действительно по недостатку образованности в данной области ломлюсь в открытую дверь? Может быть, тот вопрос, который я считаю главным, основополагающим для всех последующих практических опытов и теоретических обсуждений, уже давно решён, а я этого не заметил? Может быть, все писатели, и все критики, и уж тем более все литературоведы давным-давно поняли, что такое художественность в чистом виде, без политических, моральных, религиозных и всяких иных идеологических примесей? Если так – нижайше прошу прощения за свой самонадеянный дилетантизм. Но мне-то кажется, что дело обстоит иным образом. И писатель слишком многого достигает на ощупь, исключительно в меру своей творческой интуиции. И для критика слишком многое значат собственный вкус или идейные пристрастия. Конечно, у хорошего писателя творческая интуиция развита великолепно, а хороший критик и тонким вкусом обладает, и продуктивными идеями не обделён. Но всё это, по-моему, слишком слабо подкреплено объективным инструментарием, слишком подвержено воздействию сил внехудожественных и прямо антихудожественных. Почему талантливый человек (пока обойдёмся без имён), поддаваясь, к примеру, пресловутому «мейнстриму», не понимает, что он просто-напросто становится при этом прислужником дьявола (никакой мистики; вслед за средневековыми мыслителями и за Л.Н.Гумилёвым для меня это просто точный термин)? И чем талантливей его игры смыслов, тем хуже – для него самого в первую очередь… И почему критик не определит по-простому, что все эти игры – от лукавого, а начинает всерьёз разбирать писательские «шашечки», игнорируя главное – куда идёт машина? Критика моей молодости больше страдала другим. Она как раз либо игнорировала «шашечки», либо понимала их слишком уж прямолинейно. Может быть, сейчас произошёл просто закономерный откат, колебание маятника, реакция на идеологический бубнёж недавнего (да уж теперь и давнего) прошлого? Но горе в том, что нет и не может быть произведения литературы без идеи, как нет и не может быть его без «шашечек», без формы. Всё вместе я и называю уже тридцать лет художественным содержанием, без предварительного анализа которого, по-моему, ничего нельзя сказать ни о каких других аспектах художественного произведения. Сто шестьдесят лет назад Белинский заявил совершенно беззаветно и даже, можно сказать, безрассудно: Пушкин выше Жуковского, и никаких гвоздей, что бы вы там себе ни думали!... Инструментарий для анализа художественного содержания тогда существовал ещё в зачатке, но художественный нюх у неистового Виссариона был мощнейшим.Прямо сказать, такой нюх редко встречается. Однако же и он иногда ошибался в оценках. Достоевского обидел, как мы теперь понимаем, не по делу за его «Двойника» и «Господина Прохарчина»… Тем более желательно такого рода нюх подкрепить для относительно массового употребления. Тридцать лет назад мне мечтался (и мечтается до сих пор) некий «сертификат качества», которым предварительно, до всяких разговоров о смыслах и толкованиях, должно поверяться любое произведение искусства. Наиболее тонкие критики прикладывают сейчас отдельные элементы этого «сертификата качества» к конкретным произведениям, но слишком, на мой взгляд, не системно. Самый простой (и самый важный!) вопрос, как правило, остаётся без ответа: хорошо это или плохо? Не хорош или плох отдельный пассаж, линия сюжета либо – с другой стороны – мысли, высказываемые героями или прямо самим автором, а всё в целом – хорошо или плохо? Царствует ли здесь Бог или кривляется дьявол?
Помимо всего прочего, такое положение вещей дезориентирует молодых – и читателей, и потенциальных писателей. Конечно, искусство вообще и литература в частности не прекратятся никогда, пока существует человечество, и все разговоры об этом сущие глупости. (Чехов прекрасно сказал когда-то, что университет развивает все качества человека, в том числе и глупость). Как известно, самые древние клинописи в истории человечества просто вопиют о скорой гибели культуры, о хамстве тогдашней молодёжи, предвещающем гибель цивилизации, и т.п. Ничего, обошлось как-то… Шумеры, скажете вы, конкретные шумеры ведь погибли, исчезли с лица Земли! Ну, во-первых, и с лица Земли они бесследно не исчезли. Называться стали иначе. Египтянами, к примеру. А потом эллинами, и так далее. Ниточки-то – и кровные, и культурные – продолжали тянуться, и до нас, бесспорно, дотянулись. А во-вторых, даже если бы их, конкретных древних шумеров, и смыл напрочь какой-нибудь очередной потоп, их мысли, их мучения, их вопли о неминуемой гибели – разве не отложились навсегда Там? Назовём Это хоть Матрицей, хоть Лабораторией, если боимся употребить термин поточнее. Важно, что Там уж точно отложено всё. И ждёт своего часа, чтобы одухотворить какой-нибудь совершенно новый, молодой, перспективный этнос или хотя бы – для начала – одного, избранного для нового опыта, человека. Так что Бог (вот пришлось же всё-таки и наиболее простой и точный термин употребить) – Бог не попустит. Мы с Ним на связи ежесекундно, и связь эта двусторонняя. Такому положению вещей есть настолько простое доказательство, что сейчас мне даже странно, как я мог когда-то серьёзно верить в Его отсутствие. А может, серьёзно-то и не верил никогда, просто мозги замутили… Если бы мы не чувствовали себя ежесекундно на Связи, ежесекундно – бессмертными, мы, немного помучившись, неизбежно кончали бы с собой. Если бы мышь могла думать, как точно заметил великий писатель, это была бы несчастная мышь. Да человек и кончает с собой в ту именно секунду, когда дьявол хитростью или давлением отнимает у него эту Веру в его принципиальную безграничность, не стеснённую никакими «мышиными» комплексами…
