы не Крон, то непременно остался бы дома. Не знаю почему, но последнее время мне все реже и реже хотелось покидать свое жилище. Даже не припомню, когда я делал это в последний раз. Но, как бы там ни было, я оказался в десятом вагоне пригородного поезда, который отправился в путь ровно в полдень. На жестком сидении удобно устроиться так и не удалось, но рассмотреть пейзаж за окном это не помешало.
Признаться, я люблю тщетное созерцание природы, и если вдруг представляется такая возможность, то очень этому рад. Городская жизнь начисто лишила меня возможности радоваться природе, созерцать удавалось лишь урбанистические пейзажи. Я – человек города, и он для меня – естественная среда обитания. Все пути-дороги пролегают в толчее городских улиц, мои друзья – сплошь горожане, и даже сны, которые я, случается, вижу по ночам, о городе. Иногда мне кажется, что если вдруг он исчезнет, то и я исчезну вместе с ним.
И вот волею случая я вырвался за его пределы, преодолел притяжение, и, о чудо, жив! Вне города, в вагоне электрички мною вдруг овладело странное чувство: надолго ли меня хватит? Или я, как дельфин, способный непродолжительное время обходиться без воздуха, скоро остро буду ощущать его нехватку и начну задыхаться? Что тогда? Срочно назад, к родным границам?
Помню, сходное чувство я испытал однажды, когда впервые с отцом отправился в путешествие по нашим заморским колониям. Это острое чувство нехватки городских стен и страстное желание находиться по ту сторону. Помню, с расстройства я расплакался и заснул у отца на руках. Мне снилось, как мы гуляем по прямым улицам и широким проспектам. Заходим в парк и, пройдя его насквозь, выходим к дивному зданию в стиле рококо. В детстве я очень любил этот маршрут. Он был один из самых далеких, но заканчивался неизменно прекрасным созерцанием торжества города. Помню, как усталый и довольный возвращался домой, вдыхая городской воздух, который ни с чем не сравнить.
Отец всегда находил нужные слова, чтобы меня утешить. Именно от него я узнал об истории нашего славного города, об особенностях его эклектичной архитектуры и о том дивном стиле, в котором был выполнен его центр. Этот стиль не имел академического названия, но в народе его величали не иначе как «стиль нашего главы». Именно он, большой любитель искусства, в особенности поэзии, был главным зодчим и духовным вдохновителем всего архитектурного ансамбля.
Отец рассказывал, что раньше все было иначе. Прежний глава любил строить заводы и фабрики. Сказывают, что в былые времена он был промышленником и любил воплощать в городе заводские формы. Результат всегда был налицо.
Признаться, у меня остались весьма смутные воспоминания на этот счет: в то далекое время я еще был слишком мал. Но тяжелые железные двери с массивными засовами и маленькие окошечки врезались в память навсегда.
Помню, как мы с мальчишками бегали сломя голову по огромным заводским помещениям между массивными станками и прессами. Все это безнадежно устарело и пребывало в полном оцепенении и ненадобности. Все вокруг пахло железом и кирзовыми сапогами. Мода в ту пору в городе была тоже фабричная, все одевались как рабочие. Улицы города тоже носили на себе заводской отпечаток и назывались: «Первая детальная», «Вторая станковая», «Третья металлургическая».
В детстве я мечтал стать начальником цеха и красовался перед зеркалом в шикарной, как мне тогда казалось, отцовской униформе. Это, пожалуй, все, что я помню о том странном времени.
Единственное, что напоминает о нем сейчас – это памятник в виде огромного болта, уродливо и тоскливо красующийся на покосившемся постаменте на одной из фабричных улиц. Его решили оставить, кажется, из эстетических соображений, чтобы сравнивать красоты нынешнего города с уродливостью прежнего. Впрочем, для меня он всегда оставался «одним-единственным городом», вне зависимости от происходящих в нем перемен.
Наш славный город рос, и мы росли вместе с ним. Это особенно заметно, если смотришь на него с высоты. Созерцая город с башни, я всегда удивлялся его невероятным размерам и конфигурации. Что-то мне все это напоминало, и я каждый раз пытался уловить, что… Люди с высоты казались маленькие, как насекомые, и это позволяло почувствовать величие города, его превосходство над каждым.
Очнувшись от воспоминаний, я машинально посмотрел в окно. Поезд проносился вдоль мещерских заливных лугов, особенно живописных в это время года. Как давно я не видел ничего подобного! Во мне боролись два чувства. Первое, естественно, было связано с городом, второе – с Кроном, который и был виновником моего путешествия.
Для меня по-прежнему остается загадкой, как Крон смог соблазнить меня на такое отчаянное мероприятие, как ему удалось уговорить меня покинуть столь горячо любимый мною город! Крон был ловок и умел подобрать нужные аргументы.
Я одновременно любил и побаивался его. Благо, возникал он в моей жизни нечасто, но неизменно властно возвещая о своем присутствии. При виде его всегда хотелось встать и смотреть ему прямо в глаза. Крон был тоже горожанином, причем весьма авторитетным. Он превосходно знал город и, казалось, сам был его живым воплощением.
