А берег дуновенный и пустой.

ты в институте делаешь? – спросила она.
- В августе занимался бытом… скажем так. Обустроил, конечно, свою комнату, - я хмыкнул, - для жизни на века. Письменный стол, - главное, на него химик-завлаб уже глаз положил, - новый, двухтумбовый, как у директора в ПТУ был… ну, и я отстоял, себе забрал. А книжные этажерки так вообще отыскал на другом факультете, через три здания от нашего.
- И сам всё это перетаскивал? – спросила с возмущением Таня.
- Да нет, - почесал я переносицу, - помогали. Тут такие ребята приехали… из Мадагаскара, закачаешься. Высокие, стройные, красивые как боги все как один. Что ни попросишь, они уже бегут. Европейцы типичные, ну, краснокожие, правда. А добрые, услужливые… ты себе не представляешь. Наши-то в основном лодыри были да пьяницы. Ну, вот, они помогли крепко, даже розыском занимались, по собственной инициативе.
- Каким розыском?
- Приходит один как-то раз утром, в руках настольная лампа. «Преподаватель, надо?» Ох, я и смеялся! У них чувство юмора какое-то наше, не африканское… Этот Мадагаскар возле Африки… это какая-то ошибка природы, он лежать должен был бы не дальше Испании… Ну, так вот, я спрашиваю у него: «Откуда?» - «Учебный корпус, - отвечает, - там… пишут, - и рукой показывает, а потом резко как будто зачеркнул всё. – «Списывают?» - догадался я. – Ну, да, там много… - Или другой, приносит вазу хрустальную: «Преподаватель, надо?» Я уже и не спрашивал, где взял. Теперь в ней цветы всегда… А что? Осень, тут вязанка хризантем или астр – тридцать копеек. На каждом углу как грязи, у бабушек. И стоят долго.
- Конечно, - сказала Таня. – У нас два рубля. Ты об этом сейчас хотел мне…
- Не заводись, - попросил я, - я тебе про Фому, а ты про Ерёму.
- То есть, всего много, но оно всё не новое? – подковырнула Таня.
- Новое у декана. А что ему не сгодилось, завкафедрой забрала… Ты знаешь, даже странно. Тут субординация, как в армии. А кто я пока? У меня даже своей группы нет. Я на подмене.
- На чём? – опешила великолепная Таня, навострив ушко.
- Тут даже группу свою получить можно только по блату. – Я засмеялся кисло и добавил нехотя: - Как оказалось. Ну, я ведь в этом городе действительно никого не знаю, - какой там блат. Была тут одна заморочка… Когда ехал сюда, мама сказала: «Позвони в Полтаве дяде Коле», - они в селе в одну школу ходили, она у меня из Полтавщины, он, говорит, на мясокомбинате такими делами заправляет. Подошёл я к декану – наш тоже выпускник, единственный тут, а он говорит: - А что? Сейчас мясники такой силы набрали… в гастрономах одна морская капуста, поезжай к нему, не стесняйся.
- Ну, и? 
  Я засмеялся, аж хрюкнул.
- Ну, и поехал… от стыда сгорая. А когда уже вторую бутылку водки допивали, где-то под рукомойником, выяснилось, что он шофёр, смену возит, а потом забирает. А группу дали крысе одной, она Киевский заканчивала, но папа – директор «Интуриста».
- Не шофёр…
- В своей-то машине, наверное, шофёр, - засмеялся я.
- Эх, ты, - с болью в голосе произнесла Таня и слегка хлопнула меня рукой по колену. – Если такое начало… то есть, кто заболеет или в отпуске – подменяешь ты… совсем не зная и ребят этих и темы урока. Без подготовки.
- Ну да… шесть часов – и всё русский язык. Я в сентябре после уроков еле до кровати доползал. И спал как убитый. Днём. А ты знаешь – днём я не сплю. В голове постоянный автодозвон. С ног валился.
- А сейчас?
- Уже немного привык. И меня они любят, честно, я вижу. Шучу часто. Им со мной интересно. Я ведь ненамного и старше. Что не ясно, объясняю по-французски. Им лафа… Иногда, они говорят, даже жаль, что Нина Ильинична такого крепкого здоровья оказалась, скоро выходит…
- Ты что? – испугалась она. – А если узнают… тебе только этого не хватало…
  Я нетерпеливо показал пальцем в конец аллеи.
