А берег дуновенный и пустой.

как старший, связался с фирмой, те, естественно, представителя на место выслать отказались, решайте, мол, сами, вам зачтётся. Ну, и началось, едва рассвело. Вызвали начальника депо, тот посмотрел и, не влезая на платформу, заявил: «Так я вас отправить не могу. Отцепляем». Кричали, спорили, обещали «покашлять». «Я всё понимаю, - кивал начальник. – Людей нет, ищите сами». Кто согласится». А вагонный парк километров семь, такое с просыпу было ощущение.
  Где искать? Кого? Начинать, сказали, надо со шпал. Их минимум надо было три или четыре – нос обвисший «Джон Дира» на них положить. А уж затем домкратами поднимать. Но – сделали. И маневровый подогнали, воздуха подкачать, что-то там не подошло по сечению. Не выгорело, да так и поехали, со спущенным напрочь передним колесом и тупой мордой трактора на разбухших от весенней сыри бэушных шпалах.
  И ехали, билась непрестанно мысль: а ну как трактор в Кокчетаве не примут? (Впоследствии оказалось, мысль билась не зря). Скажут, мы трактор заказывали новый, целенький, а вы – нам что привезли?
  Дичь, ширь, пустыня.
  Бескрайняя степная голь, и катятся, подгоняемые ветром, до самого горизонта, тёмные клубки перекати-поля. Ростом иногда с собаку. Высохшая, помертвелая земля. Давно потерявшая и цвет, и запах.
  Читая уже по второму разу Ч.Абдуллаева, соскальзывавшего то и дело с кожаной баранки, Саша время от времени отвлекался, безразлично, нерадостно поглядывал в окна. А там всё тот же пейзаж: то ли степь, то ли пустыня в тщедушных балках, чахлые одинокие деревца по целине, точками, уже пошли и верблюды.
Ну, Михалыч, думал он, теребя заскорузлый от сахара и кофейной жижи ус – ну, удружил… «Фирма солидная, купи билет и ехай», - улыбнулся криво, вспоминая его слова, впрочем, безо всякой обиды.
  «Билет купили, - закусил он губу, - теперь живыми бы доехать, доедем ли – живыми? В этой проклятой земле… По сути, бросили их на произвол судьбы: выбирайтесь сами, если сможете, из этой голодной степи.
  На замызганные, в потёках, фронтоны вокзалов оба давно уже внимания не обращали, за ненадобностью - на карте всё равно этих станций не было. Саша Лёхе так и сказал: 
- Так ехать – себя не уважать. Вернёмся – ну, это если живые останемся – я начальству вставлю по самое не могу.
- Они этого не любят, - с сожалением признал Лёха. – Я раньше возникал, ещё на старой фирме, оба тогда ещё замами ходили. И что? Так меня на новую фирму и взяли в последнюю очередь, по недобору. – Он вздохнул, верча в пальцах спичечный коробок. – Не любят они критики. Особенно справедливой…
- А мне по фигу, - сказал тогда Саша, заводясь уже так, будто день приезда настал и они уже в офисе. – И уроды эти твои… суворовцы недоученные… Я в шестом классе ещё знал: любой, даже пеший турпоход чётко по дням, по часам даже планируется. А тут на хрен запихнули в трактор, как иваси, похлопали отечески по плечу, давай, мол, ребята, езжайте, ни пуха, ни пера! Слава Богу, есть у вас загранпаспорта (это одно и решило дело, Сашу, хоть и новичок, потому и отправили – невиданный случай! – в день приёма на работу). «Поедешь?» - спросили. А что делать? «Поеду». Они же видели – он сейчас на мели.
Темнело в кабине. И уже привычно охватывало беспокойство. Саша смотрел в боковое тускнеющее стекло почти с ненавистью. Далеко от полотна дороги тянулись заросли камыша с чёрными тугими головками. Издали они напоминали узкую кайму, проведённую тушью по сизому горизонту. Путь монотонен, как азиатское выцветшее небо. Дверь трактора на мягкой резиновой прокладке плотно прикрыта, вдали и спереди чертят воздух какие-то крупные серые птицы. Дождь, снег, буран – всё уже было.  А привыкнуть нельзя – и во всякую погоду качает. Как на речном пароходе. Как там у поэта: «А пароход плывёт по речке боком // А берег дуновенный и пустой»…
  Иногда почти вплотную к насыпи подбегают саманные лачуги или наособицу стоят кирпичные, без фруктовых деревьев, без палисадника, и даже без заборов. Тогда густо чадит кизяком, по скотному двору горлопанят грязные гуси и куры; людей никогда не видно. А на крышах, покрытых шифером, торчат диковато спутниковые тарелки.