Я, конечно, несколько отвлёкся, но уж очень хотелось утвердить: с литературой, как и с искусством, и с Духом человечества в целом, никакой образованный дурак, никакая хитроумная бездарность ничего поделать не смогут!Больше того, скажу: я уверен, что магистральный путь развития человечества один – чтобы каждый имел, что сказать миру, и умел это делать. Как вот, говорят, исландцы: они все одновременно рыбаки и одновременно скальды. Наверное, не каждый будет предъявлять себя миру в словесной форме; есть ещё и живопись, и музыка, и, например, танец. Это уже дело десятое. Однако в любой момент можно замутить понимание того, что такое хорошо и что такое плохо, можно затруднить путь реального обладателя, носителя подлинной художественности, тем более что пока художественность достижима не всеми и даже не большинством. Мне кажется, подобное происходит сейчас постоянно. Как, впрочем, с других позиций, происходило и всегда. И я, как и тридцать лет назад, убеждён, что, если в каждом конкретном литературном случае начинать разговор именно с его художественного содержания, некая селекция всё-таки произойдёт…
Повторю ещё раз: вполне может быть, что я не совсем прав или прав с оговорками. И писатели, подтвердят мне, есть хорошие, и критики бывают умными. Приношу таковым всяческие извинения. Однако у моей, соглашусь, избыточной ворчливости есть оправдание – страсть. Невозможно ведь излагать историю совсем без страсти, даже если это (особенно если это!) история идеи… Ну, пусть не идеи – версии, гипотезы, догадки. Это моя история, и без страсти я её рассказать не сумею.
И вдруг, вдруг (чем чёрт не шутит?) моя идея (версия, гипотеза, догадка) всерьёз заинтересует кого-нибудь из профессионалов, и тот и застолбит, и разовьёт, и внедрит... Я, дилетант, буду в таком случае искренно (и нетщеславно) счастлив.
ДИЛЕТАНТ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ
Вообще-то впервые дал мне почувствовать запах проблемы Дмитрий Иванович Писарев. Предшествовавший ему по школьной программе Белинский был, несомненно, велик своими догадками, но уж очень многословен. А Чернышевский и Добролюбов, может, и умны, и прогрессивны, да, к сожалению, слишком откровенно бездарны в чисто литературном смысле и скучны, к тому же устрашающе писучи. Писарев же был талантлив, язвителен, остроумен и бесстрашно парадоксален.
Я имею в виду, собственно говоря, одну его работу: «Пушкин и Белинский», а точнее, первую её часть, где речь идёт о «Евгении Онегине».
Эту статью, естественно, не жаловала школьная программа. Считалось, что Писарев хорошо разобрался с образом Базарова, а вот с Пушкиным (да, кстати, и с Островским, и с Салтыковым-Щедриным) перемудрил. Поэтому её не перепечатывали многотысячными тиражами, и нужно было некоторое житейское везение, чтобы в четырнадцать лет вообще узнать о её существовании: филологическая семья, хороший учитель или просто библиотечный случай. У меня произошло как раз последнее. Как сейчас помню книжечку в пожелтевшем бумажном переплёте, издания года двадцать девятого. Там были собраны все «неправильные» статьи Писарева, но «проходили» мы тогда именно «Евгения Онегина». Со статьи об этом романе я и начал – и уже не мог остановиться, пока не дочитал до конца.
С самого начала увлёк приём: давайте, мол, рассмотрим жизнь героев, скрупулёзно пересказав при этом прозой – стихи. Простенькая, казалось бы, операция и даже оправданная (ведь не лирические стихи пересказывает, а именно сюжетный роман), но сразу получается полная чепуха. И Онегин – подлец почище Молчалина, и Ленский – безмысленная пифия, и Татьяна – набитая дура, однако себе на уме. Сам же автор, сочувственно, хотя бы поначалу, относящийся к Онегину и на протяжении всего романа откровенно преклоняющийся перед Татьяной, без сомнений пуст, как бабочка, а его умение вязать разные красивые словеса просто ввели в заблуждение великого критика (сиречь, Белинского) не понявшего, что они только прикрывают эту пустоту… У меня ещё в то время возникло ощущение, что на самом-то деле Писарев был романом очарован и от этого особо обозлён на Пушкина, бывшего тогда знаменем теории «чистого искусства», которую Писарев считал своим долгом громить и оплёвывать. Уж слишком задорно он подмечает всяческие несуразности, проявляющиеся единственно из-за того, что роман пересказан прозой. Слишком нарочито действительный, между прочим, кандидат университета (звание, примерно соответствующее и нынешнему кандидатству) не желает признавать, что жизнь – это одно, а художественный вымысел, над которым не грех и слезами облиться, всё-таки нечто иное.
Конечно, я и тогда смог сообразить, что в целом-то Писарев был глубоко неправ и что роман действительно является «энциклопедией русской жизни», только, конечно, не из-за на самом деле небрежно, хоть и талантливо, отражённых деталей помещичьего быта и крепостной жизни, а совсем из-за другого. (Сейчас я могу сформулировать, из-за чего. Тогда не мог, но невещественно ощущал... Однако проблему, объективно поставленную остроумными парадоксами статьи, я тоже заметить сумел: стало быть, роман в стихах – это совсем не то же, что его пересказ!.. Стало быть, вообще
