А берег дуновенный и пустой.

дельфинариума. В четыре – этим же автобусом – обратно».
Автобус приткнулся сиротой на какой-то крохотной, мощёной булыжником, площади, мы выкатились, ещё чумовые от мандариновых рощ вдоль дороги - и пошли пешком. Естественно, скопом.
  Таня шла рядом, радостная, возбуждённая: ей не терпелось увидеть море зимой. На центральной улице – как всегда, имени Ленина – я ей сказал, притягивая за руку:
- Не люблю я так ходить, - и показал глазами на шустрящую впереди толпу.
- Я знаю, - спокойно ответила она.
- В центре всегда торжественно, - гнул я свою линию, - там, как везде. В любом другом городе. А Батуми… ну, редкий писатель про этот город не писал. Горький тот вообще сюда пешком дотопал… Давай, дружок, понемногу отставать от них. А потом нырнём куда-нибудь, в какой-то самый зачуханный переулок.
Мы и нырнули. В хаш-хану. Таня туда входила со страхом.
На столиках в пузатых белых графинах под горлышко налит какой-то золотистый напиток; на накрахмаленной свежей скатерти стекло смотрелось очень смачно. Нам принесли сулгуни, зелени, перья молодого зелёного луку и два шашлыка по-аджарски.
- А… это? – осведомился я у расторопного молодого бармена за стойкой.
- У нас нет лицензии, - признался он виновато и наклонился через стойку ко мне. – За углом, в подвале, спросишь Гиви, скажешь от Ахмеда, он тебе всё сделает.
- Так а… - я воровато указал на четыре столика в крошечном зале. – Не из-под стола же разливать, с такой барской закуской? Я с девушкой.
Тот хитро прищурился. И заверил:
- Девушка будет довольна. Иди. Шашлык стынет. Не теряй время. Скажешь, от Гиви, - советовал он вдогонку. – Не забудь. А я пока твоей красавице кофе приготовлю, Турцию увидит… самый лучший! – Он довольно потёр руки и прошёл за стойку.
  «Идти надо быстро, - подумал я, - он знает, что говорит. А лучше бегом. Эти восточные люди…»
   Вскоре я вернулся, сразу прошёл к стойке и, подхватив снизу, бережно подал пакет бармену. Тот кивнул и сноровисто принялся срезать мягкие белые пробки. Затем переворачивал бутылку, вставлял её в широкую горловину графина и белое кахетинское, шумно булькая, перетекало в пузатую ёмкость. Я оглянулся на столики и оценил класс: в графинах на столах тоже было вино. А где никто не сидел – по цвету вода.
  Когда хозяин принёс вино и поставил графин на чистую белую скатерть, Таня скуксилась:
- Начинается… - сказала устало она. – Куда тебе столько?
- С такой закуской… - развёл я руками, развалившись на стуле. – А дураки пусть себе бегают по сувенирным лавкам. Мы тут надолго, - пообещал я.
Сидели, действительно, долго. Я пригласил хозяина, тот выпил стакан вина и самозабвенно, с восторгом верных полчаса рассказывал нам про свой город. 
Потом я сбегал ещё; Таня хмуро молчала, натужно, уже через силу, и на часы никто уже не смотрел.
- Всё, - наконец сказала она. – Я хочу к морю.
- Оно где-то рядом, - успокоил я и отодвинул пластиковый стул. Затем расплатился, всё ещё никак не привыкнув к такой, отнюдь не московской, дешевизне. Хозяин нас обоих любезно проводил до двери, сказал без заискивания: «Приходите ещё». Я пообещал, согласно кивая головой, а Таня ощерилась скверной улыбкой: «Конечно. Зачем приходить, ты бы тут и жил».
- Хорошие люди, - кивнул я. – Работают на общий котёл. Но по одной лицензии. Орр-лы! – Таня надела чёрные перчатки, я взял её за руку. – Но сухой закон проник уже и сюда, ты видишь. Где та Москва, а где Батуми…
  Море нашли быстро: в Батуми все улочки ведут к морю, оно везде.
  Мы стояли у самой кромки набережной. Было видно, как белел около моря кипень редкостного по силе прибоя. Мощный дул ветер. В двух шагах от нас, как щепу, болтало портовый баркас с облупленным бортом. Носом, когда волна его подбивала снизу, он иногда почти касался причальной стенки. Кранцами, как водится, служили автомобильные покрышки на борту.
