Стоит получить ему хорошую роль, как он весь растворяется в ней, и ничто другое уже не имеет для него значения.
– А нам он так никогда не говорил, – с обидой прошептала Аделаида Петровна.
– Он сейчас говорит обо всех настоящих артистах, стало быть, и о нас тоже, – гордо встряхнул головой Соснин-Чусовской. – Артистизм – в крови; кто артистом родился, артистом и умрёт.
– Так, теперь ты, Наденька, – сказал Витольд. – С тобой проще – ты у нас единственный положительный образ, луч света в тёмном царстве, – потому что даже народ в нашей пьесе мы не станем назвать положительным, ибо он принимает чудовище власти и прославляет его.
Приехав к Шабаке, ты ещё не знаешь, во что превратился твой любимый. Тебя переполняют радость от встречи с ним, любовь и нежность, но затем ты видишь, что сбываются твои худшие предчувствия: ты теряешь человека, которого любила. Здесь уже нет места лести: если в сцене расставания ты пыталась подыграть ему, тут ты отбрасываешь притворство – ты становишься решительной, какой никогда не была прежде, и даже жёсткой; ты воительница, вступившая в последний бой за свою любовь. Но ты терпишь поражение, ты не можешь преодолеть тёмные силы, овладевшие душой твоего любимого; в результате, ты разгромлена и опустошена, для тебя всё кончено… Вот отчего твоё лицо превращается в трагическую маску, – покажешь нам это?
– Я попробую, – побледнев, как полотно, сказала Наденька.
Витольд с доброй улыбкой посмотрел на неё.
– Что же, начали…
***
– Чудесно! Великолепно! Гениально! – восклицал он, посмотрев эту сцену. – Я даже прослезился… Иди сюда, я тебя поцелую, – Витольд обнял и поцеловал Наденьку. – И ты иди сюда, – он обнял Арнольда. – Талантлив, сукин сын, талантлив! За твой талант всё тебе прощаю; езжай уж к своей мнимой тёте, следующую сцену пройдём без тебя.
– Это вообще ни в какие ворота не лезет! – проворчала Аделаида Петровна.
– Будь добрее, Аделаида! – пробасил Соснин-Чусовской.
– …Ну я пошёл? – спросил Арнольд.
– Проваливай, – отозвался Витольд. – Битков, Буров, вперёд! Сцена, где вы утешаете Шабаку.
– Где это? У нас есть такая сцена? – удивились они, перелистывая пьесу.
– Чем вы слушали на читке? Для кого я читал пьесу? – возмутился Витольд. – Шабака вызывает вас, выйдя от Пебатмы. Он вроде бы хочет обсудить с вами государственные дела, но скоро переводит разговор на женщин. Тут вы догадываетесь, что ему нужно – он зол на Пебатму и хочет получить подтверждение, что это она виновата во всём. Но при этом Шабака не может допустить, чтобы вы ругали саму Пебатму, ибо она его, великого правителя, жена. Он желает, чтобы вы поиздевались над женщинами вообще, над их недостатками и причудами – таким образом достанется и Пебатме, поскольку она тоже женщина. Он так зол на неё, что желает услышать самые злые и обидные слова о женщинах, и вы с готовностью идёте ему навстречу.
Вы начинаете издалека: вы напоминаете, как женщины любят наряжаться, как они тратят на это уйму времени, что свидетельствует о полном отсутствии у них ума и воображения, так как наделённый воображением умный человек заранее знает, что ему надеть. Но женщины ещё и беспамятны, потому что, наряжаясь, то и дело восклицают: «Ах, я и забыла, что у меня есть это и это! Вот что я могу надеть!». Кстати, когда будете играть эту сцену, можете импровизировать: вставьте сюда что-нибудь из ваших наблюдений над женским полом, – каждому мужчине есть что сказать о женщинах, и так было всегда. Избегайте деталей, которые могут указать на определенную историческую эпоху, и можете не опасаться, что вас уличат в анахронизме: три тысячи лет назад мужчины точно так же обсуждали женщин, как сейчас, и как будут обсуждать их ещё через три тысячи лет.
