А берег дуновенный и пустой.

один урод не вспомнил ни меня, ни мою «Кубатуру»… А накануне просили выступить, я и доклад подготовил – разгромный доклад, - а слова не дали! Ушёл злой, как собака… А тут вот и ты приехал… Ладно, давай исправлять.
Он поднялся с дивана, собрал листы. Снова сел, и указывая пальцем, сказал растерянно, но уже спокойно:
- Твоя ошибка в чём? Ты подменяешь мои слова своими собственными. И не только слова – строй мысли в абзаце тоже не мой… Многое вообще выбросил… витиеватый тут у тебя язык. Я говорил проще.
Шариковая ручка с фиолетовыми чернилами летала поверх страниц часа полтора. Исчиркал вдоль и поперёк. Как кроссворд. Целые куски просто выбросил, вывел ручкой за поле.
- Вот, - сказал, наконец, довольно. – Перепечатаешь и снова неси. Но я по редакциям бегать не буду, это твоя работа. … - Он ещё раз взглянул на первую страницу. И, скупо улыбнувшись, покивал головой: - А вот это ты хорошо написал, в начале: «В чашечках курился дымком крепкий чай»… Как-то по-домашнему даже…
Поначалу я в редакцию ещё звонил, потом плюнул. «Что вы волнуетесь? – отвечали мне с искренним удивлением. – Материал мы приняли, напечатаем, как только место появится».
Уезжая после сессии на каникулы с Таней в Кобулети, я проверил ещё раз: интервью так и не вышло. Было отчего-то стыдно; Юре в эти последние я недели не звонил. 
А вернулся – поздравляли однокурсники, тыча мне газету под нос: смотри, ты у нас теперь знаменитость! «Московский комсомолец» это не «Сельские вести». Это как минимум вся Москва». Мой сосед по комнате, Имад Аббас, смышлёный палестинец из библейского Баальбека, с четвертинкой ливанского арака был трогателен – сели, выпили - ещё и баул дорожный не успев разобрать.
Но, прочитав только две первые колонки интервью, привычно напечатанного на 4-ой полосе, я посмотрел на фотографию, на заглядывающего прямо в рот журналиста «матёрого» писателя, - прямо на краю дивана в позе роденовского «Мыслителя», и понял: это – не победа. Это – поражение.
Когда испуг прошёл, я повалился смиренно на кровать, тупо уставился в потолок. Почему-то вспомнился старый анекдот про ворону, из байки Крылова. Сидит ворона с сыром на дереве, думает – будет всё, как в сказке. Прибежит лиса, попросит каркнуть, я, не будь дурой, суну сыр под мышку, ну, и каркну ей, пусть подавится. Как вдруг лиса хвать её по башке дубьём – та и ласты задрала. Лежит и думает: ни хрена себе... как сказку сократили…
«Сказку» «МК» сократил сокрушительно – где-то втрое. Юра в позе Мыслителя  теперь, действительно, смотрелся как мудак. «Какой умный журналист, - подумает читатель, - писатель его слушает, как апостола Петра». Текст на умную позу – урезанный – не тянул. Выкинули и про отмену смертной казни, и про отношения между мужчиной и женщиной. И про цензуру. Грустная тенденция наметилась, решил я. Он им – про незаконные приговоры, они – про велосипед…  Ох, сука, и ругать будет, подумал я невесело. А что делать? Надо звонить.
Имад меж тем нарядился в «парадное» и по случаю пятницы - приёмный день – потопал с ухмылочкой, довольный, к своей московской любовнице. Я спустил ноги с кровати, сел и прочитал ещё раз. Долго качал головой и вслух матерился.
Потом, сунув ноги в тапочки, я взял со стола записную книжку и спустился в холл, к телефонной будке. Газету машинально прихватил с собой. И позвонил сначала в редакцию – спросить, по возможности, вежливо… насчёт сказки. Зачем так безбожно её сократили.
Трубку на том конце взяли сразу, густо задышали и стали слушать.
- Вы вот интервью моё с писателем 12-го напечатали, припоминаете?
- Да как же, - сказал женский голосок бойко. – Хорошее получилось у вас интервью.
- Хорошее-то хорошее, - грустно согласился я, - а почему его вы так урезали?
