музейщикам, - засмеялся и я и отнял от стекла её руку. – Писали-то осенью, текст к весне позабыли… Ничего. Усадьба, слава Богу, не во дворце, посмотрим и так, без экскурсоводов.
- Ну, тут и снега… Как же мы туда пройдём?
- Давай вдоль пруда, там снег намело к берегу. Вон виднеется какая-то тропинка.
Таня вздохнула и подала мне руку.
- У тебя пальцы всегда были горячими, - посетовал искренне я. – Меня знобит от твоих холодных перчаток.
- Зато дизайнерские. Маме из Вены недавно кто-то привёз.
- Кстати, как там maman? Наша maman?
- Жалеет, что не поехала с нами, - поддержала мою иронию Таня. – Она любит экстрим.
- Экстрим для неё – это вместо «Праги» - в беляшную сходить. По контрасту.
- Не люблю, когда ты так неумно язвишь… Она, кстати… пойдём вон к тому зданию, оох! … она, кстати, о тебе всю неделю жужжит, так ты ей понравился. Я ей сказала, что ты уже два интервью взял и их напечатали в «МК».
- Напечатали одно, - заметил я. – А зачем ей про это знать?
Будто не слыша, она потянула меня за рукав, и, забежав вперёд, выдохнула:
- Ещё сказала, что ты рассказы пишешь.
Я недовольно хмыкнул. Поморщился.
- Ну да… Хемингуэй в Париже, я – в Москве. И оба в добровольном изгнании… Зачем ей про это знать, я так и не понял? Выравниваешь касту до графьёв? Так это вряд ли…
- Какой ты… ничего я не выравниваю. Но мама зауважала.
- А папа у нас, я так понимаю – тоже от сохи? Его мнение не важно?
- Папа снова уехал. Он сейчас в Малайзии.
- Кудряво живёте! – присвистнул я. - Я только приблизительно представляю, где это… Постой, как это в Малайзии, если на званом обеде он мне самолично коньяку наливал? А потом этих… скалярий сачком гоняли – как ты когда-то и напророчила.
- Всё так, - сказала она, - он вчера только из Шереметьево-2 улетел… Кстати, о Хемингуэе. Я книжку на прошлой неделе его купила. Новую. «Райский сад» называется…
- Плодовитый писатель, - грустно заметил я. – Из-за гроба пишет. Ему и оттуда неймётся… с его-то прижизненной славой…
- Как это – из-за гроба? – перебила Таня.
- Не потянул он семнадцать коктейлей в день. Застрелился ещё в 61-ом году.
- Это я знаю. Но я думала, только перевели.
- Если бы. Перевели сейчас, а написано чёрти когда… Хэм из-за гроба написал едва ли не больше, чем при жизни. А вообще в 20-м веке у Америки было два великих романа. Пока два. И как бы там ни было, что бы там ещё хемингуёвское не напечатали, третьего великого романа не будет… А великих писателей в Америке много.
- И что это за романы?
- Ты ведь на химика учишься. Откуда такой нездоровый интерес к литературе?
- Ну, ты и язва. – Она прищурила на меня один глаз. Постояла, оценивая как бы со стороны произведённый эффект, затем посетовала, неискренно: - Ты ведёшь себя кое-как. Откуда ты только на мою голову взялся… такой. – Она подбежала вплотную и, театрально раскинув руки, обвила мою шею руками. Чмокнула в губы.
- Ого! – сказал я. – А губы горячие.
- То-то же! Когда ты со мной, у меня всё горячее.
- Надеюсь, здесь проверять не будем? На таком холоде?
- Нет, я не Мавка, - произнесла она издевательским тоном и развела руками. – Проверим дома, когда вернёмся. Мама, кстати, в Ленинграде, - игриво прибавила она. – Так что там написал Хемингуэй из-за гроба? Просвети.
- Написал-то он, - спокойно сказал я, - а издавали другие. Текстологи там прилично заработали. Без всякой тебе рекламы, не затратно. Он ведь ещё при жизни считался лучшим американским писателем. А тут как с куста: «Праздник, который всегда с тобой», «Райский сад», «Опасное лето», «Лев мисс Мэри», «Острова в океане» - и это кроме рассказов. Ребята вкалывали, как водовозы. – Я ненадолго замолчал, а потом сказал, вытряхивая снег из ботинка: - Хэм был очень хитрым.
