«Царь Шабака или Когда творения предков изъедены червями»

Всё это ты чувствуешь душой и сердцем, но не можешь выразить словами, и потому слова твои жалкие и слабые, они не способны убедить его, они лишь вызывают усмешку. И тогда, чтобы не сердить его, ты начинаешь подыгрывать ему: ты говоришь, что веришь в его предназначение, веришь в победу; ты говоришь, что гордишься им. Ты готова даже подольститься к нему, сказав, что он будет величайшим фараоном.
– А мне, значит, снова быть снисходительным, ощущая своё превосходство? – спросил Арнольд.
– Для Шабаки это естественно; я уже говорил – он всегда должен ощущать своё превосходство над людьми, поэтому с близкими он снисходителен, с врагами – беспощаден, Но в данном случае он действительно польщён, ведь его любит такая удивительная, красивая, необыкновенная женщина. Он тоже её любит, но отбросит эту любовь, не задумываясь, во имя своей великой цели – во имя огромной безграничной власти, – объяснял Витольд.
– Что же это за любовь? – прошептала Наденька.
– По-другому он не может, – таким людям, как он, не дано любить по-настоящему! – воскликнул Витольд. – Но эту реплику мы сохраним: она будет последней в первом акте – ты останешься на сцене одна и произнесёшь «что же это за любовь?» перед тем, как закроется занавес… Ну, поехали, – весь ваш диалог от начала до конца!..
***
– …На сегодня всё, – сказал Витольд. – Конечно, нам ещё работать и работать над первым актом, но я хочу сначала прогнать всю пьесу, а потом уже дожимать в деталях… Завтра репетируем второй акт; вы тоже приходите, – обратился он к Аделаиде Петровне и Соснину-Чусовскому.
– Это зачем? Наши роли закончены, – возразила Аделаида Петровна.
– А затем, что актёр должен каждый день ходить в театр! – закричал Витольд, побагровев. – Это его служба, от которой он не имеет права отлынивать! И если он даже не занят в репетиции или спектакле, он всё равно должен быть в театре: смотреть на игру других, репетировать сам с собой, чёрт возьми!
– Давно я не репетировал сам с собой, – вздохнул Соснин-Чусовской. – Эх, молодость, молодость!..
– К тому же, во втором акте у вас тоже будут роли, – продолжал Витольд. – Мы введём в пьесу два новых персонажа: нищего странника и весталку, они добавят соли в действие. С автором я договорюсь, – в конце концов, я ставлю спектакль!.. Вообще давно пора вернуться к временам Шекспира, когда автор делал лишь заготовку для пьесы, а актёры потом меняли и добавляли всё, что хотели. Кто лучше знает, что будет смотреться на сцене, – автор, который никогда на ней не выступал, или актёры, для которых сцена – родной дом? Пьесы Шекспира потому так хороши, что он тоже был актёром, и легко менял текст, когда это было нужно… Между прочим, я так же свободно обходился бы с авторами книг, будь я издателем, ведь издатель выпускает сотни и тысячи книг и знает, какой должна быть настоящая книга… Одним словом, если ты отдаёшь своё произведение, чтобы его поставили на сцене или опубликовали, ты должен быть согласен на любые изменения. А если хочешь, чтобы в твоём  творении ничего не трогали, делай на свои деньги!
– Правильно, авторов распускать нельзя, – согласился Соснин-Чусовской, – но и перегибать палку не следует. Не забывайте, это больные люди, с ними надо обходиться осторожно.
– У них каждое слово – золотое, каждая запятая – бесценна, – прибавила Аделаида Петровна. – Я не уверена, что вы договоритесь с автором нашей пьесы.
– Ну, это уже моя забота, – устало проговорил Витольд. – Завтра жду всех на репетицию.