Даже из трубки я почувствовал угрозу: женщина на том конце провода напряглась.
- Это ведь первое у вас интервью? – спросила она, и я не понял, где подвох. Хотя его почувствовал.
- Первое, - признался я.
- Так в чём тогда дело? Вы бы радоваться должны. Ваше интервью появилось, в уважаемой газете, с тиражом 1 500 000 экземпляров… Что вам не нравится?
- Всё, - пока ещё безразличным тоном произнёс я. – Как я теперь ему в глаза посмотрю, он визировал одно, напечатали другое? Да ещё с такой фотографией…
- Вы зря обижаетесь, - на удивление спокойно сказала трубка, - хорошая фотография. И к месту. – Женщина вздохнула, и недолго был слышен только сухой треск в мембране.
- Молодой человек, - строго, переходя на тон официальный, повышенный, продолжала трубка. – Вы ведь даже не журналист по образованию. И пока студент, без диплома. Любой бы на вашем месте… В общем, выпейте с друзьямими сегодня за успех, а завтра приезжайте за гонораром. И запомните: если ещё будут подобные претензии, - а нам лучше знать, что печатать, что нет, - то это ваше первое интервью может в нашей газете оказаться и последним. Удачи! – трубку положили, пошли короткие гудки.
Положила она, надо сказать, вовремя. Я был взбешён: предстоял ведь ещё и муторный разговор с Юрой. Позвонил ему только вечером, когда жёлчь улеглась, и я сам себя тихо спросил: а что? Ведь действительно первое… чего ты бодаешься?
Вечером следующего дня, когда за оконной рамой уже всей тяжестью наливались ранние ноябрьские сумерки, мы сидели с Юрой у него на кухне; чай, как и в опубликованном интервью, уже давно остыл и подёрнулся тонкой радужной плёнкой. Было воскресенье, я застал дома и Иру. Она всё время стояла у Юры за спиной (как женщины в Баку, подумал я мрачно), и с серьёзным, озабоченным видом поминутно доливала нам чай из заварного чайника. Молодая, красивая, совсем не ироничная, как Таня, она прислушивалась к разговору с профессиональным интересом.
- Понимаешь, - говорил Юра, уже не досадуя на сокращения. – Сейчас пресса, даже серьёзная, уходит в желтизну. Им нужен тираж, они на самоокупаемости. Потому они по-своему правы: заказывает музыку читатель. А зачем читателю моё мнение об отмене смертной казни или, скажем… ему плевать на всё это. Он, как и мы вот с тобою, утром продрал глаза, чаю выпил с сушками и пошёл на завод… Он ведь даже в принципе не может себе представить, что в нашей стране сесть может каждый, по сути, и часто – ни за что.
- Недопонял я, - сглотнул я слюну и посмотрел снизу вверх на Иру, ища поддержки. – Как же это? Про политику им нельзя, про пенитенциарную систему наказаний нельзя, ну, так скоро и про чужие книги тоже читать перестанут… Зачем им эти «Арбаты» да «Белые одежды»? Так, выходит?
Юра смотрел на меня и молчал. Как-то долго молчал и нехорошо.
- Смотри, что тогда получается, - гнул я свою линию. – Газета желтеет, как вот ты выразился. И, вскормленный той же газетой читатель, которого она якобы оберегает от потрясений, скажет скоро: а не надо мне этих инженеров человеческих душ, что они о жизни вообще знают? Дайте Андрюшу Разина и группу «Ласковый май». Дайте миллионера какого-нибудь – пусть научит. То есть, - я уставился в вазочку с печеньем, и, уже не видя её, прибавил: - Читатель объективно тупеет. Эти отношения – замкнутый круг. И если пока  ты в интервью в этом круге как-то ещё уместился, на периферии уже, (Ира перестала стоять и села), то через пару лет вы, писатели и вообще люди культуры, туда просто не попадёте. В этот круг. А что? Вы станете неинтересны. Не скандалите, на людях не напиваетесь, морды друг другу публично не бьёте… Сейчас вот они потребовали велосипед и слайды, - упрямо продолжал я, чувствуя, что меня заносит, - а через год потребуют вот Иру… - Та побледнела и медленно откинулась на спинку стула.
- Ты что это несёшь? – спросил Юра.