- А что это за два романа? – спросила девушка и остановилась.
Я взглянул на неё и начал учительским тоном. Я сказал:
- Если бы Хэм был православным христианином, ему каждое воскресенье следовало бы ставить в церкви пудовые свечи во здравие Зельды Фицджеральд. Не было бы Зельды – не случилось бы и Хэма, - по крайней мере такого, каким принято его знать. Он был слишком манерный писатель, чтобы оказаться в великих. Однозначно, на это место шёл Скотт Фицджеральд. Вообще, в американской литературе 20-го века значительных писателей было как минимум с дюжину. А вот великих романов – всего два. «Великий Гетсби» и «Над пропастью во ржи».
Я посмотрел на Таню внимательно – она ещё слушала.
- Оба романа написали 27-летние. Оба евреи, по поводу одного из них, своего современника и якобы друга, Хэм иронично и глупо съязвил: «Евреи сильно начинают, но быстро сдают». Фраза, впоследствии ставшая знаменитой - как и всё, что изрекал Великий Охотник – не только не бесспорна, но и с душком… Главное – не точна. Как всегда, он выдавал желаемое за действительное… Но Зельда сделала своё дело, - закончил я лекцию выходного дня и поднял кверху указательный палец. – Я так думаю.
- Ты его просто не любишь…
Я вздохнул и повторил:
- Хэм был очень хитрым мужиком. И, скорее всего, к концу жизни уже не так сильно верил в свой талант, как в молодости. Иначе опубликовал бы романы сам, ещё при жизни. Тем более что бился над каждым из них, где десять лет, а где и пятнадцать – а это не мало.
Под осевшим снегом смутно угадывались каменные плиты, слишком скользкие на стыках; взявшись за руки, мы спустились к пруду. Я оглянулся на мост. И изрёк заносчиво:
- Это пустыня. И мост над пустыней.
Она слушала меня, улыбаясь. А потом сказала, щурясь на ледяные торосы посредине пруда:
- Жаль, мы не летом сюда приехали. Стоял бы над зелёной водой ткемалевый запах. Подавали бы шашлыки по-карски. И дымы, дымы...
Я отпустил её руку и вдруг подался мало-помалу гулять по толстому льду. Бродил отрешённо, отковыривая носком ботинка заледенелый снег: отчего-то захотелось мне отыскать в голубой слюде верхнего льда вмёрзшие с осени водоросли или бурые рваные листья.
- А тут и следов поблизости никаких! – прокричала мне Таня с берега. – Тут сто лет не был никто… что ты там ищешь? Возвращайся назад, вдруг провалишься!
От парадного бокового подъезда дворца шла уступами каменная лестница, спускающаяся террасами от замка к пруду. По бокам лежали нагло два сытых крылатых грифона. Сторожили.
- Погоди! – крикнул я, - Кажется, нашёл!
С опаской ступая мягко (не люблю вообще по льду колобродить), обходя вмёрзшие в лёд оснеженные сучья, я выбрался на твёрдое, утоптанное ею, место на кромке припая.
- Вот, - протянул склизлый дубовый лист. – Тебе подарок.
Она долго смотрела, руку из кармана не вынимая.
- Ты с ума сошёл! – наконец растерялась она. – Я что, так недорого стою? Нет, вы только посмотрите на него! - театрально взмахивая руками, вскричала Таня в отчаянии. – Он мне листок грязный суёт! Оч-чень трогательно.
- Я не точно выразился, - сказал я и сник. – Это не подарок. А напоминание.
- О чём? – уже спокойнее, но с опаской спросила Таня, всё ещё боясь вынуть руку.
- О нас с тобой.
- Ну, ты и дура-ак, - нараспев произнесла она и взяла лист за черенок. Понюхала. – Осенью пахнет. Дождями.
- Ну вот, высушишь дома, разгладишь утюгом, распрямишь под прессом. Куда-нибудь в книжку воткнёшь. Сентиментальная немецкая девочка…
- Нет, ты дурак, да? - всплеснула она руками и лист выронила. – Я не суеверная, но за такие подарки… Тоже мне выискался… герой-любовник… У тебя усы обледенели, как Дед Мороз... – Она взглянула на листок с ненавистью и пнула его ногой. - Ты знаешь, меня раньше это забавляло. А теперь – нет. Ты всё делаешь как будто бы для меня, а на самом деле для себя.
- Неужели?