 
Второй акт
 
– …Так, неплохо, неплохо, – потирая руки, повторял Витольд на следующий день после первого действия второго акта. – Во время въезда Шабаки в Фивы мы добавим прожекторов и бравурную музыку, и будет совсем хорошо. Второе действие, где Шабака выступает в поход против прежнего фараона Бокхориса и осаждает его дворец, мы пока пропустим,  – тут ничего сложного, один военный пыл, – переходим к третьему действию! Шабака возвращается в Фивы, ликование народа больше прежнего, в честь Шабаки слагают гимны, толпа преклоняется перед ним. Далее идёт разговор Шабаки с Харемахетом и Тануатамоном, которые уверяют, что никогда в стране не было такого великого правителя… Битков, Буров, на сцену!.. Арнольд, ты чего смотришь на часы? Куда ты собрался?!
– Нет, никуда! Я здесь! – поспешно отозвался Арнольд.
– Так мы ему и поверили; опять на телевидение торопится, – громко прошептала Аделаида Петровна.
– Он прав – лови момент! Я тоже рад был бы, чтобы меня разрывали на части, да не нужен никому, – возразил Соснин-Чусовской. – Всякому овощу своё время.
– Это ты к чему? – подозрительно покосилась на него Аделаида Петровна.
– Это я о себе, – успокоил он её.
– Садись, Арнольд, – между тем говорил Витольд. – Ты будешь сидеть на высоченном стуле…
– На троне? – уточнил Арнольд.
– Нет, на стуле, – повторил Витольд. – Ваш разговор происходит в домашней обстановке, во внутренних покоях, зачем трон? Здесь доверительная беседа, – во всяком случае, так это выглядит, ибо Шабака не доверяет никому, – он только делает вид, что доверяет.
Битков, Буров, вы должны поддержать эту игру: вы ведёте себя вольно, даже несколько фамильярно, но ни на секунду не забываете, что этот человек может уничтожить вас за малейшее неосторожное слово или просто заподозрив в чём-то. Вы должны показать, что бесконечно преданы ему; вы должны льстить, угождать и угодничать, но всё это так, чтобы не раздражать его. Умных много, он всегда может найти себе и других помощников, но вас он ценит как раз за то, что вы умеете вести себя, как следует…
А ты, Арнольд, ироничен и слегка брезглив с ними, но в то же время ласков, – ты понимаешь, что они подлёхоньки, низки и гадки, но другие ещё хуже. Эти, по крайней мере, действительно преданы тебе, поскольку без тебя им конец.
– Я понял, – ответил Арнольд, тайком снова взглянув на часы. – Начнём?
– Но мы искренне прославляем Шабаку за сожжение прежнего фараона Бокхориса? Он ведь сжёг Бокхориса живьём, – спросили Битков и Буров.
– Конечно, искренне! Если вы этого не понимаете, вы ещё не вошли в роль! – вскричал Витольд. – Какое дело Харемахету и Тануатамону до того, что Шабака сжёг кого-то живьём? Да пусть он сожжёт хоть половину человечества, их это мало заботит! Они думают лишь о себе, исключительно о себе; они без колебаний готовы заплатить тысячами жизней за право сытой и довольной жизни для себя. Поэтому они искренне восхваляют Шабаку – он делает то, о чём они осмеливаются лишь мечтать, он воплощает их тайные желания…
Но всё это вы держите в уме, говорить об этом нельзя, а восхваляете Шабаку вы за любовь к Родине и народу, за ответственность, которую он взял на себя, за тяжёлые, но необходимые решения, которые он принимает. Бокхорис был слаб, он развалил страну, он был разрушителем, поэтому его следовало уничтожить. Да, это было жестоко, но оправдано высшими интересами государства; люди это понимают и одобряют. Очень важно также одобрение с точки зрения религии, поэтому ты, Харемахет, верховный жрец,  торжественно изрекаешь, что вот сейчас-то и восстанавливается истинная вера предков, – вера, которая является опорой и надеждой всех наших людей. Ты почти слово в слово повторяешь сказанное в первом акте Каштой, отцом Шабаки, но только без какой-либо философии,  – просто, до глупости просто! Помни, чем проще и глупее это прозвучит, тем убедительнее будет. 
– Да, понятно! Мы поняли! – закивали Битков и Буров.
– Начнём? – Арнольд в третий раз взглянул на часы.
