тела страны родной «наследстве» и жила теперь Анна Борисовна, оказавшись ко дню описываемых событий владелицей трех магазинов тряпья, небольшого двухэтажного офисного здания и жесткой руководительницей подчиненных ей трех десятков людей. Люсьен, впрочем, от всего этого мало что перепадало: мать умела как будто добиваться многого – с упорством и завидной целенаправленностью. Но, так срывается с нарезки перетянутый металл: с каким-то неукротимым постоянством преследовали ее сжигающие всякий успех беды: то в угоду собутыльника былого, полукриминального мэра, заставят продать «со скидкой» приносящий прибыли магазин. То случится странный и никому не нужный поджог новооткрытого и забитого под завязку джинсой павильона. То выгорит, но здесь уже вполне объяснимо, год назад изведавшая перемену мебели и евроремонт квартира. А объяснимо по той злополучной причине, что чтобы мы не говорили про обезличенность вещей, но с некоторыми людьми, почасту с женщинами, вступают они в удивительный резонанс. Так было и с Анной Борисовной: годами работающие у иных людей электроприборы «заболевали» от одного ее присутствия и начинали, искря, коротить. Выгорала, на ровном месте, проводка; телевизоры, телефоны, микроволновые печи, переноски и фены, как сговорившись, не выдерживали присутствия ее более двух-трех месяцев, а то, рекордно, и дня. Ей право стоило бы побывать хоть раз в жизни в одном из городских Храмов, но где гарантия, что не загорелось бы что-то и там?
Закуривая ментоловую сигаретку, Анна Борисовна с хладнокровным пессимизмом взирала на очередной догорающий электроприбор и, на удивленный возглас оказавшегося кстати поблизости мастера: – «Чтоб так закоротило? Вот здесь? Так не бывает!» - отвечала то же, что могла бы сказать и других, подобных нелепицах:
- У меня все возможно! – когда бы не бездушный тон, ее следовало бы заподозрить в тщеславии.
И право жаль только, не было рядом с нею в моменты эти прозорливого православного пастыря, какой взглянув на Анну Борисовну, отшатнулся бы в ужасе, увидев незримую простому смертному «свиту», извечно шествующую за ней и посылающую на «облагодетельствованную» ими женщину то пакости, то травмы, то беды*.
(*Паисий Афонский: «Однажды, когда я жил в каливе Честного Креста, ко мне пришел посетитель и постучал железным клепальцем возле калитки. Когда я выглянул из окна, моим глазам предстало страшное зрелище! Я увидел человека, за которым шла целая фаланга бесов. Его окружал целый черный бесовский рой! Я впервые увидел человека, находящегося под властью столь многих нечистых духов. Этот несчастный был экстрасенсом».)
- Ох, уж эти женщины! С мужиками вам ужиться нынче гонор не позволяет, а, в отсутствие, кто бы вас уберег и от самих себя! – сказал что-то непонятное, и немедленно отнесенное Анной Борисовной к нелогизмам мастер, и, все еще с удивлением и недоверием косясь на нее, вышел вон.
Что до Люсьен, она пошла в отца – и темпераментом, и стойким ко многим испытаниям здоровьем. Знавший Анну Борисовну на заре ее только начинающего набирать обороты карьерного роста, он, правда, скоро ушел из семьи, но дочь не забыл. И пусть обзавелся позже другой семьей, а в тайне оставил все же на сердце Люсьен своею любимицей. Люсьен, вполне возможно, не особо отдавала себе в том отчет, но влияние отца во многом сказалось на ней. Глубокая зоркость к жизни, взвешенность, не то что способность, но желание оформлять потаенные токи жизни в один проясняющийся и цельный поток – все это, пусть и не с той акцентированностью и силой, пришло к Люсьен от отца. Так что от нездорового феминизма матери, от сухостоя ее судьбы, оказалась Люсьен неожиданно далека корнями. Так разны день и схваченная ледком ночь, и так необъяснимо несхожи плутающие по Вселенной притягательная сердцу Земля и пыльная пустошами Луна. Повезло Люсьен и в ином: Бог одарил ее отличной памятью и способным к логике умом. В отличие от преуспевшей в учебе Эллы, добившейся всего элементарной, но и недолго удерживающей преподаваемое в памяти зубрежкой, ей для освоения любой темы хватало и одного прочтения. Но, не стремящаяся в чем-либо обременять себя в жизни, она не часто пользовалась своим даром – ей чаще хватало и приземлено-бытового уровня.
Быть первой во всем, рано стало ее характером: первой взрослеть, быть первой умом и непогрешимым мнением, и первой среди подруг постигать все хитросплетения и институты жизни. Первой же «ударилась» в мистицизм, и на какой-то год настольными книгами стали ей Кастанеда, перереченные забесовленными «астральные воспоминания», и безапелляционно-точно охарактеризованная собственным дядей – (недалеко, впрочем, от нее отпавшим) министром царского двора графом Витте, - проходимкой, Блаватская. Но, достаточно умная, не «забуксовала», не закружила как не знающий конца опаданию кастанедовский листок над одними и теми же книгами на долгие годы, и, позднее, ересь подобную не вспоминала даже. Если с насмешкой только.
Глубоко прагматичная, подобно привыкшим ко всему врачам, оперировала ключами жизни цинично и холодно, так что могла посмеиваясь обобщать и делать забавляющие подруг выводы:
- …Умная баба всегда в выигрыше: у мужика одна статья дохода – то, что заработает, а вот у умной женщины как минимум две: то, что сама добудет, и то, что ухажеры в клювиках принесут!
