предпочитаю волочить хвост по грязи.
Сановник долго сидел, молча, затем спросил:
- Но… кто тогда напишет новые оды и ши?
- Не беспокойся, напишут. Там остались…
- Императору надо великие.
- Э-э, - махнул рукою Ли Бо, - давно уже не творятся великие оды. Забудь.
- Это твоё послание?
- Это моё послание.
- Это всё? – теперь не удивился цыгун и встал.
- Да. Это всё.
В воздухе вновь появилась густая мгла. Горы сделались тёмно-синими и угрюмыми. Река посерела, заскользила вдоль берегов стальным блеском. Ручьи ещё шумели по склонам, но и их уже поджидали скорые заморозки.
- Кто это был? – спросил угольщик, когда стук копыт на взгорье затих.
Ли Бо подумал и не сразу ответил:
- Один хороший человек из столицы.
- Как ты всего достиг? – вымолвил Ду Линь полушепотом. Ветром повело лист ивы в траве.
Старик улыбнулся медленно-медленно, почесал переносицу и – засмеялся тогда уже от души.
- Я начинал, как все, - сказал он, тоже едва слышно. – Вприпрыжку бегал, младенцем поднимался к маминой тёплой груди, вертел головой, вытягивал губки. И очень потешно, с наслаждением, чмокал… У нас в деревне, как и повсюду, превыше всего ставят трудолюбие и бережливость. Меня отдали в подпаски в восемь лет, - с одной масленой лепёшкой на весь день. Чтобы зря не болтался, так сказал мой дед. И я стал подпаском, сгонял скотину в стадо. А хлестал ливень, бежал по горной долине, чтобы укрыться в древнем храме, присесть там под алтарём… Однажды нашёл на выгоне старинное зеркальце, быстро схватил его, повертел в руках. Солнце выглянуло, вдруг лучик блеснул по тусклой поверхности, и я – увидел не своё отражение, а – дорогу. Как будто забрезжил свет из-под ртути... Это был выход…
- Так просто? – перебил мимо воли угольщик.
- Не каждому выпадает отыскать такое зеркальце, - спокойно сказал Ли Бо и продолжил, как ни в чём ни бывало: - Это был выход, я распереживался так, что даже вспотел. Я понял: дорога – это учение, неучёному худо; я унялся проказить и попросил подыскать мне учителя. Чтобы только научили читать и писать. Батюшка, покончив с делами, не мешкая, стал искать учителя. Так и пошло – грамоту я схватывал на лету. Однажды, когда мне минуло уже шестнадцать лет и я сдал малые экзамены, мой учитель по имени Пин, почтенного вида старик и учёности необычайной, сказал батюшке: «Ваш сын необыкновенно умён. Уже сейчас он мог бы выдержать экзамен на цзюйженя и даже на цзиньши. Ему надо ехать в уезд, и когда придёт срок, отправиться в столицу на экзамены»…
- И что, вы даже видели своими глазами Сына Неба?
Ли Бо расхохотался.
- Видели? А кто слагал для него гимны? Кто ему читал ши и пил с ним вино?
Ду Линь не имел основания не доверять, но спросил в недоумении:
- Так зачем тогда ты ушёл?
- Когда воск истает, - сказал Ли Бо, - то и свеча перестаёт гореть. Сердце – высочайший чиновник, из него исходит свет духа… Если тело повреждено, то дух его покидает; если дух его покидает, наступает смерть.
Он сморщил межбровье, стих так же неожиданно, как и начал.
- А что после смерти? – увлечённо спросил угольщик.
- Не морочь мне голову, - улыбнулся старик, поглядывая на прибрежные фанзы. – И указал кивком подбородка: - Посмотри, как ельцы играют в воде.
Ду Линь долго смотрел на реку, а затем спросил:
- А где твой снег? Помутнело над водой, но снега всё ещё нет.
- Будет, - уверенно произнёс Ли Бо.
