места…
Я выстрелил».
Между прочим, исходя из, казалось бы, существенно прояснённой к этому времени логики характера Печорина, для него было бы интереснее оставить Грушницкого в живых: иметь рядом постоянного смертельного врага – вроде бы как раз то, что нужно для человека его склада. Он, однако, убивает новоиспечённого офицера. Стоит отметить, что в последние мгновения жизни Грушницкий подымается над своей ролью фата и позёра: под дулом пистолета он бросает Печорину нешуточный вызов. Может быть, столь презираемый героем инстинкт самосохранения всё-таки сыграл свою роль, заставив его нажать на спусковой крючок и лишить жизни человека, который ведь, действительно, стал бы теперь подкарауливать с ножом в тёмном углу?.. Может, прав был Писарев, высказавшийся в своё время по поводу другой знаменитой литературной дуэли (её Лермонтов, конечно, постоянно держал в памяти, описывая поединок Печорина): «когда Ленский стал целиться, тогда Онегин смекнул в одну секунду, что милую скуку позволительно ругать и проклинать, но что с нею вовсе не следует расставаться преждевременно»? А вот это остаётся неизвестным, и, прежде всего, неизвестным для самого Печорина. После дуэли он получает письмо от Веры, где она прощается с ним «навеки», гонится за ней верхом, «как безумный». И не догоняет. «И долго лежал я неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удерживать слёз и рыданий… Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся». А чуть позже Печорин, как всегда, возвращается в лоно привычной иронии с почти непременным оттенком горечи: «Всё к лучшему! Это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово…» Это постоянное иронизированье над пошлостью и глупостью жизни разделяет с Печориным его третий «романный» приятель – доктор Вернер. Он ближе Печорину, чем простоватый Максим Максимыч или невыносимо пародийный Грушницкий. По крайней мере, доктор Вернер главного героя своим присутствием не раздражает. «-Что до меня касается, то я убеждён только в одном, - сказал доктор. - В чём это? – спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал. - В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру. - Я богаче вас, - сказал я: - у меня, кроме этого, есть ещё убеждение, - именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться. Все нашли, что мы говорим вздор, а право из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга»… Интересно, что в портрете доктора Вернера намёком мелькает безжалостный автопортрет самого Лермонтова, который был, как известно, отнюдь не красавец, в отличие от «породистого» Печорина: «в сравнении с туловищем голова его казалась огромна… неровности его черепа… поразили бы френолога странным сплетением противуположных наклонностей». Грубо говоря, Вернер – циник, причём, казалось бы, непритворный, и именно этим качеством (показывает автор) сходен с Печориным. Вернер становится и секундантом Печорина, пытается принять деятельное участие в разоблачении «шайки Грушницкого». Но вот звучит смертельный выстрел. «- Finita la comedia! – сказал я доктору. Он не отвечал и с ужасом отвернулся»… «Вы можете спать спокойно, если можете. Прощайте»,- пишет Вернер Печорину, отчитываясь о своих хлопотах после дуэли. А на следующий день, выполняя долг друга и секунданта до конца, предупреждает Печорина о том, что «начальство догадывается». «Он на пороге остановился, ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень – и он вышел. Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, - а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..» - с горечью пишет Печорин, который и с этим, умным и ироничным человеком, не смог совместить трагические бездны своей натуры. И Вернер оказался слишком слаб, слишком верен «внешней» для главного героя морали. И, по его мнению, убийство Грушницкого – это именно убийство, не оправданное ничем, хотя он и готов, как и Максим Максимыч, простить Печорину его непостижимую для другого человека чёрствость. Но Печорин-то сам понимает, какая в действительности пропасть разделяет их, насколько он одинок, насколько и Вернер тоже, в конечном счёте, олицетворяет эту примитивную «внешнюю» действительность, душащую героя. Очевидно, таким образом, что и на сюжетном уровне художественное содержание романа представляет собой, в первую очередь, противопоставление принципиально недоступной раскрытию тайны личности и «внешней» примитивной действительности, в которой эта личность вынуждена барахтаться, по чьим вполне презренным для неё правилам она вынуждена, тем не менее, жить. Контекстуальный уровень романа исследован, как водится, гораздо обстоятельней и подробней, чем его конкретный текст. Здесь присутствует, конечно, и Белинский, оценивший образ Печорина как «воплощение критического духа своего времени», и реакционная критика, отмечавшая его «безнравственность», и мнение самого императора Николая Первого, высказавшегося примерно так: «Этот негодный мальчишка не заметил подлинного героя своего времени – Максима Максимыча»… Отмечено, конечно, что до Лермонтова образ критически