- Ну, мало им будет велосипеда и путешествий! Попросят постельные сцены…
На этот раз недопонял, видно, Юра.
- Дадим им постельные сцены? – поглядел он на вконец смутившуюся жену. И потёр отчего-то руки под столом.
Та покраснела и сказала ему:
- Не говори глупостей. Саша шутит.
- Почему – шутит? – не унимался я. – Ну, если они ездят на лифтах, а не на велосипедах. Если  лифт их забирает больше, чем твой велосипед. В «Высшей мере» ты для них патриций, чужой, а в трусах – социально близок. Свой. И им интересно: как это у них?
- Договорились, - нахмурилась Ира. – Саша, ты начал лучше, чем заканчиваешь.
Юра ответил не сразу. Искоса взглянул на жену, молча, потом на меня. И сказал раздумчиво:
- Если всё так мрачно обернётся – это тупик. Тут и спорить нечего.
- Но ты ведь это допускаешь, не можешь не видеть? - настаивал я.
- Допускаю. Но это тупик…  И никто им про свою личную жизнь рассказывать не станет…
- Это пока – не станет. Их отучают думать. И отучают талантливо. Правильное, по жизни верное скромно даёт дуба среди этой галиматьи. Это всё не так невинно, как кажется. Это уже происходит... 
        - Они тебя предупредили, что текст сократят? – без всякого перехода спросил Юра, и Ира на меня посмотрела с сожалением.
- Нет.
- Как же так… и мне не звонили. А телефон у них мой есть.
- Если бы меня предупредили, - признался я честно, - я бы отказался от публикации.
Ира вышла уже несколько минут тому назад из-за стола, и стояла теперь задумчивая у окна, поправляя молча красивые волосы цвета старой меди. Неясная улыбка бродила на её алых не накрашенных губах. 
Я кожей вдруг почувствовал, поглядывая смущенно на её профиль: ей отчего-то неловко. И ростом она выше, подумал я. И, выходит, моложе меня. Как же так, ведь мы, по сути, одногодки, как и те студенты, ребята с её курса. Неужели не было выбора, думал я, не слушая Юру, - ведь она красивая? Почему этот самовлюблённо стареющий мужчина, почему – не они? Ну, писатель – и что? В Москве 2000 писателей, в Союзе вообще 10000. Не Герой Соцтруда всё-таки… не артист, не медиум… Чем он берёт? Она посмотрела кротко в мою сторону, из-под длинных без туши ресниц, и я видел: ей хочется поговорить со мной. Не о любви даже или о жизни – о чём-то близком нам обоим, студенческом. О сессии, например, недавней – почему нет? – о будущем распределении, о профессии. А что? Девушка уже, может быть, охренела от роли жены по вызову. Ладно бы - любовница, куда ни шло. Но – жена? 
Хитрая всё-таки Таня – та даже обнажиться перед Юрой не хочет. А тут – жена… Чёрт их поймёшь, этих женщин. Но она мила… что есть, то есть. «Встречаются по выходным», - вспомнил я Танины слова. Какой-то сексуальный туризм получается. А не брак. «Моя Таня, - я с удовольствием торкнул клеёнку с исподу, - только пикни ей про такой брак - мне бы морду набила. Глаза выцарапала. «Нет уж, милый литератор, - ехидно съязвила бы она. – Ехать, так ехать, как сказал попугай, когда кошка потащила его из клетки. А как ты думал? Жить и не мучиться?»
- Ты чего молчишь? – спросил Юра строго. – Сам-то заметил?
Я живо сморгнул забытьё и машинально взглянул на Иру, по глазам силясь отгадать подсказку. Она заулыбалась.
- Заметил, - промямлил я, так и не поняв, что именно следовало бы заметить.
- Это, пожалуй, вреда больше нанесёт, чем урезанный текст. – Он вскочил, ногой оттолкнул табуретку.
- Ну, как так можно! – рубанул он будто про себя, а получилось – вслух. – Я фотографию специально под серьёзный разговор отбирал, а тут…
 - Он взял со стола газету. – Локоть на колене, подбородок на кулаке, взляд дико заинтересованный. Тут журналист выглядит умным, - заключил Юра, - а писатель – дураком…  Хотя журналиста и не видно.
Я улыбнулся и посмотрел