- Если так, пойду, укрою поленья, я отлично поработал с утра. Я тебе верю, ты не мог обмануть. – Он поднялся пружинисто на ноги и добавил, глядя на старика сверху вниз: - Кушак я потом заберу. Сейчас он мне ни к чему.
И ушёл, ни разу не оглянувшись.
Вскоре по склону с кручи, придерживаясь одной рукою за взбухшие коренья высокой красной сосны, съехал, оскальзываясь, малыш. Он скользил, спотыкался, падал и снова вставал. Лицо его побагровело от напряжения.
- Я опоздал? – спросил он, отирая лоб.
- Ты не мог опоздать, - улыбнулся ему Ли Бо. – Дети всегда вовремя.
- Мы сейчас отпустим кораблик? – очень серьёзно спросил малыш.
- Конечно, смотри, как играет вода на стремнине. Самый раз отправляться в далёкий путь. Но мы исключим случайность, - прибавил старик, лукаво посматривая на малыша. – Он поднялся на ноги, свернул кушак, прямо на гальке, и, подойдя к лодке, бросил его внутрь, под корму. Затем, низко склонившись, извлёк оттуда катушку шелковых ниток. – Мы не будем полагаться на случай, правда? – спросил он ласково очарованного малыша. Кораблик он держал двумя пальцами за красный высокий парус. – Вот так, - вдел Ли Бо нитку под шляпку гвоздя и вставил его в заранее приготовленное лунку на корме.
- А зачем ему нитка? – ничего не понял малыш и уставился с недоверием на старика.
- Я привяжу его к лодке и оттащу на середину реки, - тоже очень серьёзно произнёс Ли Бо. – Там он пойдёт по течению, не забьётся ненароком в затхлую какую-то заводь. – Он оттолкнул лодку от берега, неглубокий след протянулся к самой воде. – Подай мне весло, - попросил Ли Бо, когда нитка просела под краем кормы.
- И мы его больше никогда не увидим? – спросил мальчик, - когда ты его там отпустишь?
- Никогда, - уверенно произнёс Ли Бо. – Когда будешь ложиться спать, ты вспомни о нём. Ты спишь – а он на воде. Колышется в лунном свете. А на бумаге – ещё тепло твоих пальцев осталось… И это тепло поплывёт вместе с ним, будет двигаться, по Реке… А там кораблик встретят другие… Ты понял меня?
- Но ведь я этого не увижу?
- Никогда.
- Тогда зачем ему плыть по воде?
- Ты ничего не понял, - улыбнулся старик. – Поплывёт не кораблик, а твоё тепло. Тепло твоих рук на бумаге. Кто-то студёным утром выудит кораблик из реки – и так согреется. Твоим теплом. Согреет кораблик на горячей ладони – и отпустит дальше. Через тысячу рук он поплывёт до самого Океана, ты хочешь этого?
- Тоже с теплом? – спросил малыш, медленно сажая кораблик на воду. А из рук не выпускал.
- С теплом твоих рук, - улыбнулся снова Ли Бо. – Так он не остынет, и будет плыть до самого Океана. Океан сливается с небом… твой кораблик уйдёт в небо.
- Он не потонет в дороге?
- Как же, - расхохотался Ли Бо, - на мачте… там же тепло твоих рук. Твоя любовь к этой великой Реке. Река почувствует это. Корабль не затонет.
Малыш поставил кораблик на воду, медленно-медленно. Его слегка качнуло, но почти мгновенно вощёная бумага освоилась с водой, запрыгала на мелкой побережной волне.
Ли Бо молча, со знанием дела оттолкнулся веслом от каменистого дна, выровнял лодку. Шёлковая нить натянулась, она то погружалась неглубоко в прозрачную воду, то натягивалась до отказа. Слетали в реку ржавые, в пробоинах листья с платанов; плывущему в фарватере лодки кораблику это никак не мешало. Малыш, переволновавшись на берегу, теперь пристально следил за парусом.
Наконец старик, сильно загребая, вышел на стремнину реки и бросил весло. Кораблик за лодкой заскользил проворнее.
