Чаепитие на даче Чеховых летом 1892 года

проговорил: – Будет ещё и твоя степь. И ватаги буйные будут. Всё повторится, что было... И Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут... Всё будет... И шире и грознее ещё разгуляется. Корка вверху лопнет, и польется; ведь в каждой станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдётся... Сорвётся с цепи – а за ним всё стаей, стаей!.. Нельзя же гнить без конца; гниёт болото, гниёт, да и высохнет... И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху!
– Да ты, Антоша, революционер! – расхохотался Гиляровский.
– Порядочный человек не может не стать революционером, глядя на мерзости русской жизни, а я хочу быть порядочным человеком, – внезапно горячо ответил Чехов. – Погляди на нашу власть: обыкновенно лицемеры прикидываются голубями, но политические – орлами, но не смущайся их орлиным видом – это не орлы, а крысы, и поступать с ними надо соответственно… Не я сделал зло этой силе, а она мне. Она опошляет и оглупляет всё, к чему прикасается; она делает людей негодяями. Для того чтобы остаться честным человеком, не пошляком и дураком, надо восстать против неё, – мы переутомились от раболепства и лицемерия. Невозможно всё время жить во лжи, чем бы её ни оправдывали, какие бы веские причины ни приводили, на какие бы традиции ни ссылались. Умный говорит: «Это ложь, но так как народ жить без этой лжи не может, так как она исторически освящена, то искоренять сразу её опасно; пусть она существует, пока лишь с некоторыми поправками». А гений: «Это ложь, стало быть, её не должно существовать».
Мы – накануне революции; все здоровые силы России сойдутся в общей ненависти к гнусной российской власти. Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-нибудь… Атмосфера сгущается; скоро появятся новые люди, которые смогут пойти дальше, будут честнее и строже нас. В сущности, быть порядочным человеком очень просто: надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически. Таким людям предстоит преобразовать всю российскую жизнь, очистить её от мерзости и пошлости… Мы не доживём до этого, но пусть они вспомнят нас добрым словом. Пусть грядущие поколения достигнут счастья; но ведь они должны же спросить себя, во имя чего жили их предки и во имя чего мучились!
– Ты революционер, – повторил Гиляровский. – Кой чёрт говорят, что Чехов мягкотелый интеллигент и пессимист, – тебе бы вступить в какую-нибудь подпольную организацию.
– Вот ты смеёшься, а знаешь, когда я отдал арбуз под видом бомбы тому полицейскому, я взаправду чувствовал себя так, будто принадлежу к бомбистам, – признался Чехов. – До чего должно быть приятно кинуть бомбу в какого-нибудь губернатора, а то и в самого царя. Они думают, что всемогущи, что могут безнаказанно творить гадости, что всё дрожит перед их властью, – и вот, нате вам, получите бомбу!..
У нас в гимназии, в зале, висел громадный портрет Александра Второго, под которым устраивались парадные церемонии, – продолжал он. – На них появлялись всякие важные персоны из числа городского начальства; они смотрели на нас, как олимпийские боги на простых смертных. Я трепетал перед ними, мне казалось, что страх к этим людям я давно ношу в себе. Самой внушительной и страшной силой, надвигающейся как туча или локомотив, готовый задавить, мне всегда представлялся директор гимназии; был ещё десяток сил помельче, и между ними учителя гимназии с бритыми усами, строгие, неумолимые, – и теперь вдобавок эти важные государственные лица. В моём воображении все эти силы сливались в одно, и в виде одного страшного громадного белого медведя надвигались на слабых и виноватых, таких, как я... А над всеми над ними возвышался царь со своими оловянными глазами и безжизненным взглядом. Он снился мне в ночных кошмарах: он гнался за мной по пустым улицам и куда бы я ни спрятался, я знал, что он меня отыщет. Эти кошмары долго преследовали меня и прекратились лишь после того, как царя убили. Ты не представляешь, какое облегчение я испытал, – виновато улыбнулся Чехов.
– Ты, что же, оправдываешь насилие? – спросил Гиляровский.
– Сказать «да» – язык не поворачивается; сказать «нет» – было бы неправдой, – ответил Чехов. – Власть сама порождает насилие, она взращивает то, что посеяла…
– Ладно, бог с ней совсем! Надоела эта власть хуже горькой редьки, – Гиляровский махнул рукой. – Расскажи-ка лучше, как тебе живётся здесь, ты теперь у нас дачник.
– Живу по заветам Жан-Жака Руссо: нахожу удовольствие в прелестях жизни на природе, – усмехнулся  Чехов. – Отец мне помогает, он вошёл во вкус дачного бытия: каждый день копается на участке и записывает всё что было сделано в особую тетрадь. Скоро посадим крыжовник, а когда снимем урожай, буду всех угощать… А ещё я выписал вишневые деревья – хочу насадить целый сад. Пусть цветёт, когда и меня уже не будет…
– Тьфу ты, что ты затянул, как поп Лазаря! – в сердцах проговорил Гиляровский. – Начинаешь во здравие, а кончаешь за упокой!
– Смерть страшна, но ещё страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрёшь, – возразил Чехов. – Я особенно остро это чувствую, когда бываю в нашем уездном городе. Там скука, бессмысленное и тоскливое существование; обыватели пьют, развратничают, любыми способами наживают деньги, до которых патологически жадны. Даже семейства, считающиеся интеллигентными, поразительно пошлы и пусты. Один учитель при мне всячески поносил пушкинские стихи за чрезмерную вольность и говорил, что не следует праздновать в будущем столетие Пушкина, – он ничего не сделал для церкви…
 К своим работникам и людям низшего положения эти «интеллигенты» обращаются на «ты», не считают зазорным обманывать их и безобразно ругаться из-за каждой копейки. Всюду грязь, как в физическом, так и в нравственном смысле, на что все жалуются, но никто палец о палец не ударит, чтобы сделать жизнь чище и светлее… Знаешь, Гиляй, русский человек – большая свинья. Я наблюдал во время поездки по Сибири, как он часто оправдывает неустроенность своей жизни отсутствием привоза, путей сообщения и тому подобное, а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно… Столько я всего насмотрелся, что тоска берёт; видения русской жизни безобразны, – и зачем Гамлету было хлопотать о видениях после смерти, когда самое жизнь посещают видения пострашнее?!..