  Глаза уставали, Саша устраивался ко сну: откинул спинку кресла и стал вытаскивать одежду из сумок. Свитера, афганку и даже мохеровый шарф уже крепко припахивали козлищем, или -  давно не мытое тело? Он ближе пододвинул большую сумку из полистирола с металлическим баллоном внутри, покатал его по рифлёной резине ковра. Чёрт его знает, сколько там газа осталось. На вес вроде такой и был, а уже две недели в работе, и готовит на нём, и греется. Достал с приборной доски спичечный коробок, открыл вентиль, зажёг в кромешной темени спичку. Полыхнуло пламя, почему-то не из всех дырочек. Ничего, подумал, всё равно теплее…
  Он откинулся невесело в кресле, для начала положив ноги на руль, и помотал головой. Проверил. Так и есть: в черепушку словно вогнали свинцовый брусок, и он там как и совался, в черепной коробке, тупой болью отдавая при каждом резком движении. Он ещё раз посмотрел на горелку. Подумал: «Надо б хоть немного поспать наконец», и – провалился в сон. 
  В тишине ночи, под стук колёс, слышались ему глухие стоны, затем несколько всплесков.
  Где-то он очутился на стройке. Поднимался опасливо вверх по склизлым маршам, без перил, оказался вдруг на верхотуре незавершённого здания. Всюду плиты перекрытия, железобетонные, извёстка, скрюченная в узлы арматура. У небеленых оштукатуренных стен. Этаж как будто четвёртый. Мрели внизу, на воде, теплоходы, дух захватывало: как красиво, ой!
  Какие-то богемные мужики не строительного вида в закутке, оживлённо чего-то выясняли, не обращая внимания на чужака. Корпус здания фасадом выходил прямо на причалы, цеплял реку Днепр, в этом месте особенно широкую; сверху отчётливо видны «Ракеты» и «Метеоры», чертят волну по фарватеру на зелёной воде.
Он подошёл к компании. Те не сильно и удивились. «Я валюту хотел поменять», - сказал Саша и посмотрел вниз на Днепр. – «О, это их разведчик, - настороженно произнёс один из компании, в белой рубашке и в светло-коричневом в синюю и белую полоску костюме. – Вынюхивает. Чего тебе, мужик?» - и начали бить. Били умело, недолго и почему-то без крови. «Хватит ерунды, - сказал какой-то солидный мужчина с высоко забегавшими назад волосами, - это не тот». И обратился к Саше, уже с приязнью: «Тебе чего?» - «Так я и говорю. Валюту поменять. Голодные какие сутки едем». – «Ты бы валил отсюда, - провёл тот, что был в костюме, у себя под носом костяшкой указательного пальца. – У нас тут стрелка. Сейчас такое мочилово начнётся…» - «А обменник? – спросил Саша, успокаиваясь, что бить больше не будут. – «Внизу где-то, на проспекте, - сказал кто-то за спиной, с участием. – На вот тебе… на лечение. В рублях по курсу, - он большим пальцем гнул пачку купюр. – Хватит? Извини, что тебе так досталось. Не хотели мы. Спутали…». Только он отошёл два шага от ребят, по тем же пролётам влетели братки в спортивных шароварах, с битами, цепями и палками, молотилово пошло отчаянное. Его тоже свалили на цементный пол и начали топтать; кровь теперь текла по лицу струйками. И когда он понял, всё, это конец, вдруг откуда-то со стороны реки послышался голос мамы, напуганный и слезливый. «Вставай, вставай! - тормошила его мама, крича уже во весь голос. - Пора просыпаться, сынок. А то убьют».
  Его дёрнуло в кабине, он вздрогнул и открыл глаза.
  В кабине стояла сатанинская темень. Горелка погасла, дыхание забилось. Кашляя сухо, судорожно, Саша нащупал дверную ручку и с силой, какую может придать лишь отчаяние, толкнул дверь.
