данном прискорбном случае, позволит Диогену воочию увидеть свои длинные уши.
Но пока Диоген использовал в непосредственных целях свои, нормального размера уши, совсем недалеко от этого места словесных событий, прямо за аркой, служащей западным входом на городскую площадь, где недалеко от неё возлежал, помещался, сидел, пел, сквернословил, а сейчас слушал Диоген, выбравший очень удобное для себя место на площади, рядом с одним из входов сюда, затаилась пара ушей и даже глаз, для которых весь этот разговор Диогена и незнакомца был очень интересен. Но в виду того, что те не слишком сильно кипятились и вследствие чего, редко говорили на повышенных тонах, то им, для того чтобы что-то расслышать, приходилось как можно сильно вытягивать свои уши, которые без всяких там внешних воздействий, уже только одной силой желания, стали наращивать свои размеры.
- Ну что там? – Леандр отодвинутый своим товарищем по оружию Леонидом, устав от неизвестности, которую несёт эта недосягаемость до них звука разговора Диогена и их хорошего знакомца, которого они, не имея на его счёт никаких иллюзий, решили слегка тайно подстраховать, нетерпеливо спрашивает того.
- Вот же подлец. Чтобы мы не услышали, что-то ему на ухо чешет. – Со своей стороны Леонид, от досады автоматически схватив рукоятку меча, сыплет тихими проклятиями в адрес их знакомца без иллюзий, который этой своей конспирацией испытывает их терпение.
- Тогда может, как только он уйдет, потрясем Диогена на счёт того, чего он там ему говорил.- Что и говорить, злость всегда безрассудна и затмив собой глаза, сбивает с разумного пути всякого, в кои сейчас записался Леандр, из головы которого напрочь вылетело то, что их целью было незаметно быть в курсе дел, где была сделана ставка на без рассудочное своеволие Диогена, а не на их, тоже частенько, в приступе гнева, проскальзывающее, если не тупоумие, то, как минимум, не здравомыслие. И хотя Леонид заметил эту вызванную горячностью Леандра оплошность, он всё-таки, во избежание ненужных, с применением колюще-режущих инструментов эксцессов, не стал акцентировать на этом внимание, а только лишь прижав палец ко рту, напомнил о режиме тишины.
- Клянусь псом! – донесшаяся до ушей спартиатов громкая фраза, высказанная Диогеном, заставила их на время остудить свой пыл и вновь занять позицию внимательных подслушивателей, коим им видимо, не то что не престало быть, но и в некотором роде не вязалось с их принципами, где нет месту всякому наушничеству. Что, естественно, не могло долго продолжаться и Леандр, вновь заскрипев зубами, процедил прямо в ухо Леониду:
- Сил моих больше нет, терпеть это издевательство над нашей честью.
- Леандр, терпи, как это мы терпели, стоя плечо к плечу при битвах с противником. – Леонид, положив свою руку на плечо Леандра, пытается того успокоить, что сделать весьма сложно, при наличии у того взрывного характера.
- Я ему сейчас, как собаке голову оторву. – Леандр хоть и горит всяким своим кровожадным желанием, но всё же пока что, держит себя в руках, в связи с чем видимо и пытается обосновать свои превентивные меры: «Какого хрена, он там опять начал шептать?». И, наверное, Леонид, сумел бы что-нибудь ободряющее сказать ему в ответ, если бы успел это сделать до появления с другой стороны площади двух шумных прохожих, которые могли быть, как жаворонками, поднявшимися чуть ли ни свет, ни заря, для того чтобы вдохнуть в себя, пока что не затуманенный мыслями граждан общественный воздух или же, в той же вероятностной степени, оказаться потерявшимися во времени гуляками, которые ещё не успели дойти до нужной кондиции и поэтому ещё не пытались ложиться спать.
- Что я свершил? И в чём согрешил? И чего не исполнил? – Остановившись на пороге арки восточного крыла входа на площадь, Эмпедокл во всё горло разразился этим пифагорейским заклинанием, с коим они всякий раз входя в дом, освещали его покой. Правда, городская площадь, в некотором роде совершенно не была схожа с жилищем, но видимо Эмпедокл, находящийся в некотором специфическом настроении, после всех этих полуночных блужданий по полису в сопровождении Парадокса, отягощённый своей и частично Парадокса усталостью, скорей всего, этот арочный переход на площадь и принял за желаемый вход в какую-нибудь спальную обитель и поэтому, как и положено всякому верному ученику школы Пифагорейцев, освятил свой вход этими тремя вопросами, которыми обязан задаваться при входе в дом всякий пифагореец.
– Э, Парадокс, где ты? – но всё же Эмпедокла, как и всякого мыслителя, посетило своё сомнение, и он не спеша пересечь этот арочный порог, решил более основательно подойти к этому своему переходу, для чего собственно и разразился этим дополнительным вопросом в сторону Парадокса, от которого уже долгое время не было слышно никаких звуков. Что, в общем-то, было неудивительно, если сравнить их физические возможности, в которых Эмпедокл, с трёхкратным преимуществом лидировал перед ним.
И хотя Парадокс, в некотором роде, уже потерял возможность здраво мыслить и иногда, по мере его отвлеченности всякими каменными выступами, пробовал прикладываться своей головой к этим, как он пытался пробурчать, холодным компрессам для его головы, чему со своей стороны не давал возможности сделать Эмпедокл, крайне нуждающийся в напарнике, он, тем не менее, ещё твердо стоял на ногах, уперевшись своей головой в нишу каменной стены, которая своей фигурностью прощелин, как нельзя лучше подходила для физиономии Парадокса.
