Во-вторых, анализ показал, что в этом стихотворении нет буквально ни одного случайного звука, ни одной проходной интонации! Оно крепко сконструировано поэтом! В то же времяПушкиным создано маленькое саморазвивающееся чудо, которое его читатели разных эпох никогда не смогут «понять» до конца, потому что за текстом этого стихотворения стоит целостная личность Пушкина, не умещающаяся, как, впрочем, и личность любого Сына Божьего, ни в какие отдельно взятые слова и формулировки. Да и сам Пушкин лишь в какой-то степени «понял» собственное стихотворение только после того, как Бог и талант потребовали от него в семидесятый раз измарать листочек со стихами.
В-третьих, конечно, было бы неуместным догматизмом требовать, чтобы каждое произведение литературы подвергалось подобному анализу. Как я уже говорил, «центр тяжести» художественного содержания произведений разных жанров находится на разных уровнях. Для решения вопроса о наличии и полноценности противочувствия, очевидно, достаточно ограничиться наиболее важными для данного произведения уровнями.
Для уникального во многих отношениях романа «Герой нашего времени» такими уровнями являются, прежде всего, ритмико-синтаксический, фабульный и сюжетный.
КОНСТРУКЦИЯ ТАЙНЫ
Не буду останавливаться на вопросе, в каком именно порядке Лермонтов сочинял различные эпизоды своего романа; в частности, что написано им раньше: «Тамань» или «Фаталист». Это не имеет абсолютно никакого значения. Просто до определённого момента существовали отдельные разрозненные фрагменты, а в какой-то из зимних дней 1840-го года Лермонтова, только что закончившего «Княжну Мери», что называется, озарило. Он пишет «Предисловие к Журналу Печорина», буквальным образом приклеивает к «Журналу» «Бэлу» и в одночасье исполненного «Максим Максимыча» и отправляет всё это в цензуру. И неожиданно возникает Роман, который оказывается настолько умело и жёстко сконструированным, что и в современной-то литературе, где мастера «шашечек» слова в простоте не обронят, найти ему подобие будет непросто. Я, по крайней мере, такого подобия до сих пор не обнаружил.
Думаю, все достаточно хорошо помнят содержание романа, поэтому временное аналитическое разъятие его большого ущерба не нанесёт, не затемнит его уникальный художественный смысл.
Напоминаю, что на ритмико-синтаксическом уровне речь пойдёт главным образом о стиле произведения, в частности – о так называемых повествовательных позициях, об «образах повествователей».
Традиционно в романе выделяют трёх действительно крайне несхожих рассказчиков: автора «Предисловия к Журналу Печорина», Максима Максимыча и самого Печорина. Все они так или иначе описывают, объясняют с разных сторон главного героя. Давайте же разберёмся поподробней.
Роман начинается «от лица» некоего «кавказского путешественника», человека явно образованного и думающего. Собственно, поначалу этот повествователь играет чисто служебную роль, давая возможность войти со своими воспоминаниями о Печорине Максиму Максимычу, типичному «непоэтическому рассказчику», незадолго до этого внедрённому в русскую литературу Пушкиным в его «Повестях Белкина». Итак, первая повествовательная позиция – рассказ о Печорине «со стороны», причём рассказ «непоэтический», по-житейски непритязательный, не умеющий особо вдаваться в описания сложностей натуры явно необычной, незаурядной. Максим Максимыч лишь чувствует в некоторой степени эту незаурядность Печорина, но вообще-то склонен объяснять жизненные явления причинами незамысловатыми и очевидными. Вспомним, например, финал «Фаталиста».
«…Я… пожелал узнать его (Максима Максимыча – А.В.) мнение насчёт предопределения; он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его, как мог, и тогда он сказал, значительно покачав головою:
- Да-с! конечно-с! – это штука довольно мудрёная! Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны, или не довольно крепко прижмёшь пальцем…
Потом он примолвил, несколько подумав:
- Да, жаль беднягу… Чёрт же его дёрнул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано…
Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».
Максим Максимыч рассказывает достаточно, я думаю, банальную историю «кавказской любви» офицера и горянки. Только вот детали в ней отнюдь не банальны. Печорин, фактически купив Бэлу, стремится добиться, тем не менее, от неё искренней, непритворной любви. И сам вроде бы любит её непритворно, воспринимая совсем не как мимолётную игрушку, по-видимому, действительно страдая поначалу от того, что пленница его дичится. Впрочем, довольно скоро Бэла ему надоедает (кстати, надоела ли бы такая любовь Максиму Максимычу?), но Печорин не отсылает её к родным с подарками-взятками, не выдаёт замуж «с приданым», как это вообще-то делалось в те времена и в тех местах, а начинает скучать и томиться, то есть в целом относится к ней совсем не так, как ко временной и случайной наложнице. А вот когда её убивает Казбич, Печорин отчего-то смеётся. «У меня мороз пробежал по коже от этого смеха», - вспоминает Максим Максимыч. Потом он «был долго нездоров»… В общем, видна натура нервная, рефлектирующая, противоречивая, однако тайна Печорина здесь только заявлена. У Максима Максимыча, рассказчика «непоэтического», просто не достаёт своих слов, чтобы попытаться проникнуть в неё. Монолог Печорина о его «несчастном характере» вызывает у штабс-капитана нормальную реакцию здорового человека («В первый раз я слышал такие вещи от 25-летнего человека, и Бог даст, в последний»), да желание разобраться, кто же это «ввёл моду» скучать – французы или «отъявленные пьяницы» англичане.