Небо меж тем исподнизу затягивало сизой мутью, во весь окоём. Берег быстро отсеялся, потускнел. Ли Бо закинул голову, поднял лицо кверху. Где-то высоко-высоко проблёскивало в этой громадной мути солнце, вонзая свой холодный рассеянный свет в потемневшие, подкрашенные фиолетовым цветом, облака.
Кораблик маленького Ду Чэня Ли Бо давно отвязал на стержне реки, лодку там помотало изрядно, но нитку он срезал под самый корень, почти до самой кормы подтянув. Увлекаемый мощными струями воды, бумажный кораблик с ясными одному Ли Бо иероглифами, поволокло течением вниз, к Океану – как и обещал старик малышу.
Забытую лодку снесло в камыш волной, поэт оживился и сел, стал спокойно наблюдать из лодки эту холодную воду.
У плохо смолённого дна, лениво вильнув хвостом, вдруг проплыл серебряный окунь. Не торопится, похвалил Ли Бо, действительно, куда торопиться... А живёт где-то в том затоне, в тростнике на том берегу, ночью спит, поутру, ещё сонный, выбирается по протокам на охоту. А, может, и не здешний. В толще воды доплывёт, играя плавниками, до Великой Реки, затем попадёт в Океан. Хотя… он же речной окунь. Значит, как только зацветёт дикая слива, вернётся назад. Сюда. Снова, может быть, встретимся… Старик на миг повеселел, почесал себя за ухом, чувствуя под пальцем сухую дряблую кожу. Снова заглянул в воду, благо лодка не двигалась.
Вот рыбы, подумал Ли Бо, они совсем иначе живут. Если рыба стоит, значит ей сейчас плыть некуда, или она ждёт кого-то. Кто-то кого-то догоняет, там как-то всё уравновешенно, суета оправдана. А у нас вроде и догоняет, и этот устал, и тот устал – ну и чёрт с ним, разошлись по сторонам…
Снег пошёл незадолго до первой стражи.
Густой, ослепительно белый, большими хлопьями. Снежинками сыпало так густо, что речная гладь в затоне тотчас же покрылась, словно наволочкой, беловатым ковром; снег таял не сразу. Снежинки словно медлили прощаться с дальней дорогой, какое-то время покачивались на гребне волны, рассыпались, разъезжались по пенистым струям у переката, потом ухали будто, проваливались сквозь холодную предзимнюю воду, отходили, капля по капле, в толщу воды.
Ли Бо привстал, огляделся. Река впервые ему показалась усыпанной снегом дорогой. Старик медленно поправил шапку на голове, и ощутил тут же, как засквозило холодом в мокрые пальцы. Раскачивая лодку, как будто что-то припоминая, он пробрался к корме, откинул полог сирой своей каюты. Забрался в него и сел. Отстранённо поначалу, будто совсем и не в голове, зазвучали вдруг полузабытые строки. Тогда, в тёплом месяце «Ляо», он поразился горою Си Хэ, и последние два стиха были плачем, стоном о её нездешней величавости:
Си Хэ!
Си Хэ!
Он достал из ореховой шкатулки тонкий лист бумаги. Так и есть, усмехнулся сдержанно, горами в прошлый раз и закончилось. Си Хэ, Си Хэ… Чего же недостаёт? Где же слова? – спросил он себя самого вслух, - ведь они где-то должны быть тут… сразу за окунем… Хорошо, подождём. Поплывём пока к острову, с цаплями поздороваемся. Умные крупные птицы у среза воды…
Стихи начались необычно, смутным шумом, словно далёкий морской гул. Ему оставалось узнавать только лучшие, самые необходимые слова. Слова, отбрасывающие тень и сияние.
Когда оснеженная лодка уже мерно покачивалась у берега, а по взлобку увала завиднелись чьи-то первые следы, Ли Бо записал:
Ради чего ищешь свой кров
в пустыне времён – пустыне отверженных вод?!
И улыбнулся, нараспев прошептав полный текст тонкими сухими губами. Затем сказал самому себе: «Теперь я передал точно».
