содержание художественного произведения не может быть понято вне его формы. Ну, это я сейчас так излагаю, тогда всё было на уровне именно ощущений) А ведь учили нас как? – «Идея автора выражается с помощью таких-то и таких-то художественных средств»… То есть, что, может выразиться и как-то по-другому, оставаясь той же самой идеей? – Нет, конечно, другие средства неизбежно родят другую идею…
С тех пор я уже сознательно искал работы, которые бы развили, углубили, обострили проблему. Острее всего она проявлялась именно в ругательных статьях. При условии, конечно, что объект давно уже признан как полноценное проявление художественности, а статью писал умный и едкий человек. Тогда в работе расцветали парадоксы, которые то с одной, то с другой стороны снова и снова проявляли проблему, заостряли её. Очень скоро я напал на известные статьи Льва Толстого и понял, что это своего рода образец и последнее слово. Если хотите – шедевр. Теребившая меня проблема здесь была сформулирована абсолютно чётко, вопрос был задан настолько прямо и ясно, что уже не допускал в ответе никаких экивоков: Что такое искусство?
И въедливый граф последовательно и остроумно развенчал: художественные приёмы, заимствования, подражательность, поразительность и занимательность – буквально всё, за что современные ему критики хвалили разбираемые книжки. То есть или язык хороший, или там в русле гоголевской школы, или деревню хорошо знает, или уж сюжет захватывающий… Ну, и конкретные выводы были предложены: Шекспир, например, для Толстого просто халтурщик на потребу толпе.
Вообще это отдельный и весьма интересный вопрос: почему безусловно великий, проверенный временем писатель так не «подошёл» другому безусловно великому писателю? Почему не «заразил» его (по терминологии Толстого) своим трагизмом? Толстой сам отвечает на это, прямо и мужественно: мол, мне он ещё смолоду не нравился, казался нелепым и вздорным, а вот сейчас перечитал и могу, с позиций возраста, опыта и накопленных знаний, его нелепость и вздорность доказать… То есть смолоду Толстой не воспринял художественное содержание пьес Шекспира, не понял его художественный язык, а потом уж, конечно, стремился доказать всем и себе в первую очередь свою правоту. Это бывает ведь с каждым, только не каждый, как Толстой, способен честно и безоглядно говорить то, что думаешь. Ну, вот скучен мне был с юности, например, Бальзак, и даже перечитывать его для проверки так и не потянуло. А к некоторым романам Диккенса я возвращаюсь не реже одного раза в год, хотя прекрасно понимаю и определённую художественную наивность, и уж явную их идейную ущербность. Чеховым наслаждаюсь регулярно, а Бунина – уважаю, но не более того. И так далее. Один «заразил», другой – нет. Резонанс – явление известное. Совпали частоты нервных волн, писательских и твоих, - значит совпали. Ведь умом-то я понимаю, что Бальзак, как, скажем, социальный критик, поглубже Диккенса будет, а вот, поди ж ты! Воспринял художественный язык, попало тебе в жилу – писатель навеки твой, а ты навеки его читатель. Нет – в лучшем случае трусливо выразишь уважение признанному авторитету. Или, как Толстой, будешь резать свою правду-матку. Если хватит характера…
Пересказывать статьи Толстого об искусстве, очевидно, не имеет смысла, но хотелось бы выделить нечто, наиболее, по моему мнению, важное. Во-первых, он прямо связывает воздействие художественного произведения с теми чувствами, которыми оно «заражает» человека, то есть рассматривает искусство прежде всего как явление человеческой психики. Во-вторых, с другой стороны, он игнорирует различие чувств, возбуждаемых реальной жизнью, и чувств, возникающих при восприятии произведения искусства. Кроме того, Толстой отчего-то убеждён, что именно и только его собственные чувства являются критерием истинности искусства. То есть он объясняет – отчего: дескать, я-то Бога ведаю, а как вы – не знаю… Так, согласитесь, далеко можно зайти, даже дальше Толстого, который совершенно логично в своих статьях отказал в праве на существование большей части произведений словесности, кроме народных песен, сказок да ещё разве что жизнеописаний святых. Необъективно получается и несправедливо. Однако главный и весьма продуктивный вывод он сформулировал: искусство, прежде всего, – явление психической деятельности и лишь затем и вследствие этого – повод для социологических, философских и вообще каких угодно внехудожественных рассуждений.