Мы познакомились на одной из городских вечеринок, где Крон представлял свой очередной философский трактат под названием «Бытие в городе и время». Название трактата было созвучно хайдеггеровскому «Бытие и время», что вовсе не удивительно: Крон буквально боготворил Хайдеггера и постоянно наставлял меня его читать, причем желательно в подлиннике. Я шутил, что не знаю немецкого, а Крон, укоризненно глядя на меня, властно произносил: «Для этого мог бы и выучить!».
Когда я спрашивал Крона, отчего он занимается философией, он неизменно повторял, что ничем другим в городе заниматься нет смысла и что даже искусство тонет в этой серой массе непонимания и примитивизма, и совершенно все равно – что заводской пейзаж, что новомодная эклектика.
В откровенном разговоре, за бутылочкой «Шардонэ», Крон нередко сетовал на то, что не был знаком с Хайдеггером лично и что такая возможность была, когда он ездил в Германию по делам города. Но городской глава настолько скрупулезно расписал его маршрут, что свернуть с него было невозможно. «Да уж… город даже на чужбине всегда с тобой», – с грустью произносил Крон.
Из тех философских рассуждений, в которые нередко впадал Крон после очередной бутылки, я, признаться, мало что понимал. Вернее, знакомыми казались лишь отдельные слова, местами фразы. Совсем беда, когда Крон начинал цитировать места из Хайдеггера на языке оригинала, подчеркнуто громко выговаривая каждое слово. В такие минуты я переставал его слушать и смотрел на его фигуру. Мощный и плечистый, Крон, казалось, произносил заклинания и начинал священнодействовать. Думаю, что со стороны все это смотрелось забавно и напоминало поучения, которые дает умудренный опытом старший младшему. Крон то вставал, то садился, неторопливо, с чувством значимости и достоинства, продолжая говорить.
Его крупная голова и широкий лоб, казалось, не двигались, и лишь глаза пристально смотрели перед собой, стараясь увидеть невидимое, уловить неуловимое. В такие минуты Крон был лакомым кусочком для любого портретиста-анархиста. Иногда Крон останавливался, чтобы перевести дух и налить еще стаканчик себе и мне. «В вине ли истина? – пронеслось в моей голове. – Пожалуй, только на дне какой бутылки она находится?». Крон обычно добирался до третьей…
Помню, я нередко засыпал, а когда просыпался, видел спящего за столом Крона, который, обхватив голову руками, мирно спал. Философский поток иссяк, Крон спал и, надеюсь, в снах своих он все же свиделся с Хайдеггером.
Поезд мчался по гигантскому мосту, в народе прозванному «царской верстой». Он был поистине бесконечным, как и все бесконечное. Поезд грохотал по шпалам и, казалось, вот-вот произойдет непоправимое. Странно, что я совсем не боялся этого, ибо знал, что все рано или поздно рухнут и этот поезд, и мост, и город, канут в Лету… Возможно, лишь философский трактат Крона сохранится в качестве единственного артефакта.
Вдруг в грохоте состава в моем сознании отчетливо всплыли слова Крона: «Большая физическая нагрузка уже сама по себе есть медитация. Я никогда так много не медитировал, как в своей заводской жизни, когда мы с твоим отцом вкалывали в цеху по 12-14 часов в день. В этом грохоте и дыму, в этом аду я получил свои самые важные откровения. Именно там я научился обретать покой и ясность ума, именно завод принимал экзамены моей философской зрелости».
Помнится, я не воспринял тогда слова Крона всерьез, так как был уверен, что он иронизирует. Мне казалось, что размышлять гораздо лучше в тишине.
Крон любил гулять по заводским кварталам и, казалось, прислушивался к призракам прошлого. У него был любимый станок, за которым он в свое время работал и который знал до винтика. Он и сейчас стоял там, в заброшенном цеху на четвертом этаже справа от лестницы. Я видел его всего раз, но запомнил, как Крон бережно его обошел, постоял подле него и, не притронувшись, пошел прочь…
Бесконечный мост все же закончился, как и все бесконечное, и за окном плотной стеной выстроились деревья. Лес был так близко, что ветки едва не доставали окон вагона и, если изловчиться, то можно поймать их рукой. Все уплотнилось и стало близким и понятным.
Поезд начал сбавлять скорость и вскоре замер на одной из пригородных станций. Я не успел рассмотреть ее название, но знал, что по графику должны быть «Сучки». Простояв минуты три, поезд вздрогнул и тронулся в путь. «Кто-то ведь живет в этих покосившихся избушках, разбросанных вдоль железнодорожного полотна», – пронеслось у меня в голове. От этих избушек веяло заброшенностью и уютом, заботой и одиночеством. Боже мой, как далеки они от города, как далеки…
Под мерный стук колес я задремал. Это сладкое состояние дорожной дремы, которое возвращало меня в город… Я всегда благословлял того, кто придумал сны, особенно дорожные. В дороге мне обычно снится все обрывочно, лоскутками, из которых не просто сшить нечто целое. Зачастую во сне причудливо переплетаются частицы реальности, кванты времени.
Вот город, одетый в смокинг маркиза де Сада, вот Крон, забавно размахивающий руками, в телогрейке и валенках на босу ногу. Шапку-ушанку он, похоже, потерял, сбил ее с головы в порыве жестикуляции. У него под ногами лежит книга, которую он старательно топчет и приговаривает одну и ту же хайдеггеровскую фразу: «Не столь важно
