завьётся…
Она посмотрела на меня внимательно, тоже вздохнула и промолчала.
Потом сказала:
- Маму Бодлером не удивишь.
- А, хорошо. Мы ей почитаем Жозе Мария де Эредиа. С выражением.
Она посмотрела испуганно:
- Надеюсь, там всё прилично? Эти француженки… Юра рассказывал…
- У Марии-то как раз всё прилично, - сказал я грустно. - А вот в библиотеке мне в ближайшее время делать нечего. Жаль. Обложила стерва, листок под порог подостлала… И ждёт – вот лохонётся умный сторож… Как бы не так.
Я выпустил её первой, положил на то же место лист чистой бумаги, вымкнул выключатель и запер снаружи хлипкую филёнчатую дверь.
- Я хочу к директору, - вдруг заявила Таня, вероятно, страх попустил.
- Les chats partis, les souris dances, - сказал я и снисходительно улыбнулся.
- Это что?
- Французская поговорка. Кот ушёл, мыши танцуют.
- Хочу к директору! – завизжала уже она, и гулкое эхо прокатилось по сумраку, отозвалось с другого конца пустынного коридора.
- Он уже здесь, - сказал я и задрал ей пуловер. – До восьми утра я тут директор.
- Отпусти, - капризно приказала она и вывернулась.
- Ладно, - я погладил ее по упругому животу. – Мой кабинет напротив. Можете зайти, забрать свои два выговора за прогулы.
Девушка завела прядь волос за ухо:
- У меня пока только один. Ты же знаешь.
- После экзаменов мы с тобой едем в Кобулети. К обаятельным грузинам… Будет два. Как-то так получается.
- Впервые слышу. Вдвоём поедем?
- Вдвоём дорого, - сказал я, - придётся с кодлом. Интергруппа, чёрт бы её побрал… Но ты не переживай, - предупредил я знакомый вопрос.
– Иностранцы туда особо не рвутся. Ну, будет пару человек, арабы или латины, тебе-то что? Афро, те зимой в пальто закутаются, шапки напялят по самые уши да так и проваляются все каникулы под одеялом… Я на своего раз даже сел, в потёмках не заметил. На фига им это Кобулети? Зима, холодно, кто туда поедет?
- Ну, там ведь теплее, чем в Москве? – спросила Таня. Московская замёрзшая девочка.
- Теплее, - согласился я. – Но у Гапы Марка, соседа моего черножопого из Народной Республики Конго сейчас он говорит + 27. Так куда он поедет? Он зимой дальше гастронома и не ходит…
- Но я же не из вашего Университета? – мы уже просочились в приёмную, и Таня, великолепная Таня, сбивая с ног мягкие туфли умащивалась прямо с ногами в глубокое кожаное кресло. Я устроился традиционно, напротив неё, в обитом зелёным сукном стуле секретарши. На столе пулемётом возвышался её «Роботрон» с инвентарным номером на станине. Клацнул пальцем по клавише и сказал:
- А друзья на что? Тёмик, к которому я и летал в Баку, председатель интерклуба. Шишка. Вдобавок профорг всего факультета, - а это как раз по профсоюзной линии. Там и семинар такой назначен «Профсоюзы и молодёжь»…Ты член профсоюза? – прищурил я левый глаз.
- А как же, - сказала, недоумевая, она, - у нас все члены.
- Ну, вот и поедем. Историки, филологи, а ты пойдёшь как будто студентка сельхозфакультета. Никто и не кинется.
- Вы что, друг друга не знаете?
- Своих знаем, кто в Главном корпусе учится. А где сельхоз, мы там и не были никогда. Это, кстати, где-то недалеко отсюда, рядом с Шаболовкой… Я как-то даже в стенгазету писал про них, что там кирпич прямо с балок над головой свисает. Запросто на голову прямо на лекции может свалиться. Это тоже Тёмик курирует. Тот же вездесущий Теймур-оглы… Так вот, здание там тоже старинное. Тёмик говорит: «Напиши, ребят прямо жалко». Газета неформальная у нас, тоже его придумка, без цензуры, ну, навалял я. Теперь и у нас висит, и у них. Народ, говорит, от твоей статьи оборжался, так всё живо там про их аварийное здание воткнуто.
- А что там, действительно, так запущено? – спросила Таня серьёзно.