  Я любил корабли – как всякий степняк, я редко их видел. Я вспомнил такой же баркас на Дону, два года назад, и мне жутко захотелось на палубу - перебраться. Посмотреть, что там внутри. Два года тому назад, примерно на таком же я прошёл по Дону километров триста, с матёрым старым бакенщиком – тот Шолохову даже лодки рыбацкие мастерил.
  А перебраться было немудрено: баркас стоял у самой пристани, скребясь, яростно тёрся о камни. Куда как легко, думалось мне, перепрыгнуть на него с набережной, - какие-то полметра, а то и меньше. 
Видно, стояли у баркаса мы долго. Так долго, что на носу показался  матрос в штормовом плаще – наверное, заметил, вылез из любопытства.
  Я по наитию ему крикнул: «А можно посмотреть?» Таня резко дёрнула меня за рукав. Но было поздно.
  Он кивнул. 
  И крикнул в ответ, потому что штормовой ветер с моря заглушал слова: «Прыгай! Только момент подлови!» Когда нос волной поднимет, задерётся кверху, тогда, мол, и прыгай.
  Я так тогда понял.
  Я глянул – так близко.
  Ну, и прыгнул. Но не рассчитал. Баркас качнуло высокой волной на дифферент, нос кинуло вниз; я полетел в холодную воду. Как Таня вскрикнула, я уже не слышал.
  Сейчас я из того помнил мало. Это как в замедленной съёмке, примерно. А тогда я вспомнил всё. Пока летел.
  Вспомнил – когда мне было три года, и мы жили втроём, в железнодорожной казарме, одни на весь полустанок, - кто-то за окном в новогоднюю ночь бросал конфеты и пряники в форточку, а мама, молодая тогда ещё была и красивая – сказала: «Это от Деда Мороза». Я поверил. Как верю и до сих пор. Потому что отец тоже сидел на кухне, за столом, а больше в казарме никто не жил. Мы в степи оказались совершенно одни. Потом, года два спустя, бате дали квартиру в райцентре, от станции, - он работал составителем поездов. Вспомнил великолепную упругую под ветром степь и два огромных ставка, куда с отцом ходили летом купаться – как ключи с ледяной водой били по склонам, стекая в долину. И школу вспомнил. И армию и техникум. Какие-то дальше смазанные кадры пошли, эпизоды неясные – а я всё летел и летел. И уже над самой водой, над волнами, что ходили в перехлёст от борта до причальной стенки, подумать успел: «А тут глубоко? Тонуть неохота» - и ушёл в ледяную воду. 
  И только под водой, погружаясь, услышал Танин звериный крик.
  Я читал о пограничных ситуациях, но думал:  люди всё лгут. Оказалось – нет. Никакая не мистика. Я вспомнил даже, что Имаду два рубля должен остался… То есть не только всю свою жизнь успеваешь вспомнить, - в каком-то промельке оцепенения, проблеске огненном, где-то не в мозгу даже, а внизу живота – но и конкретные вопросы решаешь, ухая камнем вниз: глубоко ли, не сломать бы ногу…
  - Пока ты летел, у меня волосы шевелились, - сказала великолепная Таня, которая в тот момент великолепной вовсе не выглядела. – Я думала, что поседею.
  Когда я, наконец, вынырнул – бодрый, но отупевший – рядом уже плавал спасательный круг, а матрос кричал откуда-то сверху, - что удивило - как-то буднично: «Стенки держись! Бортом чтоб не ударило!» Я повернул голову и оценил совет: между баркасом и бетоном набережной моря было метра полтора. «Если борт кинет на стену, - подумал я, хватаясь за круг, - размажет на кизяк. – Крепче держись, сейчас подымать будем!» – пообещали с баркаса сразу два голоса. И – потянули.
  На набережной стала собираться толпа; меня насилу вытащили, рывками, затем, стащив с меня залубеневшую куртку, увели в кают-компанию. На берег я не смотрел, только отряхивался и фыркал. Вода из штанин бурыми струйками стекала прямо на палубу. Через полчаса или час, в новом почти камуфляже с тремя пятнами краски на брюках, с огромным пузатым пакетом отжатой, но мокрой одежды, на сей раз уже впритирку причалив баркас к набережной – меня переправили на берег два сухопарых аджарца. Стакан домашнего коньяка я у них хлопнул сразу, другой поднесли, - как выразилась однажды Таня – за отвал.