Затем ваши слова становятся злее и злее: вы видите, что Шабаке это нравится, и не стесняетесь в выражениях. «Женщины капризны, неблагодарны, глупы, ничего не смыслят в серьёзных делах, суют нос куда не надо, влезают туда, куда не следует, и несут всякий вздор. Они непостоянные, сами не знают, чего хотят, раздражаются по пустякам, плачут по малейшему поводу, обижаются ни на что; они скандальны и сварливы». Ну, дальше просто неприлично, – мне кажется, автор хватил лишку, такое не должно звучать на сцене, хотя прав был Максим Горький: «Мужчины между собой порой говорят о женщинах такое, что даже становиться стыдно перед самими собой». Очевидно одно: если в начале этого действия ваши слова забавны, то в конце – отвратительны, и вы становитесь всё более отвратительными по мере того, как говорите всё это. А Шабака усмехается: его утешает, как вы ругаете женщин, ему это доставляет удовольствие.
Но вот он делает вам знак остановиться: хватит! Теперь он хочет услышать серьёзное заключение о женской натуре. И тогда вы делаетесь серьёзными, – ты, Харемахет, даёшь религиозное обоснование низменности женской натуры; а ты, Тануатамон, говоришь о полном превосходстве мужчин в делах управления государством и, отсюда, о мужском правлении, которое есть безусловное благо… Вы стоите на сцене в сиянии прожекторов, под звуки величественной музыки, – так заканчивается эта сцена. Всё понятно?
– Извините, – вмешалась Аделаида Петровна, – но где же наши с Сосниным роли? Вы вчера говорили о страннике и весталке.
– Я не забыл: вы появитесь в самом конце второго акта, – сказал Витольд. – Полубезумный странник, одетый как одеваются обычно бездомные, просит милостыню у ворот дворца и бормочет зловещие предсказания.
– Сколько предсказаний я произнёс за свою жизнь! – обрадовался Соснин-Чусовской. – «По совершенном низложении силы народа многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении; нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют!» – прогремел он, дико вращая глазами.
– Да, да! – кивнул Витольд. – Что-то в этом роде… Народ смущён, ему не понятны пророчества странника, тогда появляется весталка. Она предрекает конец царствования Шабаки и смутные времена.
– Не очень-то оригинально, – недовольно заметила Аделаида Петровна.
– А в истории редко случается что-нибудь оригинальное. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», – возразил Витольд. – Да только людям от этого не легче… По местам, я буду за Шабаку, репетируем!..
Третий акт
В первых сценах третьего акта готовилась коронация Шабаки. Верховный жрец Харемахет и главный министр Тануатамон выступили сначала во дворце перед жрецами и высшими сановниками, затем на площади перед народом. Он напомнили о том, как Шабака спас страну от разрушения, хаоса и распада, как железной рукой он навёл порядок в государстве; прежняя вражда забыта, хозяйство процветает. «Шабака пришёл к власти, когда творения предков были изъедены червями, а теперь взгляните, как возрождаются священные традиции и народ избавлен от погибели», – говорили Харемахет и Тануатамон.
Битков и Буров в ролях Харемахета и Тануатамона старались изо всех сил, но Витольд был недоволен. «Вы должны как гипнотизёры завораживать народ, вы должны превратить его в сомнамбулу, покорного вашей воле. А во дворце можете расслабиться, вы просто соблюдаете ритуал. Все, кто собрались здесь, и без вас прекрасно понимают, что значит для них Шабака». Битков и Буров повторяли эту сцену снова и снова, но Витольду по-прежнему не нравилось.
Арнольд, сидящий в зале рядом с Наденькой, зевнул:
– Боже, как я не выспался! Вчера поздно вернулся с телевидения, а сегодня с утра на репетицию. Отдохнуть бы хоть недельку…
– А я рада, что всё так вышло, – Наденька прижалась к его плечу. – Я до последнего момента не верила, что Витольд меня назначит на главную роль. Эльвира Уклонская должна была играть, но потом он вдруг выбрал меня.