- А я откуда знаю. Я там не был ни разу. Тёмик, говорю, обрисуй! Не ехать же в такую даль стены голые смотреть. Он доложил, что видел, я и погнал перо… Фантазии, сама знаешь, не занимать… Проблема в другом, - постучал я нерешительно по столешнице. - Насчёт прогулов я не шучу, у нас каникулы с тобой не совпадают… Но ехать надо. Святое дело: проезд, гостиница, питание – всё бесплатно. Платит как обычно ЦК КПСС. Якобы на перековку развивающихся стран. Ну, у партии денег куры не клюют, а поедем мы. А ты как-нибудь и на этот раз отбрешешься, дней за пять, согласна?
- Ну, обормот, он ещё и спрашивает.
- А чудить будем там вдвоём, пусть сами кодлом ходят, кто нам нужен? Правда, ушлый Тёмик просит несколько фотографий оттуда привезти, для газеты. Но я и так фотоаппарат беру. Там, говорят, и бамбук растёт и мандарины не по два рубля, а прямо на деревьях…
- Как в раю, - очарованно заволновалась Таня. И засмеялась: - Хочу мандарины рвать, едем!
- Ты, дружок, сейчас поезжай в каптёрку, слушай своего Криса де Бурга, а я тут постучу на машинке. Ну, извини, надо мне, я Юре обещал.
- Ладно, - сказала она. – Только недолго. А я пока там хоть уберусь, полы вымою. Придёшь на всё готовое… - засмеялась она и добавила с подковыркой: - Как ты и привык.
Поздней ночью она, резко толкнув дверь, влетела в приёмную взбешённая. Стояла, не садилась.
- Нет, вы только посмотрите на него! – закричала она. – Сидит себе, славы набирает! творит себе бессмертие. Я как дура последняя, припёрлась к нему из другого конца Москвы, в эту убогость и грязь, и – что? Сплю одна, - а это я могла сделать и дома! Без мух, кстати, и на мягкой тахте.
Смаргивая забытьё, я поднял голову. Она посмотрела наконец мне прямо в глаза и осеклась.
- Ну, ты скоро?
- Не кричи, - устало попросил я и вынул из каретки не допечатанную страницу. Затем отсоединил шнур, и, свернув его, положил в верхний ящик секретарского стола на прежнее место.
- Как не кричать? – уже три, в шесть приходит уборщица, что нам тут осталось?
- Ну, ведь он тоже интервью по рукописи читать не станет? – сказал я, поднимаясь.
- Вали всё на меня, - зло произнесла она.
- Так и сказать: Таня не дала?
- Слова только правильно выбирай. А то ляпнешь, я тебя знаю… «Не дала», - передразнила она и засмеялась. А потом сказала спокойно: - А надо бы… не заслужил. Ну, чего стоишь? Пойдём уже, я и простыни свежие постелила.
Мглистым утром, ещё затемно я проводил Таню до метро и вернулся в училище страшно усталый. Доплёлся еле. Собрал всклокоченные простыни, складывая вдоль краев, по-армейски, мятую бязь, зачем-то понюхал. Мне, наверное, хотелось инстинктивно ощущать снова запах её молодого горячего тела. Увы, запах улетучился, как эфир из мензурки. «Ну, она сегодня и вытворяла», - сказал я себе. И отпрянул – сказал вслух. ВСЛУХ. – А нервничала: - Нам трёх часов не хватит… Хватило.
Мышци ног дрожат до сих пор». Я поднялся неохотно с кушетки, подошёл к засиженному мухами трюмо, тусклому с ржавой ртутью по краям и подозрительно сощурился, глядя. «Хороший мальчик», - скривил я губы в усмешке. – Героика будней, так сказать… ранний Хемингуэй. - Зрачки карих глаз помутнели, под глазами мешки. Веки плющатся, хоть спички вставляй. … «М-да, - критично хмыкнул я, наблюдая как в тусклом серебре кто-то мрачный и больной напяливает через голову свитер, приглаживает назад взбившийся кок жёстких чёрных волос. – Долго я такой режим не вынес бы. Ухайдокала бы. На одни новации, как она их стыдливо называет, столько дури уходит… Откуда такие позы, где она их берёт? Вкусно – тут она права… И снова хочется, твою мать. Сладкая узкая щель.