Когда бы искала она применения своему уму, из нее могло бы получиться что-то стоящее. Она многое верно способна была оценить, многое тонко чувствовала и угадывала, и если говорила о ком-то из громогласных общих знакомых: – «Ей бы я детей доверять не стала – ни ее, ни чужих!», то так оно и было в действительности. Но, опять-таки, не ставила ее жизнь перед каким-то крайним и требовательным пределом. Она и без того, стоило только отмести в сторону это общее помешательство и олицетворение Дьявола нашего времени – безграничное и жадное стремление обогащаться и жить не трудясь, - не имела проблем за душой: ни жилищных, ни материальных, ни тех характерно-ущемленных, что, спеша, порождают бесчувствие и гордыню. Так что по уму своему, удавалось ей жить пока именно так – старательно уклоняясь от свойственной каждой жизни проблем и сугубо только в собственное удовольствие. Единственно, подобно тому, как дрожит нацеленная на извечную цель свою стрелка компаса, влияли и выравнивали часто стремительный шаг ее две живущие за спиной Люсьен силы: отец, и родная, по отцовской линии прабабушка – Елизавета Матвеевна.
Иным счастливцам даются в жизни подобные не замутненные ни расстоянием, ни временем маяки и хранители. Прабабушка умерла семь лет назад, а для Люсьен - как не уходила, и редкий день проходил без того, чтобы голос бабушки не напоминал ей о чем-то важном и праведном. Это, слыша ее голос, Люсьен обрывала на полушаге или на полуслове очередную, легко творимую циничную вольность, кривила и покусывала губы, и печалилась про себя – как жаль, что время безжалостно так, и нельзя сорваться теперь и оказаться под ласковой бабушкиною рукою!
Как часто лица, порою очень близких и дорогих людей, вспоминаются нам через дымку, через течение размывающего контуры времени. С лицом бабушки было иначе: виделось оно явственно и близко, с живыми морщинками и строгой линией губ, с пронзительными и ясными глазами, не отступающими под давлением лет, а кажется напротив только, наполняющиеся не знающим преград знанием. И памятна была Люсьен, не смотря на давность лет, оценка скорая бабушкой тех редких и мимолетных кандидатур, каких привозил в дом отец прежде разрешившего поиски супружества: – «Пустышка! Ничего нет у нее за душой! Одна видимость. Не человек – ширма крашенная, и ничего доброго у тебя, ни у кого другого с нею не будет!» Как не хотелось бы Люсьен ни тогда, ни теперь пасть в глазах этих до уровня подобных, ничтожных «пустышек»!
Об этом не подозревал никто из подруг, но ей почасту думалось о распутье и выборе. Хотелось однажды исчезнуть, уехать одной, плыть на теплоходе по реке или плутать на авто по тихим улочкам древних русских городов и там, на светлом и минорном пути, успокаиваясь, очищаясь душой и сердцем, быть может повстречать, а не поймать силками, свою судьбу – не бредовую, не пафосную, не «крутую», чистую, чтобы ласково было жить, просыпаться и не боясь, искать наедине со счастьем своим одиночества. Но… жаль было бросать подруг, и пусть отчетливо понимала, что ввязались с подругами они не в те игры, и не в свою колею, все что-то медлила, корилась пред собою и бабушкой, да все не могла еще решиться на единственно правильный шаг.
Отец Люсьен, бывший агент государственной безопасности, проработавший по линии ПР (политическая разведка) за границей более девяти лет, превосходно владеющий английским, французским и ивритом, моложавый, спортивно сложенный умница, проницательный и невозмутимый – за это его и выбрали в свое время (а ведь не был сыном ни партийного, ни гебешного босса, ни иудеем): не молол пустого, больше слушал и учился всему, если говорил, то подкупал прямотой и честностью, любил женщин, но умел быть верным и думать наперед. Сын петербургского профессора математики, «старого коммуниста» - как называл тот себя шутя, подразумевая под общим этим, стоившим земле русской шестидесяти миллионов загубленных жизней, понятием что-то совершенно свое и иное, быть может вынесенное им из былой эпохи собственной студенческой юности, окрыленной грандиозными стройками и апогеем победы в Великой войне. Называя «коммунистом» себя и редких себе подобных, формулировал принцип свой емко, в нескольких простых, но многое подразумевающих словах: «работающий лучше и честнее всех, в любых, пусть даже и самых сложных, условиях». Сам он был олицетворением этого принципа, отчего и рано постарел, и пережил переломы голени и плеча, а все не успокоился, и так и остался за отзывчивостью своей для ректорского круга – джентльменом, а для студентов – смешным, удивительным, но сугубо положительным «стариканом».
При таком отце он не мог быть ни ветреным, ни падким на соблазн ничтожеством, не мог не определять для себя первоочередного и верного в жизни. Оттого в час, когда государственные интересы оказались преданы в угоду «избранным», пекущимся только о собственной богатой будущности, кланам (какие после и юбилеи собственные справлять станут на лицемерной им чужбине, в обществе купивших их с потрохами чужих людей и полном отторжении от них собственного народа), отдалился от дел, переживал и, наблюдая за разломом границ и обкрадыванием родной страны, говорил с надломом и печалью:
- Это потоп!.. Кто утонет, кого на откуп отдадут, а кто и кровью напьется сверх меры!
Так и случилось…
Юность и молодая кровь не может не сбивать на бег и танец всякий шаг, и пусть зрелость и ум выделяли всегда Люсьен в кругу ее сверстников, а все же именно она не прочь была разбавить жизнь циничным анекдотом. Люсьен, помимо характера и ума, тем, собственно, и верховодила подругами, и была примером для них, что были в ней взведенные бравада и рискованный «шик». Так, показателен был случай, какой,