– Эльвира – дура и фальшивит, к тому же, – презрительно заметил Арнольд. – На вторых ролях она ещё туда-сюда, но на главной – загубила бы пьесу. Витольд знает, кого ставить; я не могу понять, почему он работает в этом жалком театрике? Ему бы ставить спектакли в лучших театрах мира – да, мира! Это его масштаб. Но ничего, рано или поздно он поднимется на свою высоту, – и я, глядишь, с ним. Дай только на ноги встать…
– А я рада, что всё так вышло, – повторила Наденька. – Подумать только, мы с тобой играем в одной пьесе! Весна, любовь, – и мы на одной сцене, в главных ролях! Я никогда не была так счастлива.
– Тьфу, тьфу, сглазишь! Постучи по спинке кресла, – плюнув через левое плечо, сказал Арнольд. – Знаешь, ведь боги завистливы.
– Ты говоришь как царь Шабака, – засмеялась Наденька. – Вошёл в роль.
– А что же, если вдуматься, он во многом прав, – Арнольд сладко потянулся. – Недаром его помнят вот уже три тысячи лет.
Наденька вздохнула:
– Я бы не хотела, чтобы ты был похож на него.
– Вот, видишь, и ты вошла в роль Пебатмы, – в свою очередь засмеялся Арнольд. – Такие уж мы люди, актёры, живём чужой жизнью.
– Чужой ли? – прошептала Наденька.
– Что? – не услышал Арнольд. – …Смотри, Аделаида пришла, и Соснин с ней, – сказал он. – Эта парочка всюду вместе; интересно, они были любовниками?
– А мне грустно смотреть на них: неужели и мы когда-нибудь станем такими? – глаза Наденьки наполнились слезами.
– Ну, ну! Чего ты вдруг? – обнял её Арнольд. – Ты не на сцене, не надо плакать.
– Да, не на сцене, – вытирая глаза, согласилась она.
– …Не понимаю, зачем мы пришли? В третьем акте у нас нет ролей, – говорила между тем Аделаида Петровна, опираясь на руку Соснина-Чусовского.
– Это ещё неизвестно, – загадочно ответил он.
– Почему? – спросила Аделаида Петровна, подозрительно посмотрев на него.
– Витольд что-то затеял. Он передал, чтобы мы пришли, – сознался Соснин-Чусовской.
– Господи, опять какие-то фантазии! Тоже мне, великий режиссёр, – усмехнулась Аделаида Петровна.
– А может, и великий, – потягиваясь, возразил Соснин-Чусовской. – Вот так работаешь, работаешь с человеком, а он потом делается великим, и ты удивляешься, как раньше не замечал его величия
– Это не тот случай, – отрезала Аделаида Петровна.
– Кто знает, кто знает… – уклончиво ответил Соснин-Чусовской.
***
– Ну, вот, теперь что-то похожее, – наконец сказал Витольд, в пятый раз посмотрев сцену с Буровым и Битковым. – Запомнили? Так и только так вы должны играть.
– Мы можем отдохнуть? Хоть небольшую передышку, – взмолились они.
– Отдохните, – разрешил Витольд, задумавшись о чём-то. – Так, ладно, репетируем дальше, – встряхнул он головой.
– Опять?! Мы?! – с ужасом воскликнули Буров и Битков, не успевшие ещё уйти.
– Да не вы! – отмахнулся от них Витольд. – Арнольд, покажись!
– Уже здесь, – сказал Арнольд, быстро поднимаясь к нему.
– Отлично, молодчага. Исправляешься прямо на глазах, – улыбнулся Витольд. – Итак, ты едешь на коронацию, где тебя провозгласят фараоном. Ты делаешь на открытой колеснице три круга по сцене, – ты приветствуешь народ, а народ приветствует тебя.
– Слушай, Витольд, а может быть, нам не колесницу, а автомобиль выкатить на сцену? – предложил Арнольд. – Ты сам говорил, что пьеса современная, – автомобиль так и напрашивается тут.
– Нет, не надо, – покачал головой Витольд. – Это будет что-то сатирическое, в духе