– Давайте, – кивнул Витольд. – Начали…
***
– …Хорошо, – сказал он, когда они прошли эту сцену. – Музыки не хватает, но после она будет: что-нибудь легкомысленное, какой-нибудь шлягер. В конце концов, подобные истории повторяются и повторяются снова, но никого ничему не учат, так что остаётся только смеяться. Во всяком случае, мы не дадим Шабаке быть серьёзным, – если он нас дурачит, так и мы выставим его дураком. Мы…
– У меня дальше идёт разговор с Пебатмой, приехавшей в Фивы, – прервал его Арнольд. – Какая будет мизансцена?
– Вы лежите на кровати – это интимная встреча супругов после разлуки. Пебатма полуобнаженная, – мы оденем её в потрясающее бельё, – ты ласкаешь Пебатму, и тёплый свет заливает ваши тела,  – стал объяснять Витольд. – Но постепенно ваш разговор делается напряжённым; свет выхватывает теперь одни ваши лица, они бледнеют в лучах прожекторов и становятся похожи на маски – две маски в темноте, неестественные, фантастические!.. Ты поняла, Наденька? – крикнул он в зал. – Где ты?!
– Я здесь, – откликнулась она, подойдя к нему. – Я всё время здесь стояла, вы меня не заметили.
– А, молодец! Встань рядом с Арнольдом, но представь, что вы лежите на кровати… Арнольд, соберись, чёрт тебя возьми, и если ты ещё раз посмотришь на часы, я их разобью, клянусь! – закричал Витольд.  
– Мне вправду надо будет скоро уйти: тётя в больнице, просила принести ей кое-что. Она одинокая, кроме меня у неё никого нет, – оправдывался Арнольд.
– Никакой тёти у него никогда не было, – шепнула Аделаида Петровна.
– «Если у вас нету тёти, то вам её не потерять», – пропел Соснин-Чусовской с добродушной улыбкой.
– Я тебя убью, я тебя когда-нибудь обязательно убью, – Витольд погрозил Арнольду кулаком. – Живо соберись, и работать, работать!..
– Да, извини! Я готов, – сказал Арнольд. – Хотел только уточнить: значит, я рад приезду Пебатмы, я по-прежнему люблю её?
– В твоём понимании любви! Наденька шепчет в конце первого акта: «Что же это за любовь?» – вот от этих и пляшите, – ответил Витольд. – Эта ваша сцена похожа на сцену расставания, но тогда сюда примешивалась тревога, а ныне царь торжествует. У него есть всё, о чём можно мечтать: безграничная власть над огромной страной, всеобщее почитание, богатства, от которых захватывает дух, и, наконец, любящая жена-красавица. И царь добился этого сам – отчего же не понежиться в лучах славы?
Ты велик, Шабака, бесконечно велик, ты земной бог, поэтому смотришь на Пебатму как бы с небес – она ведь так и осталась обычной женщиной. Если что-то и возвышает её над прочими людьми, так это близость к тебе, которую ты даруешь и за которую Пебатма должна быть бесконечно благодарна своему мужу и повелителю. Ты просто-таки таешь от сознания своего совершенства, – ты гордишься собою, ты любишь себе, ты на вершине блаженства.
Арнольд засмеялся:
– Не выйдет ли это гротеском? Несколько комичный образ.
– И замечательно, чудесно, великолепно! – закричал Витольд. – Тем более ужасен и отвратителен должен быть Шабака, когда он вдруг сталкивается с сопротивлением Пебатмы, когда он видит, что она вовсе не считает его совершенным и великим, – наоборот, говорит, что он теряет человеческие черты, превращается в жестокое самодовольное чудовище. Шабака потрясён, оскорблён, унижен, – как она посмела, какая чёрная неблагодарность! В нём закипает ярость, он готов растерзать, задушить Пебатму, он с трудом сдерживается; его лицо каменеет и превращается в ту самую жуткую маску, о которой я говорил… Всё это ты покажешь нам, Арнольд, в полную силу своего таланта!
– Попробую, – сказал Арнольд, став очень серьёзным и сосредоточенным.
– Вот что значит настоящий артист! – улыбнулся Витольд. –