- Тебе, может, мороженое купить, шоколадное?
- Не надо. Всю ночь на полке с ангиной валяться.
- В Москве сейчас, наверное, холодно? – спросил я, вдруг излишне заискивая, так мне самому показалось. 
- Тут у вас теплее… Вон, смотри, смотри, белка! Ничего себе. А на той ветке – другая! – Таня вскочила на ноги, позвала уже из-за скамейки: - Давай скорей, скорей! – посмотрим.
  Я неохотно поднялся и пошёл следом.
- Да их тут…
Резко прохладным потоком рванул ветер, пробежал по верхушкам упругих крон, и крупные листья канадского клёна посыпались в зелёную ещё траву на клумбах; облетая, кружась в сиреневом тёплом воздухе они стлались мягко, а то их закручивало, несло на аллеи, и они сухо, противно скребли черенками по каменным плитам. Женщин с колясками поприбавилось, всюду слышался детский визг, фотографы какую-то пару нагловато зазывали сняться рядом с огромным ушастым зверем; правда, слоны и антилопы среди высоких роз выглядели нелепо.
Горячий ветерок то совсем спадал – и тогда припекало, звонче пищали в поредевшей листве первые синички, - то дул мягким зноем, снова усиливался, сквозил по аллее вдоль газонов, взвинчивал, подхватывал жухлые листья, клубами вперемешку с пылью лихо уносил вперёд.
  На закраине парка,  между стволами, из-под лиственного навеса виднелись в промельке света троллейбусные провода, и, тяжело урча, коробки машин отходили от остановки, рывками набирая скорость.
  Бельчата, сизенькие с палевыми хвостиками, прыгали по нижним веткам, как заведённые: шустро, легко перелетали с ветки на ветку, а когда мы приблизились к дереву впритык почти, стали, цепляясь когтями за кору, пятиться вниз по стволу – слезать мало-помалу. Но на комельке белки надолго застыли; видно, всё ещё не решались разлучиться с охранительным деревом-домом и спрыгнуть в завалившую весь газон покоробленную листву. Огненно-оранжевую. 
Таня стояла растерянная; она протягивала к стволу узкую ладонь без перчатки. Неумело подзывала зверушек каким-то милым, незнакомым мне доселе голосом, похожим скорее на бессловесное бормотанье.
- Знаешь, - сказал я, - они почти ручные; я тут не в первый раз. Но я что-то не помню, чтобы когда-нибудь они к кому-то вспрыгнули на руку…
  Она отмахнулась.
- У нас в парке прыгают. Только у меня там всегда семечки с собой. Тут негде купить?
  Она расстегнула молнию на джинсовой куртке, раскраснелась – ужасная жара, сказала, пойди поищи.
  Я развёл руками, и, сделав вид, что просто гуляю, побрёл среди деревьев в сторону пешеходной зебры. Дремотный, как будто откуда-то бегущий шум в сквозивших кронах всё возрастал, усиливался, сетчатая тень впереди меня пестрела, двигалась, а солнечные пятна вспыхивали, сверкали ажурно и на земле и в деревьях. Ветви гнулись и светло раскрывались, показывая небо.
Что я думал – если это были только думы? Я думал, конечно, о ней, о Тане. Я думал, как ей, должно быть, ужасно так вот было ко мне собираться в дорогу, сюда, в этот незнакомый чужой город… Гадая, всё сложится как…
  Не знаю почему – а за семечками я бежал. У фонтана приудобилась на складном стульчике сухонькая старушка в цветастом платке; она насыпала мне в кулёк чёрных до глянца подсолнухов и призналась повинно: «Только они некрупные». Я кивнул поспешно - ничего, мол, сойдёт. Может, им такие и надо.
  Возвращаясь, я ещё издали заметил, что Таня с растрепавшимися волосами перекочевала в глубину парка. Она сидела на корточках возле старой раскидистой липы и протягивала поверх вороха листья свою заголившуюся узкую кисть. Белчат я нигде не увидел.
 - Всё пропало? – спросил я, подойдя сзади, и завёл ей за ухо несколько прядок волос.
- Я их испугала, - обиженно произнесла она, - они снова умотыляли наверх. Вон сидят. Ты принёс? – оглянулась она небрежно.
  Я протянул газетный кулёк с семечками, и взял её под локоть, силой заставляя подняться.
- Мне кажется, они тут не голодные. Вряд ли их семечками удивишь.