  В кабину рванул ночной воздух, пустыня слабо отзывалась прошлогодней полынью и сыростью. Удушье не отпускало, он, широко расправив грудь, стоя скрючившись на верхней площадке трактора дышал шумно, приёмисто, уцепившись за поручни, а навстречу, по ходу состава, неслись чадящие искры от тепловоза, краснели в ночи и отлетали. Голова болела нестерпимо, было такое ощущение, что в неё напихали ваты. Он смежил веки, разомкнул, помигал. Качка на тракторе стояла лютая. Где-то брехали собаки предутренним, заполошным лаем. Звёзды уже бледнели и уходили с неба, а он всё стоял и стоял, опираясь о поручни, сглатывая вязкую, тягучую слюну. Спать идти было страшно.
  Наконец, сплюнув ещё раз, Саша открыл дверь, и, согнувшись, пробрался к креслу. Сел в остуженной кабине, и немного заикаясь, вслух вымолвил «Ни х.. себе». Поскрёб пальцем наледь на стекле, выкатил из сумки баллон, покатал ногой: показалось ему, что внутри сухо звенит о стенки, трётся кусок льда. Смежая от усталости веки, он набросал на колени тряпьё, подмотал уши шарфом и кое-как уснул.
  Светало; поезд шёл. Маленькие чахлые рощи перемежались громадными суглинистыми холмами с остатками снега. Был виден пар изо рта, пар, сама его мутность клещами давила, стискивала мозги.
  Спрыгивая в туманное холодное утро с подножки трактора на платформу, Саша тотчас заметил Лёху. Вежливый, как всегда, он стоял у борта платформы и курил, видно, дожидался, когда проснётся напарник. Чтобы сообщить очередную поганую новость и попить у стопки колёс чайку с друганом.
  Он приблизился, виляя бёдрами, и сказал, неуверенно растягивая улыбку:
- Я всё узнал. Мы идём по новой ветке, её уже после Союза построили. Недавно, 600 километров. Потому и на карте её нет. За 300 км. от Астаны будет развилка, я пойду (ох, любил он козырнуть знанием железнодорожного жаргона, не сказал ему Саша, что родился и вырос, по сути, на батиной станции, и на фирмах прежде ж/д отдел исключительно курировал). Но Лёха перехватил насмешливый взгляд, чмокнул губами и добавил, чуть растерянно: - В общем, я пойду на Астану, ты на Кокчетав, где встретимся?
- Лёха, - засмеялся Саша с платформы нервным, паралитическим голосом. – Ты видишь эту страну? Мы тут никогда не встретимся.
  Тот удивился, кашлянул.
- Ну, я сдам платформы и подъеду к тебе в Кокчетав. И – вместе домой, как люди. Нам двое суток только по России пилить. Хоть в поезде поедем. Вместе.
- Ой, Лёха, ой, брат, - постучал Саша его по плечу, - склоняю низко голову перед юношеским идеализмом. Каюсь, сам такой был… Увы, брат (он говорил «брат» и так уже и чувствовал – брат). - Увы. Выбираться из Азии тоже придётся порознь. Связи друг с другом у нас никакой, как тут ждать…
Лёха молча смотрел на Сашу, видно, переваривая, не готов ещё был, может, пока и в кабине ничего ему не мстилось: сдадим, вот, трактора и поедем оба домой, как белые люди от этого несчастья.
  Саша понимал товарища, сказал, вздохнув:
- Ты же не знаешь, Лёха. Ехать сколько ещё и сколько ещё дней в гостинице сидеть их сдавать. Одна у тебя тогда будет мечта: ноги в руки и когти рвать. Домой, к своей зазнобе…
  Через неделю Саша таки добрался до Кокчетава, на закраине вагонного парка, опасливо озираясь, стравил остатки газа, и, зайдя в вокзал, сразу же позвонил. Приехал представитель фирмы-получателя, сорокалетний пухлый русак с каштановой шевелюрой. Посмотрел на платформы с тракторами, в ремонтном тупике. Ладно, сказал, вот вам адрес, подъезжайте к двум, будет уже шеф, с ним и поговорите.
Ровно в два Саша, побритый, наодеколоненный, но в дурно пахнущих джинсах, постучал в указанную дверь. Окликнули оттуда – «Войдите!» - и он вошёл.
На