В кандидатский минимум (это уже лет через пять) входил и экзамен по научному коммунизму. И предлагалось опять-таки сочинить реферат. Я в последний раз конспективно изложил всё, что мог, по поводу социализма и его основного противоречия. Я был готов к дискуссии!.. Не вышло. Очень моложавый, краснощёкий и ушастый преподаватель выдал мне мой реферат молча и, как мне показалось, с робким уважением.
- Вам, конечно, отлично! – пробормотал он, и эта была последняя оценка моей несостоявшейся теории.
Я как-то рассказал Руслану историю с Хомяковым. Конечно, не упоминая о всяких там марксистских изысках.
- И что? – спросил он в конце.
- Его дембильнули через полгода. Потом ребята из следующего призыва проезжали через Москву, рассказывали. Он их тоже закладывал.
Руслан сплюнул.
- Ему надо было жопу на уши натянуть и заставить говно жрать!.. Эх, вы, интеллигенция! (Что я – интеллигенция, Руслан вёе-таки понимает)…
Моя следующая интеллектуальная беременность относится ко времени написания диплома. Она тоже завершилась выкидышем. Она мне гораздо, гораздо дороже юных схоластических упражнений. Поэтому и рассказывать о ней тяжелее.
Коротко говоря, я предложил новую методику анализа художественного произведения. А точнее – методику оценки его художественности. Ни много, ни мало!.. Конечно, как и всякая научная работа, претендующая на солидность, диплом мой опирался на предшественников. Там фигурировала легчайшая, уважительная критика Лотмана, поминался и учитывался крайне модный в то время Бахтин. Естественно, были не обойдены вниманием и Потебня, и Ингарден, и даже некий академик (!) Гей, на беспомощных формулировках которого я, правду сказать, поплясал с садистским удовольствием. Но основой для развития стала теория противочувствия Выготского, изложенная в книге «Психология искусства», которая, как известно, являлась черновиком, спрятанным в своё время Эйзенштейном на чердаке своей дачи.
Напоминаю вкратце. Любое произведение искусства воздействует одновременно на сознание и на, так сказать, подсознание. В этом его главное отличие от, скажем, науки, которая, наоборот, стремится к максимальной точности терминов, единственности их значений. А в искусстве получается так: с одной стороны (сознательное восприятие) ворона в известной басне слушает лесть лисицы и в конце концов начинает петь; с другой стороны, одновременно (как бы подтекст!), лисица издевается над вороной, и результатом этих издевательств является выпавший сыр. Все это выражено в одних и тех же словах и воздействует на различные уровни психики именно одновременно. Этой одновременностью и достигается эстетический, в данном случае – комический эффект.
«Лёгкое дыхание» Бунина, с одной стороны, если брать события в прямой последовательности, это история надрывной, декадентской, если хотите, смерти порочной девушки, с другой стороны, как это рассказано, перед нами история жизни лёгкого дыхания, история вечной жизни…
Там ещё о «Гамлете», но это долго излагать. И теперь уж ни к чему…
Я развивал Выготского следующим образом. Произведение словесности можно представить как систему, состоящую из нескольких слоев или уровней. И каждый уровень воздействует на определённый соответствующий уровень человеческой психики, и на каждом уровне существует, скажем так, более и менее сознательное воздействие. После долгих колебаний и чтения авторитетов я, руководствуясь простой логикой здравого смысла, выделил следующие уровни: фонетический (звуки), лексико-семантический (слова), ритмико-синтаксический (предложения), фабульный («прямой» порядок событий), сюжетный (порядок рассказа о событиях) и, наконец, контекстуальный (сопряжение объективного, независимого более уже даже от воли самого автора, художественного смысла произведения с субъективными запросами и вкусами данной эпохи)
На каждом уровне происходит воздействие более и менее сознательное, возникает (должно возникать в подлинно художественном произведении!) «противочувствовие»» – своего рода. (Из уважения к приоритету я оставил этот термин за сюжетным уровнем) В целом получилась такая вот симпатичная схемка:
Читатели с филологическим образованием сами легко разберутся в её деталях. (Вот Гегель-то и пригодился ещё раз! Схемка эта – согласитесь! – стройна и логична, и, между прочим, легко вмещает многие известные литературоведческие термины, легко определяет их место в данной системе, в функционирующем, живом, дышащем художественном сознании) Остальным детали ни к чему, главное, что схемка эта – была…
Ну-с, далее следовало проанализировать конкретное художественное произведение послойно и, в зависимости от наличия или отсутствия подлинного противочувствовия на разных уровнях, сделать вывод о его художественности. Естественно, нет надобности, да и возможности анализировать каждое художественное произведение по всем уровням. Для стихов, к примеру, наиболее важны звуковой и лексико-семантический; в прозе они имеют явно второстепенное значение. Здесь важнее всего, во-первых, очевидно, вопросы так называемого стиля (ритмико-синтаксический уровень), а во-вторых, конечно, диалектика фабулы и сюжета.
