Мой абортарий18+

которым я, конечно, тогда внутренне справился, но который всё-таки чем-то меня беспокоил, саднил. Передаю своими словами. На вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, вождь мирового пролетариата заявил: что полезно для революции, то морально, а что не полезно, то аморально. (Это уж я потом познакомился с неслабой историей вопроса и ещё более неслабой практикой конкретных, так сказать, ответов) Вот это меня сначала как-то царапнуло. Простое возникало недоумение: а кто решает, что полезно и что нет? И второе: значит, в принципе можно, того, - всё? Между прочим, как раз в это время мы «проходили» Достоевского. «Преступление и наказание» – на уроках, а на только что вышедший фильм «Братья Карамазовы» нас сводила неформально подходившая к делу училка. О «слезинке замученного ребенка», выходит, знали…
            Но я, повторяю, справился. Достоевский Достоевским, но речь-то идёт не о какой-то абстрактной «гармонии», а о Революции, неизбежно вытекающей из того самого единственно верного учения. А раз учение верно, оно уж сможет отличить полезное от вредного, если им умело пользоваться. А чтобы умело пользоваться, надо – опять же, правильно! – надо «учиться, учиться и учиться», к чему и призывает вождь в своей речи. Всё логично. Я даже внутренне дополнительно погордился большевиками. Какие они, мол, честные и бесстрашные в суждениях. Полезен – живи, вреден – атанде-с!.. Зримо я себе, конечно, практическое воплощение этой теории тогда не представлял. Понятие, скажем, расстрела ограничивалось для меня соответствующими сценами из фильма «Оптимистическая трагедия», где как раз уравновешен расстрел неправильный и вредный расстрелом правильным, справедливым и – полезным.
            Тем не менее выбрать на зачёт такую маленькую и банальную работу мне было как бы западло. Я махнул – «Материализм и эмпириокритицизм»! Благо у нас дома был отдельный томик, на который я уже поглядывал. Обществоведение, вместе с историей, у нас преподавала училка вполне обычная. Она косилась в свои конспекты, а я садился на переднюю парту и ей подсказывал. (Тот ещё был мальчик!) Когда я объявил свой выбор, она только глазами заморгала, но – ничего не попишешь! – это тебе не урок, дело общественное. Думаю, она не без страха ждала дня зачёта, потому что явно же не была обременена особым знанием этой книжки. Ну, конспекты у подружки, небось, в своё время полистала, ну, в учебнике пара страниц есть... Так, в общем и целом, представление, наверное, имела, но тут предполагался юный наглец (наглый юнец?), который, конечно же, не поленится проштудировать первоисточник. И попробуй поспрашивай его! Глядишь, и сама в луже окажешься!..
            Обошлось. Во-первых, я сам очень быстро запутался в этой книжке. Автор там, в основном, ругается, как ни попадя. Процитирует идейного врага – и давай ругаться. «Поповщина», «обскурантизм», «бред»!.. Думаю, анализируя эту тему в устной беседе (где-нибудь на Капри), он в горячке позволял себе и более крепкие, более, так сказать, национальные выражения. Мемуаристы, правда, утверждают, что этим не злоупотреблял, но уж «говно»-то у него и в служебных записочках присутствует. Сам потом читал. Помните теперь уже знаменитое: «интеллигенция – это не мозг, а говно нации»? Но все это будет после, после… Да, а кроме ругани там как бы ничего и нет. Ну-с, конечно, «материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях», но я и тогда уже немножко этой формулы стеснялся. Тавтология была налицо, а больше ничего там не было. Немножко неловко становилось за вождя… «Но, - тут же подсказывало крепнущее двоемыслие, - он всё-таки не философ, он – практик, гений революции!..» Кстати, не так давно прочитал у Игоря Губермана остроумно исправленный вариант этой формулы: «Материя есть объективная реальность, данная нам Богом в ощущениях». В таком виде хоть ощущается некое диалектическое благородство… В общем, во-первых, я сам не горел желанием пересказывать этот великий труд. Ну, а во-вторых, меня и не спросили, мудро решив не связываться… Тогда, очевидно, я в первый раз прикоснулся ко вполне очевидной истине: наглость – второе счастье. Так сказать, на ваш наезд ответим нашим наездом. И посмотрим, у кого кишка крепче. Сейчас я пользуюсь этим приёмом хладнокровно и расчетливо. Но всё равно мне пока ещё далеко в этом отношении до Руслана, хотя он одобрительно наблюдает за моими опытами и вступает со своей «музыкальной партией» только в случае действительной надобности…
            Насчёт двоемыслия. У меня, как мне кажется, дело обстояло хуже, чем у героя Оруэлла. «1984» – книжка гениальная, но всю глубину растления, доступную тоталитаризму, по-моему, он не донёс. Не смог, наверное, вообразить, что можно добиться и более глубинных целей вполне органичным образом. Я был абсолютно внутренне свободен, никто не принуждал меня видеть, так сказать, четыре пальца вместо пяти (это из Оруэлла, если помните). Наоборот – и в этом-то самое мерзкое! – мне говорили, к примеру, неуважаемые мной газеты, что здесь четыре пальца, а не пять; я думал: «конечно, пять, но диалектически, для пользы Дела, разумеется, четыре, а они, дураки, даже доказать это, как следует, не умеют, потому что плохо освоили единственно верное учение». То есть я видел конкретных дураков и конкретно их не уважал, но это ничего не значило по сравнению с Великой Истиной. Её адепты могли быть какими угодно дураками и злодеями – для самой Истины это не имело решительно никакого значения. Коротко я так и высказывался: «Брежнев – дурак, но марксизм – велик»… (Теперь-то я, конечно, понимаю, что и он дураком отнюдь не был, что дело обстояло гораздо сложнее и гораздо хуже, но теперь-то что от моей поздней мудрости толку!..)