Шекспир вполне мог не «подойти» Толстому уже в молодости и своими страстями – так сказать, в нравственном смысле. Но ведь этическую платформу Шекспира, как и любого другого сочинителя, можно осознать только уже в результате прочтения. А по мере чтения – утверждаю! – действует прежде всего своего рода опознавательная система: «свой-чужой». Сошлись нервные окончания, сработала эстетическая реакция – ей-Богу, простишь такому автору все его идейные ошибки и моральные слабости. А не сошлись – будешь (что характерно!) выискивать у него прежде всего недочёты художественные. Не может, мол, такой слабый писатель выразить хоть что-нибудь общественно-полезное…
Забавно, что сам Толстой, говоря о своём собственном творчестве, прекрасно сознавал всю сложность и многослойность чувств, которые возбуждает подлинно художественное произведение. Эта сложность никак не сводима к тем достаточно, надо сказать, элементарным чувствам радости, горя и т.п., могущим, по Толстому, непосредственно заразить читателя, слушателя, зрителя. В частности он писал, имея в виду «Анну Каренину»: «Во всём, почти во всём, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, страшно понижается, когда берётся одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения» Это уж потом Толстой стал требовать в литературе от других (и от себя) «только два рода чувства: чувства, вытекающие из сознания сыновности Богу и братства людей, и чувства самые простые – житейские, но такие, которые доступны всем без исключения людям, как чувства веселья, умиления, бодрости, спокойствия и т.п.». И тайком сам от себя писал на склоне лет «Хаджи-Мурата», который, мягко говоря, в эту схему не укладывается…
Всё так, и уж множество раз великое множество литературоведов Толстому на эти загибы указало. Беда в том, что взамен его «теории заражения» - пусть дилетантской и примитивной – не было предложено другой, более полно отражающей простой и ясный для любого не слишком заучившегося человека факт: произведение искусства есть прежде всего особый акт человеческой психики, и какое бы то ни было внехудожественное значение оно имеет только в связи с самим наличием этого акта и с его особостью.
Я, по крайней мере, знаю в русском литературоведении лишь одну попытку этот факт адекватно отразить. Но зато какая это попытка!
«ЛЁГКОЕ ДЫХАНЬЕ» АНАЛИЗА
Я тогда после армии, оставаясь студентом-заочником, поступал на работу в многотиражку. Одновременно сдавал сессию, начинал жить в съёмной комнате с будущей первой женой, ещё не расстался с мыслью об организации марксистских (стало быть, естественно, антисоветских) кружков. Да, ещё стихи сочинял и расстраивался, если в день не получалось хотя бы одного. В общем, жил полной жизнью и, конечно, много о себе понимал. Книжки читал только глубокомысленные, а художественную литературу – исключительно по программе, перемежая Державина с Мольером.
Эту книжку, обнаруженную мной случайно в той самой съёмной комнате, я как-то сразу ощутил. Тогда я относил угадыванье нужных книг исключительно на счёт своего, уже немалого, как я полагал, читательского опыта и прямо-таки непосильного для двадцати лет тезауруса. Теперь я понимаю: книги дышат, и дышат, как люди. Одни – глубоко, свежо, страстно, другие – сопя сквозь гнилые зубы и насморочные полипы. У тех, первых, и сам текст намолен честной страстью автора, и в руки её, уже как полиграфическое изделие, брали, в основном, люди с нерядовой энергетикой и благими целями… Они заряжены – так, как не снилось никакому Алану Чумаку, заряжены энергией познания. Господи, сколько подобных книг я тогда, в молодости, пропустил, излишне полагаясь на свой читательский опыт! Ведь и тогда, в условиях жёсткого контроля, много издавалось полезного и важного. Но многое, многое из этого я, в гордыне раннего многочтения, чванливо отстранял от себя. Может, я бы другим человеком был сейчас, кабы побольше, побольше хороших книг в молодости читал!.. Один Лосев Алексей Фёдорович чего стоит… Впрочем, конечно, это утопия, ибо не знание определяет судьбу, а характер. А во многом знании, как известно, много печали, и куда бы меня занесла в этом случае моя имманентная слабохарактерность – один Бог ведает. Я и так-то алкоголик со стажем, а тогда бы, наверное, просто спился под забором лет в тридцать от невозможности примирения бытия и сознания…
Однако я увлёкся. Эта книжка была, видно, заряжена так, что я не смог ей пренебречь. Шутка ли – её рукопись, например, хранилась на чердаке дачи Сергея Эйзенштейна! И уж, наверное, обсуждалась не однажды разными интересными людьми, намоливалась… Время пришло – она и выстрелила.
Довольно шарад. Тот, кто возьмётся читать мою историю, уже, конечно, понял: речь идёт о Льве Семёновиче Выготском, о его «Психологии искусства».
Надо признаться, что я сам давно и прочно свыкся с этой книгой и поэтому мне трудно решить, имеет ли смысл подробно вспоминать её здесь. Казалось бы, все, интересующиеся проблемой, должны знать и понимать её, по крайней мере, не хуже, да и в интернете ссылок на неё предостаточно. Однако, исключительно для связности изложения, я всё-таки напомню её основные тезисы. Те, кто посчитает нужным, может последующие несколько страниц и пропустить, со Льва Семёновича не убудет. Так и так, все последующие авторские рассуждения будут базироваться на открытии Выготского, на формуле искусства, которую он вывел.
Не хотел бы пересказывать здесь первую, критическую часть книжки. Стоит, наверное, только отметить, что автор обстоятельно и со вкусом расправляется со всеми основными теориями искусства своего времени: «искусство есть познание», «искусство есть сублимация бессознательного», «искусство есть приём».
Повторяю, критика весьма обстоятельна и едка.
В памяти почему-то отложились два пассажа из многих.
По Фрейду, говорит Выготский, Достоевский ненавидел в детстве своего отца (пресловутый Эдипов комплекс!), поэтому-то смог стать таким проникновенно психологическим писателем. Ну, во-первых, по тому же Фрейду, все мальчики