  Таня стояла под пальмой бледная, молчаливая. Ветер с моря трепал неистово её роскошную русую гриву, поблёскивающую на зимнем солнце.
  Я подошёл, изо всех сил стараясь напустить на себя вид беспечный, шутливый. Поцеловал в холодные губы, поправил вежливо чёлку на лбу.
- Не надо было прыгать туда пьяным, - хрипло произнесла она. – Тоже мне… Тур Хэйердал.
- Тепло в Батуми, - сказал я, картинно щурясь на солнце. И чтобы как-нибудь разрядить обстановку, указал на электронные часы на самой кромке набережной, за другой пальмой. + 14 на термометре.
  Она поглядела на табло.
- А в воде + 5, он это, видишь – тоже показывает… Ну, как так можно! Взрослый человек, моря в глаза никогда не видел – и такое гусарство! Это всё кахетинское.
- Мой папа, - щёлкнул я её по носу, по-братски, - даже «Портвейн» называл компотом. Но он не пробовал кахетинского. Это точно компот.
- Две бутылки?
- Как воды выпил…
- Ты слышал, что я тебе кричала? – резко спросила она, не беря меня за руку. – Видел, как этот сарай болтало?
- Я ничего там не видел… кроме воды над головой, - признался я и ловко перехватил обвисший пакет в левую руку. – Как будто вся жизнь перед глазами прошла. Вспышками.
- Сейнер так кидало носом по волне, что в моменты иногда между ним и тобой оставалось не больше полметра. Если бы он тебя кинул на мол, он бы тебя раздавил, размазал по стенке. Бр-р! Ты хоть это понимаешь или нет? – уже переходя на крик, спрашивала она. – Я и кричала: - Держись мола, плавай под стеной, прибейся к стене! – Она вздохнула и, наконец, протянула руку, всё ещё бледная. – В таких случаях принято с днём рождения поздравлять.
- Так в чём дело? Поздравь! – Я взял её горячую ладонь.
- Поздравляю, - сказала Таня без улыбки. – А всё это вино поганое. Трезвый бы ты семь раз подумал прежде, чем прыгать… Что у тебя за мода, - удивлённо произнесла она, будто что-то припоминая. – В Москве считай не пьёшь, но как только куда-нибудь поедем, как с цепи срываешься.
- Поэт Ли Бо, - начал я, смеясь, и похлопал её свободной рукой по попке.
- Замолчи! – крикнула она. – Я тут на десять лет постарела, пока тебя ждала. Зачем ты туда вообще прыгал?
  Я почесал висок. Ну, не рассказывать же мне было про станицу Вёшенскую в этот момент? Про старого бакенщика Митрофаныча, жившего в бревенчатом ветхом домике на Набережной, 54, про то, как самому Шолохову  он рыбацкие челны мастерил. И как трое суток, тоже, кстати, с коньяком в солдатской фляжке, мы стрекотали на его буксире по Дону, проверяли бакены и наплавные знаки. А я и хотел просто – сравнить. Как внутри у Митрофаныча, и как тут у них, на море.
  А это вот про «десять лет» мне как-то и не сразу дошло. Только в автобусе…
Море всё так же остервенело ходило горами, изредка в этом дыму проблёскивало, похожее на ртуть. Бешеная вода над самым горизонтом виделась тёмной полоской на облаках.
  Таня всё ещё стояла возле пальмы, шуршащей сухими листьями под сильным порывистым ветром, неуёмно задувавшим откуда-то с моря. Такая же бледная и испуганная. И на неё из рубки смотрели любопытно две пары хитроватых красивых глаз.
- А ты знаешь, - зачем-то соврал я, - я и там успел про тебя подумать. Под водой. Думаю – а как же она? Теперь без меня? Как же она там будет? 
Таня повернула голову и погладила меня по лицу.
- И здесь хочешь очки набрать? Из трагедии вымучить фарс? Уходя под воду, он, видите ли, обо мне пёкся. Печаль моя светла… Неужели как спастись – тебя меньше заботило?
- Ты знаешь, - сказал я уже на полном серьёзе,- об