Следующим рассказчиком, пытающимся проникнуть в тайну Печорина, предстаёт тот самый, служебный поначалу персонаж – «кавказский путешественник», автор «Предисловия к Журналу Печорина». Есть соблазн объявить, что это попросту сам Лермонтов, однако многочисленные блестящие работы теоретиков литературы давно и детально доказали: автор – человек, имеющий определённую биографию, общественно-политические взгляды и т.д., и «автор», говорящий «я» в произведении, никогда не совпадают полностью. Литературное «я» в житейском смысле уже, а в филологическом смысле, при творческой удаче, шире конкретного человека, совершившего в своей жизни множество поступков, в том числе и сочинившего данное произведение.
Думаю, эту дистанцию Лермонтов осознавал и разумно, так сказать, эксплуатировал. Автор «Предисловия» - рассказчик «поэтический», в противовес простодушному Максиму Максимычу, стремящийся «понять» Печорина, угадать его внутренний мир. В этом стремлении и заключается его главная художественная функция.
Все исследователи романа отмечали «психологическую точность» портрета Печорина, сделанного этим рассказчиком: «он не размахивал руками, - верный признак некоторой скрытности характера», глаза его «не смеялись, когда он смеялся» и т.п. Между тем со времени первого прочтения романа меня не оставляло впечатление некоторой ироничности, пародийности этих «психологических» наблюдений. (Может быть, оттого, что рассказчик «поэтический» выступает сразу вслед за рассказчиком «непоэтическим», поданным явно и иронично, и пародийно). Позднее я с радостью узнал (некоторыми исследователями Лермонтова отмечалось и это), что, например, выражение глаз по чисто физиологическим причинам не может не меняться при растяжении губ в улыбке – лицевые мышцы связаны между собой; таким образом, «не смеющиеся» при смехе глаза – не более чем условная фигура речи. И вообще не так прост был Лермонтов, чтобы зачем-то давать «прямой», не осложнённый глубинной иронией, портрет героя. А зачем тогда этот портрет? – Чтобы, противопоставив рассказчику «непоэтическому» рассказчика «поэтического», вроде бы объяснить героя, вскрыть его тайну, на самом же деле только углубить её таким «психологическим» подходом.
Далее в качестве рассказчика начинает выступать сам Печорин. Но повествовательные позиции, дистанции, с которых Печорин рассказывает сам о себе в трёх частях «Журнала», совсем не одинаковы!
Действительно, «Тамань» - это остросюжетный рассказ, где Печорин практически не вдаётся в тонкости описания своего внутреннего мира. Мы узнаём о нём только то, что он решителен и явно не труслив; ну, ещё то, что он не умеет плавать. Тайна Печорина, заявленная в «Бэле» и углублённая в «Максиме Максимыче», остаётся здесь тайной. И, кстати опять, как часто у Лермонтова, снижается, отодвигается в область автоиронии характерным «пуантом»: всё, поначалу сверхромантическое, приключение вылилось в то, что героя чуть не утопили, да вдобавок ещё и обокрали…
«Княжна Мери» - дневник, то есть жанр, наиболее, казалось бы, пригодный для исследования внутреннего мира героя. Да, Печорин неоднократно рассуждает здесь о тонкостях своей натуры. Однако, во-первых, многими аналитиками отмечалось, что эти рассуждения по своему внутреннему (наиболее неприятному для думающего человека) позёрству сближаются с рассуждениями его антипода – Грушницкого, а во-вторых, самый острый, самый драматичный момент жизни Печорина остаётся в этом странном дневнике «за кадром» - он убивает молодого дурака «без комментариев». Мог ведь и не убить, если уж действительно так сильно его презирает. А вот надо же! «Вы можете спать спокойно, если можете», - пишет ему доктор Вернер, ближайший приятель и вроде бы такой же прожжённый циник, как и Печорин… О «системе образов», однако, позже.
Итак, дневник Печорина добавил деталей, но вновь оставил нераскрытой сущность характера. Логика поступков Печорина остаётся для читателя непонятой, парадоксальной. Характерно, что «Княжна Мери» прямо-таки изобилует всяческими «вдруг» и «неожиданно», подсматриваниями и подслушиваниями – приёмами, как известно, наивными и свойственными скорее для поверхностной, развлекательной литературы, чем для «психологического» романа, стремящегося создать полнокровный портрет современника. Эти приёмы встречаются и в «Бэле», и в «Тамани», но в «Княжне Мери» они открыто вступают в противоречие с дневниковым, аналитическим жанром повести.
Апофеозом случайности, как «формы проявления закономерности», казалось бы, становится последний фрагмент романа – новелла «Фаталист». Это опять-таки иная, чем прежде, повествовательная позиция. В отличие от «Тамани», «просто» авантюрного рассказа, «Фаталист» - рассказ «на случай», фактически притча. «Судьба человека написана на небесах»? – спрашивает автор и отвечает сначала: «Да!». Вулич должен был «нынче умереть», и он погибает от шашки случайного пьяного казака. Однако сам герой не желает потворствовать судьбе, рискует жизнью и удачно обезоруживает убийцу. «Я всегда смелее иду вперёд, когда не знаю, что меня ожидает», - пишет Печорин. Не раз отмечалось, что Печорин в «Фаталисте» решительно не