А день, суматошный,впереди, грустно подумал я. На лекции поспим, но потом же ехать к Порнографу, старая, кстати, сука. А туда же. И какой активный… где что и берётся, куда там нам молодым. За этими писателями разве угонишься… А ведь у него на попечительстве целый «курятник», подумал я хмуро. Кроме жены. И справляется. Что-то не видел я его никогда таким задроченным, как этот субьект в зеркале. Измочаленный…
Влезла в проём двери как-то боком толстомясая Марковна. С тряпкой на швабре.
- Тебе помыть? – спросила, оглядывая линолеум.
- Спасибо, я вчера мыл.
Она прищурила глаз.
- И духами побрызгал?
- И духами побрызгал, - посмотрел я на неё и засмеялся.
- Молодость – хорошее дело, - сказала она и, приткнув швабру к коробке дверного замка, со смаком потянулась. – Ох, и гоняли меня парни, - ничуть не смущаясь, призналась она. – Давно было, ещё до войны.
- Да? – оживился я, не зная, что спросить. – Так тогда, говорят, строгость была?
- Где и строгость, - сказала задумчиво Марковна. – А гоняли и тогда хорошо.
Юра встретил в одних трусах. Сатиновых, и, конечно, мятых. «Оригинально, - растерялся я. – Я хоть и плебей, но всё же пришёл к тебе, суке, как журналист, а не водки тяпнуть. И если твою всраную «Кубатуру» никто не читает, я здесь причём? Интервью тебе ведь надо, чтоб о себе прокричать лишний раз. Не мне. Посему мог бы и штаны натянуть… эти свои, из Парижа». Это я так подумал. Но не сказал. Но я обычно виден весь до копейки: Юрин загорелый мускулистый торс куда-то мелькнул на кухню, и пока я разувался в прихожей, он уже затягивал ремень на брюках.
- Ну, проходи, - махнул он рукой, зовя в гостиную. - Отпечатал?
- Не всё. Но у меня почерк хороший, там внятно.- Я смущённо доставал из дипломата не допечатанную рукопись.
Склонив голову набок, он стал читать.
А я сказал:
- Тут вот в чём дело, Юра… - с первого же вечера он попросил называть его только по имени и на ты. - Я им отвёз первый вариант – там было три машинописных страницы. Им понравилось, но сказали – мало. Дают уже десять. Через два интервала. А нареканий у них много чисто стилистических: я, мой, моё. Пестрят личные местоимения. Эти местоимения порекомендовали заменить.
Он поднял голову машинально, но я видел: дошло пока не полностью.
- Понимаешь, - глухо произнёс я и заёрзал на диване. – Они мне говорят: мы его и без вас хорошо знаем, как писателя. У вас почти ничего нет о его путешествиях на велосипеде по стране и мало очень о фотографии. Я вздохнул и посмотрел ему прямо в глаза: - Ну, не надо им твоя «Кубатура»…
- Не, ну ты тоже х... ню написал, - резко произнёс Юра сухим, чужим голосом. – Не говорил я такого!
- Как это? – спросил я. – Я же с диктофона писал, слово в слово.
- Да не говорил я такого! – сорвался он вдруг на крик. – Ты что тут написал, это же идиотизм! И я тут у тебя – идиот…
Я сидел ошарашенный, молча. Он бегал по комнате, - где и так-то не особо разбежишься, - тряс листами так, что они загибались, и от них гнало воздух и – матом крыл до потолка.
Я оцепенел до отчаяния: ну не знал я пока такой оригинальной манеры общения у московских писателей! И подумал кисло: гори она огнём, такая журналистика! Скоро и морду начнут бить… Надо сворачиваться.
- Мысли – мои, - кричал меж тем Порнограф, несколько тише, мелькая перед глазами в очередных одиозных штанах. – А слова – не мои. Ну, не мог я такого сказать! – заорал он напоследок прострелянным зверем и в сердцах швырнул объёмистый пук листов на ломберный столик. Бумага разъехалась карточным веером, пара листов соскользнула, красиво планируя, на ворсистый коврик.
Я почесал щеку и произнёс, нагло:
- А что, собственно, произошло? Это черновой вариант, я его и принёс тебе, чтобы править. Садись и исправляй сам. Своими словами, - я сделал упор на «своими».
Он посмотрел на меня внимательно, нервно двинул кадыком, помолчал и сел рядом.
- Ты извини, - сказал примирительно и потёр ладони друг о дружку. – Вчера только пленум был, нашей московской организации, шесть часов! – и представь: никто, ни