 – Да уж… – протянул Гиляровский, и наступила пауза. – Как твои братья, как сестра? – спросил он затем. – Здоровы?
– Совершенно здоровых людей нет; здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. К счастью или несчастью, мы не относимся к их числу, – болеем понемногу, но не так сильно, как брат Николай, которого унесла чахотка… А вообще надо радоваться, когда заноза попадает в палец, а не в глаз, – сказал Чехов.
– Это верно, – согласился Гиляровский. – Жаль, что я не застал твою сестру, – я ей тоже привёз гостинец, жена передала для неё.
– Маша принимает экзамены в гимназии вместе со своей подругой Ликой, этим очаровательным крокодилом, – с улыбкой сообщил Чехов.
– За что ты её так? – засмеялся Гиляровский. – Она кто?
– Она – широкая натура. Помимо преподавания в гимназии, даёт частные уроки французского языка, занимается переводами с немецкого, пробовала стать актрисой – и ничего у неё не получается. Бросает всё, за что берётся, упорно трудиться не хочет, но твёрдо уверена, что заслуживает большого счастья… На месте ей не сидится; любит шумные компании и вино, курит наравне с мужчинами; жизнь ведёт самую беспорядочную, хотя и жалуется на здоровье, – рассказывал Чехов. – А крокодилом я её назвал, потому что вспомнил одного знакомого помещика, которого изобразил после в «Медведе». Не смотрел в театре Корша моего «Медведя»?
– Хотел посмотреть, но не пришлось, – признался Гиляровский.
– Мне кажется, забавно получилось… Так вот, этот помещик говорит… Погоди, сейчас достану записную книжку… Вот оно: «Было время, когда я ломал дурака, миндальничал, медоточил, рассыпался бисером, шаркал ногами... Любил, страдал, вздыхал на луну, раскисал, таял, холодел... Любил страстно, бешено, на всякие манеры, чёрт меня возьми! Теперь меня не проведете! Довольно! Очи чёрные, очи страстные, алые губки, ямочки на щеках, луна, шёпот, робкое дыханье — за всё это я теперь и медного гроша не дам! Все женщины, от мала до велика, ломаки, кривляки, сплетницы, ненавистницы, лгунишки до мозга костей, суетны, мелочны, безжалостны, логика возмутительная! Посмотришь на иное поэтическое создание: кисея, эфир, полубогиня, миллион восторгов, а заглянешь в душу — обыкновеннейший крокодил!»
Гиляровский захохотал так громко, что зазвенели стёкла в окнах, а в дверь заглянула испуганная Евгения Яковлевна.
– И ещё кто-то смеет называть тебя унылым писателем! – выпалил Гиляровский. – Какие идиоты!..
– Лика тоже поэтическое создание, полубогиня, но и порядочный крокодил, – переждав его смех, продолжал Чехов. – Самое печальное, что ей удалось-таки укусить меня за сердце. Мы переписываемся, она приезжает в гости, и мне без неё скучно.
– Ну и давай бог! – сказал Гиляровский, сразу став серьёзным. – Я сам раньше женщин презирал, в гимназии все женщины для меня были «бабьё». В бурлаках мы и в глаза не видели женщин. В полку видели только гулящих девок, которых просто боялись, наслушавшись увещеваний полкового доктора. Потом, когда был в актёрах, почувствовал сердечное волнение при виде одной хорошенькой артистки. Провожал её до дома, принарядился: завёл пиджак и фетровую шляпу. Но тут началась война с турками, и я ушёл воевать, а когда вернулся, моя артистка была уже невестой другого… Думал, что вовсе не женюсь, однако встретил свою Машу, – и вот счастлив, дочь растёт.  
– Куда мне жениться, я для этого не гожусь, – возразил Чехов. – Лёгкие слабые, кашляю; пока всё не так плохо, но вспоминая брата Николая… Чахотка, Гиляй, не подходящая вещь для женитьбы… К тому же литература – капризная дама, она требует к себе постоянного внимания и не терпит соперниц. Если мне и нужна жена, то, как осеннее солнце, которое лишь изредка появляется на небе. А Лика не такая: без общества она засохнет или пустится во все тяжкие, станет изменять мне, будет мучиться сама и мучить меня. Нет, Гиляй, ничего путного у нас с ней не выйдет, – он вздохнул, снял пенсне и тщательно протёр его. – Бог с ними, с этими экзальтированными барышнями, – займусь своим вишнёвым садом. Я насажу роскошный сад; он будет стоять весь в цветах, покрытый росой, – и при виде его тихая, глубокая радость опустится на душу тех, у кого хорошая чистая душа, и они улыбнутся детской улыбкой…
– Антоша, Владимир Алексеевич! – раздался голос Евгении Яковлевны. – Идите чай пить! Павел Егорович встал, вас ждём.
– Приезжай тогда и ты, Гиляй, посмотреть на мой сад, – Чехов крепко пожал ему руку своей горячей сухой рукой. – А пока пойдём к столу. Будем пить чай с вареньем, рассказывать смешные истории и слушать, как дождь стучит по крыше…