- Ты чего это там замыслил? - заметив такое странное положение тела Парадокса в пространстве, задался вопросом Эмпедокл, видевший во всём свою вселенскую осмысленность, и поэтому не могущий безучастно смотреть на такие стеночные воззрения своего товарища, который, возможно, таким удивительно странным способом, мог зреть свою мысль или же, что ревностно для ученого, видеть иное пространственное измерение. Но видимо Парадокс, так сильно был погружен в свои мысли, что слова для него не могли достучаться, когда как, хорошая оплеуха или лучше подзатыльник, вполне способствовали к приведению его в чувства, чем и воспользовался Эмпедокл, вложивший всю свою разумность в свой кулак и обрушив его сбоку в плечо Парадокса, вынес того из этого замурованного в нишу забвения.
- Что это сейчас было? – перехваченный второй заботливой рукой Эмпедокла задался вопросом Парадокс, который своим непонимающим видом выразил надежду на то, что это было направленного действия землетрясение, которое по воле богов действовало ограниченно только на него, в чём, конечно же, был свой здравый смысл, но Эмпедокл, выступивший в роли карающего меча богов, решил, что хвастовство ему не к лицу и пропустив мимо ушей этот вопрос Парадокса, поддав ему пинка, пропустил того вперед через арочные ворота.
- Ну и что ты видишь? – Войдя вслед за Парадоксом на городскую площадь, Эмпедокл остановившись и посмотрев на неё взглядом первого видения, в чём надо заметить, была своя крупица правды (в таком невероятном состоянии, в это раннее время, он ещё не разу не смотрел на эту пустынную площадь), задался этим сакраментальным вопросом.
- А я разве должен что-то увидеть?- Парадокс, видимо, начал понемногу сдавать, раз начал своими необдуманными вопросами, заставлять сомневаться в себе аналитически мыслящего Эмпедокла, для которого такая незрячесть Парадокса, как ножом по его рассчитывающей на него мысли.
- Да как же ты не можешь не заметить эту практикологию, которую несёт в себе эта площадь, на которой можно не только дать волю своей аналитической мысли, но и воочию, без масштабирования, лицезреть это совершенство углов, линий и фигур. – Эмпедокл увлекшись этими фигурными видами, которые несла в себе площадь, забыл обо всем. Ведь ему, для того чтобы что-то увидеть, требовалась своя вообразительная сноровка, которой у Эмпедокла было хоть отбавляй, когда как у Парадокса, этого однозначно приземленного человека, его фантазия находилась в данный момент на около нулевом рубеже.
И Парадокс, видимо, учтя это затруднительное для изучения геометрии площади обстоятельство, для удобства своего обозрения, привлёк не только все свои силы, но и даже самого себя, а именно присев на колени и оперевшись руками об землю, опустил вперёд голову так низко, что казалось (цинично настроенным пессимистам, очень далеким от науки), что она соприкасается с землей, что, конечно же, было не так и что бы там не заявляли те первоскобочные, что он, таким образом, погрузился в сон, Парадокс однозначно, таким гравитационно-целевым способом, изучал все возможности по изучению этой площадной фигуры. А поизучать было что, и в первую очередь, как само собой разумеющееся, им на глаза бросился круг, который они и обнаружили, округляя свои глаза.
Правда, для всех наблюдающих за ними со стороны циников, которых по их же мнению, природа, скорей всего, обделила хорошей фигурой, что и было ими воспринято, как дискриминация по окружному принципу, этот их ассоциирующий круг, виделся, как самая последняя законченная фигура (- Конченная фигура,- гневно закричат пессимисты с энергией «ци»). Хотя, разве этих циников, со своим углом зрения на мир (угол цинизма, пока что не рассматривается геометрией, но если привести определенные аналогии, то его определяющая соразмерность при внешней остроте видимости и наблюдения, в итогом исчислении, каким-то образом всегда упирается в свою тупизну), разве можно в чём-то, непоследовательном их убеждениям, убедить. Так что для них круг, этот символ бесконечности, будет определенно порочным кругом, а центр круга – пупом земли.
Радиус круга – короткость или длинность чьих-то рук.
Хорда – мера допустимости, пересечение интересов.
Окружность - сфера или область влияния. (в зависимости от округа рассмотрения их заявок.)
В общем, у этих носителей энергии «ци», имеется в наличии свой геометрический инструментарий, с которым они и осуществляют свои замеры, отмеры и вымеры по жизни. Так что тут нечему удивляться, что они, приметив определенную расположенность Парадокса ко сну, исходя своего угла видения и применяемого инструмента, и сделали свой аналитический вывод, когда как Эмпедокл, имевший ко всему собственный подход, не обращая внимания на Парадокса, но при этом чувствуя его живейшее участие в нём, принялся к теоретическому обоснованию своего видения этой площади.
- Геометрия со своей фигурностью, это подлинное отражение мудрости природы, когда как арифметика, хотя она тоже отражение той же мудрости, но только уже с человеком во главе. – С каждым своим высказанным словом, Эмпедокл всё больше воодушевлялся, и даже в своих глазах начал понемногу трезветь, что, конечно же, было только его субъективная видимость, на которую, в общем-то, со стороны было довольно страшно смотреть.
Ну а пока он так занят, то можно отвлечься от него и заглянуть в то время, когда появление дубинщиков внесло свои положительные коррективы в их, уже ставшее критическим положение на театральной площади. После чего Эмпедоклу, сумевшему взять в свои руки павшего от подлого удара противника Парадокса, удалось вместе с ним скрыться в одном попавшимся им