настроенного современника пытались представить и Руссо, и Гёте, и Шатобриан, и Констан, и Байрон, и Мюссе. И всех их Лермонтов, очевидно, читал. В самой русской литературе существовал уже «Евгений Онегин» Пушкина, и он, конечно, разумеется, безусловно, вне всяких сомнений, тоже повлиял на автора «Героя нашего времени». В следующие 150 лет герой романа прочно занял место в так называемой «галерее лишних людей»: Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин… Зафиксирован был даже такой нюанс, что фамилия «Печорин», как и фамилия «Онегин», происходит от названия северной русской реки, причём если Онега – река спокойная и тихая, то Печора, протекающая невдалеке, бурна и извилиста. И обе эти фамилии воспринимались когда-то читателями как фамилии выдуманные, и уж, во всяком случае, не дворянские, ибо в тех местах никогда не было помещичьего землевладения, а стало быть, не могло появиться и соответствующих топологии дворянских родов. А сколько копий было сломано в связи с вопросом о том, что представляют собой романтические элементы романа, а что является его реалистической сущностью!.. Несложно заметить, что все эти изыскания, так или иначе описывающие контекст романа, то есть форму материала контекстуального уровня, пытающиеся каким-то образом вскрыть его художественный смысл, приспособить его к действующей морали, к социальной и даже политической действительности, встроить в историко-литературный процесс, иначе говоря, сформулировать концепцию произведения, встречают, в качестве материала, мощное противополагание – подлинный художественный смысл романа, который коротко можно сформулировать как тайну активной личности в недостойных её «внешних» обстоятельствах. Тайна эта принципиальна, и принципиально раскрыта до конца быть не может, что подтверждает и огромная, и ничего, по сути, не объясняющая литература, связанная с романом, и продолжающиеся попытки читателей в неё проникнуть. Не знаю, как сейчас, а лет двадцать назад, в соответствие с опросами, Печорин был, безусловно, самым любимым героем старшеклассниц. Впрочем, если сейчас он и несколько померк, как, наверное, и вся литература девятнадцатого века, перед крутизной персонажей современных «боевиков», то, уверяю вас, это дело временное. Так сконструировать в художественном произведении тайну личности, главную, в общем-то, тайну и жизни, и искусства, как это удалось Лермонтову, не удалось пока, по-моему, никому. Экзистенциалисты двадцатого века, буде они честны и по-настоящему образованны, обязаны были бы именно этот роман считать своей предтечей… Ну, как известно, рукописи не горят. Михаил Юрьевич подождёт, когда вновь к нему придёт (а придёт непременно!) новый читатель, несуетно озабоченный этой тайной. Если он сможет проникнуть в конструкцию романа, если он сможет адекватно прочитать его, - такого читателя непременно ждут новые волнующие открытия, новый, соответствующий будущей эпохе, поворот противочувствия, созданного 170 лет назад гениальным злым мальчиком. По крайней мере, читатель будущего, как и я в своё время, тоже сумеет понять, что вот именно здесь, в этом укромном углу, на этой тихой дорожке хоронится та самая сладкая тайна, ради которой и старался когда-то Лермонтов…
Повторю ещё раз – анализ романа «Герой нашего времени», конечно, неполон и в некоторых смыслах отдаёт дилетантством. Ну, так я и есть дилетант, желающий только одного – утвердить своё понимание ситуации, продемонстрировать продуктивность подхода, предложенного когда-то Выготским. Конечно, для анализа стиля романа, например, недостаточно только сопоставить повествовательные позиции. Следовало бы проанализировать и разность ритма и синтаксиса внутри каждой повествовательной позиции; интересно было бы, например, сопоставить афористические, или с претензиями на афористичность, высказывания Максима Максимыча, автора «Предисловия», Грушницкого, доктора Вернера, самого Печорина в разных фрагментах романа… Фабула – это отнюдь не только художественное время, но и художественное пространство, перемещения героя и персонажей. Сюжет также не исчерпывается «образами героев». Тем более необъятен для анализа контекстуальный уровень, который здесь только затронут.Однако, хочу подчеркнуть ещё и ещё раз, задача состояла лишь в том, чтобывыявить противочувствие романа, его глубину, направленность и изоморфизм. Сам же роман Лермонтова, без сомнения, как всякий живой, живущий организмбесконечно открыт для бесконечных толкований и исследований.
МЕРА ХУДОЖЕСТВЕННОСТИ «Конечно! – скажете вы. – Чего бы снова не покомментировать заведомо художественно состоятельные тексты?! Тут обязательно обнаружишь что-нибудь интересное, если покопаться. А где же обещанное объективное сравнение: это вот хорошо, а это вот не очень?»… Точно про то же подумал и я, когда методика анализа текста вырисовалась уже вполне ясно. Разумеется, недостаточно было бы просто подтверждать, что, к примеру, Пушкин и Лермонтов – действительно великие писатели. Пусть при таком анализе и обнаруживаются некоторые дополнительные нюансы, пусть он и углубляет