ВспомнимГёте: «Никтотакужасноне порабощён, как тот, кто считает себя свободным, таковым не являясь».Да уж, тайный советник и министр знал, что говорит.Вот так и был я порабощён при Советской власти, до мозга костей, искренно плюя, скажем, на КГБ (туристку-француженку в своё время убеждал, что не замечаю его).
            Не знаю, может быть, это я один был такой зашоренный. Остальные, дескать, всё прекрасно понимали и только вынуждены были приспосабливаться. О настоящих диссидентах, выходивших на демонстрации, издававших подпольные журналы, мужественно садившихся в тюрьму, - о знакомстве с ними попозже. Их, в конце концов, было совсем немного. А вот те, кто понимал, в отличие от меня, дурака, но приспосабливался? С ними как быть? Я бы, честно говоря, на их месте этим не хвастал. Хвастать-то нечем. В известной антиномии – дурак или подлец – есть только две позиции, два места. Я своё место определил…
            Гораздо позже (отвлекусь), уже в «расцвете застоя», возникла забавная ситуация. Ко мне в гости пришли два бывших однокурсника. Пили пиво и водку, правда, не хрестоматийно на кухне, а просто в комнате. Обсуждали, естественно, вопросы глобальные. Оба они ругали беднягу Брежнева (то есть, пардон, уже беднягу Черненко!) почём свет, я же настаивал: «он тоже разумная действительность» (к тому времени я уж в диалектике-то поднаторел изрядно). Они кипятились… Тут я вспомнил, что, между прочим, оба они – члены партии, а я как раз нет. Заметил им это. Они страшно обиделись. «Ты не понимаешь! – кричали они – Это только чтобы можно было дело делать! Иначе вообще не пробьёшься!»… Ну, конечно, где уж мне было понять! Только ведь и для меня вступление в партию означало возможность более масштабного, более полезного, между прочим, для людей дела. А вот чего-то не вступалось. Эволюция дурака-марксиста логично привела к абсолютному отторжению от этой организации. А у моих приятелей так не случилось. Бог им судья, но, повторяю, на их месте я бы сейчас хвастать тогдашним всеведением не стал. Наверное, именно они этим и не хвастают, потому что люди-то были (и сейчас есть) на самом деле порядочные, хорошие. Правда, мы давно не обсуждаем с ними близкоисторические темы. Может быть, впрочем, на самом деле им не хочется бестактно напоминать мне, какой же я был дурак…
            Я отвлекаюсь, конечно, но история болезни требует подробностей. Особенно посмертная. Вот никак не вспомню специальный термин, означающий окончательный диагноз патологоанатома… Почему патологоанатома? Сейчас-то я жив или мёртв? По ту или по сю сторону Добра и Зла? Вопрос, по-моему, далеко не праздный для нашего времени. «Все мы уже давно в аду, - заявил как-то на днях Руслан. – Труба дело! И без пизды ясно – за что». Это прозвучало слишком уж неожиданно в устах такого откровенного животного. Я в который раз смиренно убедился: в каждом есть нечто от Бога. Даже если, казалось бы, нет там ничего, кроме дьявола… Забывшись, я начал было рассуждать о возможностях выхода из ада (а может, мы скорее в чём-то вроде чистилища?), но Руслан как бы опомнился от метафизики и так круто повернул к привычной конкретной тематике, что продолжать я не решился…
            Однако мы действительно сильно отвлеклись. А тем временем, своим чередом, грянул университет. Там я продолжал усердно конспектировать и вождя, и других классиков, уже, в общем, знакомых мне. И продолжал углублять свое двоемыслие – жизнь заставляла! Преподаватель, конечно, дубина, а учебник –  катехизис для идиотов, но мы-то с Марксом, Энгельсом и Лениным знаем Великую Истину…
Как говорится, по обстоятельствам, не идущим к делу (обожаю это выражение!), я перешел на заочное отделение и вскоре оказался в армии. Мне повезло. Я попал в, прямо скажу, аристократическую часть. Жители Ростова-на-Дону по-простому называли ее «Ростовское атомное училище», хотя, конечно, эту специфику высокое начальство всячески старалось замаскировать. Официально звучало так: «Ростовское высшее командно-инженерное училище имени Главного маршала артиллерии М.И.Неделина». (Того самого, который сгорел в шестидесятые годы при испытательном запуске новой ракеты. Кажется, такой маршал у нас в истории действительно единственный). Мало того. Я попал не, к примеру, в роту охраны, а в УТБ – учебно-техническую базу. Там было 40 офицеров и 25 сверхсрочников на 98 срочнослужащих. Соответственной была и атмосфера – только с большим понтом её можно было назвать вполне строевой. Скажем, курсанты, которым мы во время их преддипломной практики демонстрировали работу на учебной технике и которых посылали в буфет за пирожками, через несколько месяцев приходили к нам лейтенантами и как бы начальниками…
 Ещё того хлеще. На пятом месяце службы, после неизбежного первоначального салабонства, меня сделали писарем штаба. Честно говоря, вполне заслуженно. Среди нас хватало студентов-недоучек, но только я умел почти профессионально печатать на машинке. И с русской грамматикой был знаком, естественно, гораздо ближе, чем другие… Короче, в моём полном распоряжении на всё неслужебное время оказалась комната канцелярии. И собственный ключ от неё в кармане. Без стука туда входили только уж слишком хамовитые дежурные офицеры. (Дело в том, что помимо исполнения других обязанностей я составлял ещё графики нарядов – и офицерских тоже). В училище была сносная библиотека. Я любовно расставил тетради, книжки