- Как? Они же должны их любить?
- Это не зоопарк, - сказал я. –  Это зверьё свободное. Хотят – примут, не захотят – не заставишь.
  Таня облизнула губы и посмотрела на меня почти с презрением. 
- Вот только мне про свободу не надо! Ты уже скоро чокнешься со своей свободой! Бери сам эти семечки, может, с твоей философией ты с ними быстрее поладишь.
Она вдруг замолчала. Я тоже молчал и не мог придумать, чем бы прервать это молчание. Так что мы оба поняли, что поняли друг друга.
- Перестань, - наконец сказал я и вздохнул, - сейчас вот почищу им зёрна, так оно как-то надёжнее. - Пушистые зверьки зорко следили за нами, вертясь и прячась за шершавым стволом. 
  Она поправила сумку-книжку на плече и снова присела на корточки.
- Ну, просто дрессировщик! – выпалила она со злобой, сбивая в кучу опавшие листья. Уши у неё покраснели от волнения.
- Перестань, – как можно спокойнее попросил я и сел рядом. – Вот смотри, сейчас всё получится.
  Таня неуверенно хмыкнула.
- Напрасно стараешься. Не такие они дуры…
- Дуры, не дуры, - сказал я, не повысив голоса, - а смотри, слезают, спускаются. – Постой! – крикнул я ей, видя, что она запросто идёт прямо к дереву. И шарах! - бельчата вмиг ускакали наверх.
  Я взглянул на на неё.
- Чёрт с ними, - сказала она вызывающе. – Мы тут как дети. Вон и люди уже смотрят.
- Чёрт с ними, - сказал и я тем же тоном, - с людьми. Ты же хотела?
- Высыпь зёрна в листок, вот, смотри, лежит, как корыто. – Она нехотя пнула ко мне ногой пожухлый лист каштана с крупными жилками. Потом пнула ещё. – Положи им под дерево и пошли. Погуляем ещё по парку. 
  Я посмотрел на неё и сказал:
- Знаешь что?
- Знаю… Мороженое кто-то мне обещал.
- А ангина?
- Чёрт и с ангиной, - прибавила она и взяла, наконец, себя в руки, улыбнулась через силу. До её поезда оставалось три часа, и я как-то всё не мог придумать, куда бы их деть.
- Ты знаешь, - вкрадчивым голосом начал я, - у моих полтавских друзей есть традиция…
- Что? – рассмеялась она сразу, искренне и я почувствовал, что она становится спокойнее. – И не проси. В баню я не пойду. Я утром ванну принимала. Если ты, конечно, не забыл.
- Я не забыл, - произнёс я с чувством вины, - только при чём тут баня? Давай съездим на поле Полтавской битвы. Это недалеко. И остановка как раз напротив колиного дома.
- Разбил, как шведа под Полтавой? – спросила Таня, что-то обдумывая, и я видел: это никак не связано с моим предложением. – И что мы там будем делать?
  «А что мы тут делаем? - подумал я про себя. – Ещё пару таких белок и она расплачется. У неё вон уже глаза блестят. Надо поехать, хотя и лень».
  Там поля деревенские, простор, воздух не надышишься. – как в 19 веке… И, белок, по-моему нет, - подумал я про себя.
  Я вопросительно взглянул на неё. На её лице выражение досады и огорчения сменилось, она отвечала, примигивая с хитрой улыбкой.
- Конечно, - сказала она. – Приеду домой, расскажу всем подружкам, что видела неоранное поле, где Пётр Первый самих шведов разбил… Обзавидуются.
- Ну вот… и об этом поле есть у меня пара слов.
  Она фыркнула и безнадёжно махнула рукой.
- Вези, - сказала она. – Деспот.
- Может, тебя подсадить? – спросил я повеселевший.
- Куда? – не поняла она и резким движением взбила чёлку.
- Ну, мне на шею. Ты же говоришь – вези.
- Как же… - хмыкнула Таня. – Сядешь тебе… Пошли. Эту остановку уже и я знаю…
  Выйдя из музея, Таня тотчас сложила ладонь козырьком.
- Ну, там и темень! А тут в глаза слепит. И жарко, жарко как!
  Я смотрел на неё восхищённо.
  Она сошла с низенького крылечка и кивнула подбородком в сторону вазона:
- Смотри! Твои любимые.
  Из каменной чаши