- Вот сейчас у тебя меланхолия разыгралась. Вспомнилась осень, может быть, даже я осенью, с тобой… И ты решил мне поднести эту гнилую падаль. Ты об аллегориях не вспомнил?
- Нет, - простодушно сознался я, чувствуя, что она права.
- Этот гнилой дубовый лист – забвение. Прощание. Смерть, наконец. Ты ведь не на нас с тобой намекаешь?
- Да Бог с тобою, - опешил я.
- Я знаю. Вот и говорю: всё делаешь бездумно. Для себя. Как нравится самому… Как этот «подарок» я восприму, тебе всё равно, не так ли? Так. Ты даже с этой стороны это и не обдумывал, ну скажи, правда?
- В общем, да, - сознался я. – Откуда мне знать, куда тебя занесёт. Чего ты взъелась? Листок давно поверженный валяется вон в снегу, у твоих ног. Или у тебя какие-то предчувствия?
Она посмотрела на меня, подумала и промолчала.
Мы пошли по осевшему снегу, уходя вверх и вбок по откосу, туда, где высились над равниной конюшни и церковь. Тут почему-то каменные плиты были расчищены и следы были, чьи-то неглубокие.
От боковых флигелей, примыкающих к главному дому, шла, тянулась вдоль пруда липовая аллея с голыми заснеженными деревьями. Мы пошли по ней, держа за ориентир какие-то двухэтажные кирпичные здания, выстроенные в классическом стиле. Оказалось, псарни. Фасады их, обращённые к главному дому, оживляли восьмиколонные портики с фронтонами.
- А хорошо им тут жилось, наверное? – спросила Таня скорее утвердительно. – И отошла от двери с медной табличкой. – Балы, гренадёры, дамы в туго затянутых корсетах, с японскими веерами.
- И розги, - сказал я. – Может, прямо на этой конюшне.
- Фу, - выдохнула она, не оборачиваясь. – Не даёшь и помечтать.
- А чего тут мечтать? Мой предок, со своей холопской фамилией, скорее всего как раз бы их тут и пробовал… Хотя вряд ли, - почесал я переносицу. – Бабушка говорила, они родом из Области Войска Донского. Чего тут предку было делать, в сорока километрах от Москвы? И розг там не было. Я даже как-то думаю, не махнуть ли после Университета в Ростов работать? На историческую родину, так сказать.
- А что, - спросила она, насторожившись - ты можешь даже выбирать? Где отрабатывать свои три года?
- У нас «свободный» диплом. Хоть в Ростов езжай. Хоть в Полтаву. Сам ищи себе институт, где иностранцы учатся, всё равно они первый год только русский язык изучают, и, пожалуйста – батрачь, преподавай.
- А чем тебе не нравится Москва?
- Шумно…
- … крикливо, манерно. Слышала я эту песню. – Она задумалась, по лицу пробежала смутная тень. – Восемь миллионов живут, а ему, видите ли, «шумно». – И добавила, дерзко: - Не шумно сейчас только в гробу.
- Не начинай опять, - попросил я. – Ты москвичка, и жизнь в другом городе тебе кажется адом. А тем не менее, люди там живут.
- И хотят в Москву.
- Ну да, - засмеялся я. – Спят и снится… На кой она им сдалась, эта Москва? Здесь хорошо учиться, а жить…
- У тебя ещё четыре месяца, - сказала она. – Всё может измениться.
- Вряд ли. И не четыре, а два. В начале мая нам неделю дают, на пристрелку, надо куда-то ехать, искать.
- Ты смотри, - сказала Таня и вскинула брови. – Это не так весело, как я думала. Свободный диплом.
- Тоже кабала,- подтвердил я, - но вроде как добровольная.
Мне захотелось переменить разговор. Пока не поздно.
- А помнишь Кобулети? – спросил я, - «и ночи полные огня?» - Райское было время… этот поход на Восток.
- Я чаще Батуми вспоминаю, - с испугом сказала она и крепко стиснула мою ладонь. – Как ты там нарезался… в этой убогой харчевне.
- Кто же думал, что сухое вино так хмелит? Я его раньше и не пил никогда.
- В таких количествах.
- В таких количествах. А что там было, это же не водка…
В Батуми на экскурсию поехали автобусом. Вся группа, человек двадцать. Старший сказал так: «Погуляете по городу, в своё удовольствие, в два часа дня сбор у