Но это уже неважно, это детали. Важно, что был предложен инструмент для объективной оценки собственно эстетического качества художественного произведения – вне зависимости от вкусов, политической конъюнктуры, выводимой морали и т.п. В дипломе я анализировал Михаила Булгакова – «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Мастер и Маргарита». Пришёл к любопытным выводам. На защите оппонирующая мне пылкая грузинка заявила, что меня надо цитировать. Я, естественно, возгордился. Мне уже мечталась монография, а в перспективе – целая серия больших и малых работ. Жаждалось, скажем, доказательно убедить всех, что известное стихотворение Пушкина «Мадона» – стихотворение проходное, поверхностное, написанное исключительно «на случай» сватовства, а вот «Прощание», сочинённое примерно в те же дни(«В последний раз твой образ милый…»), – действительно достойно его гения и выражает самые глубинные его чувства. Подмывало изложить, как дважды два, что, многие известные писатели, собственно говоря, и не писатели вовсе. Хорошие, может быть, люди, но – безнадёжно другой профессии…
У меня был, что называется, блат. Меня могли устроить на факультет взамен устройства сына декана (геофизика, как и мой отец) в один из НИИ Академии наук. Меня и устроили, но сложилось так, что не на ту кафедру, где я защищал диплом. Близкую, родственную, но всё-таки более историческую, чем филологическую. Блатные взаиморасчёты выводили только на такой вариант. А отказываться от факультета вообще? – Помилуйте, меня бы отправили лечиться принудительно! Ну, конечно, и для меня самого соблазн был велик: в этих стенах плавала такая аура… Появилась плановая научная работа, небезынтересная, однако совершенно для меня посторонняя. Первое время я ещё брыкался, понимая, что в дипломе – только набросок, что это нужно развить, подкрепить, дать обрасти мясом. Но как-то всё не доходили руки. И опять-таки – самое главное: мне-то было уже всё ясно, и всё меньше хотелось тратить силы на скрупулёзное доказательство того, что ясно и так. Попросту говоря, было лень. Ну, и ещё немаловажное. Я стал довольно лихо зарабатывать – репетиторством. Восемьсот, тысячу рублей в месяц. Тогдашних, советских рублей. Это было запредельно много. Для сравнения – трёхкомнатная кооперативная квартира моих родителей стоила, если я не ошибаюсь, двенадцать с половиной тысяч рублей – в рассрочку на десять лет. То есть я был раб вполне прикормленный. На репетиторство сотрудников смотрели сквозь пальцы, если они не шалили в морально-политическом смысле… Научно-педагогические обязанности были крайне необременительны. Дом журналиста находился в пяти минутах ходьбы, и его три тогдашних бара и ресторан функционировали исправно. Всё это разлагало… Конечно, и здесь мне – в первую очередь мне самому! – не хватило, так сказать, священного огня, но почему же, почему те искорки, которые всё ж таки были (были!), так ловко гасились тогдашними обстоятельствами? В целях экономии энергии? Чтобы не тратить её на серьезное давление потом, когда человек хоть чуть-чуть развернётся? Да и ему, то есть в данном случае мне, хорошо: жизнь не тратится на романтические пустяки. Можно сразу переходить к выстраиванию карьеры…
Иногда я достаю свою папочку с материалами к диплому, перебираю постаревшие листочки. Мне до сих пор жалко их, бедных ублюдков, жертв моей безответственности и лени. Кандидатскую – нисколько не жалко, хотя я и бросил после защиты свою весьма перспективную тему, бросил навсегда. Я тоже там соорудил одну схемочку, связанную с историей русской журналистики; меня до сих пор частенько цитирует научная молодежь (а куда денешься, застолбил!), но вообще-то, по сравнению со взлётами догадок в области философской, а потом в области филологической, это не более чем ковыряние в носу. Халтура, одним словом, хотя и на удивление благосклонно принятая…
Горят ли рукописи? В известнейшем теперь романе этот вопрос решается с помощью некоторого всё-таки фокуса. Есть более древняя история. Представьте: Испания, ХU век. Костры инквизиции. Жгут людей, иногда, смягчившись, жгут всего лишь их сочинения. У одного раввина собрали его пергаменты, кинули в костёр. Он смотрит в огонь и – улыбается!..
- Раби, чему вы улыбаетесь? – спрашивают его. – Ведь горят ваши рукописи, весь смысл и труд вашей жизни!
– Рукописи не горят – горит бумага… а слова возвращаются к Богу, - отвечает мудрый еврей…
Я думаю, что так называемая эволюция – только один из способов Творения, причем вторичный. Первичный можно назвать лабораторными экспериментами. Удастся
Увлекательно изложено. Исповедально. Дело идёт к тому, что скоро отпадёт нужда в исповеди. Манипуляторы каждого заставят пройти полиграф, и вытащят все скелеты из шкафа, какие есть, были, только лезут в него, и те, о которых обладатель шкафа даже не думал. Но этим самым, манипуляторы подпишут приговор себе.
С уважением.