Разящий меч Святослава 4. Византийские хитрости

                                                            6. РАЗЯЩИЙ МЕЧ СВЯТОСЛАВА
   
                                                          6.4. ВИЗАНТИЙСКИЕ ХИТРОСТИ

                                                                                       I

    Последние годы жизни Святослава связаны с придунайскими областями. Сведения о происходивших там событиях содержатся не только в русских летописях, но и в некоторых иностранных источниках. Это, прежде всего, сочинения византийских авторов: Льва Диакона (X в.), Иоанна Скилицы (XI в.), Иоанна Зонары (XII в.), Георгия Кедрина (XII в.), Константина Манассии (XII в.). Коротко упоминает о противоборстве в Болгарии ромеев и русов арабский автор Яхъя Антиохийский (XI в.), но его сообщение заимствовано у тех же ромеев и не имеет самостоятельного значения. Лиутпранд, епископ кремонский, в составе посольства императора Оттона I посетил Константинополь в 968 году и его наблюдения представляют определённый исторический интерес.
    В.Н. Татищев и М.В. Ломоносов основывались в своих суждениях преимущественно на летописном материале. Позднее историки стали отдавать первенство византийским авторам, в особенности Льву Диакону. Н.М. Карамзин и С.М. Соловьёв уже бездумно следовали за любыми утверждениями учёного ромея, закрывая глаза на все его выкрутасы. Зато о русских летописях они отзывались презрительно и высокомерно.
    “Греческие Историки описывают все обстоятельства подробнее, яснее, – и мы, предпочитая истину народному самохвальству, не должны отвергнуть их любопытные сказания”, – распинался Н.М. Карамзин (Н.М. Карамзин “История государства Российского”, т. I, с. 131, М., 1989). Почему-то ромейское “самохвальство” он в упор не видел или не желал увидеть. Ему вторил С.М. Соловьёв: “… выставляются одни победы руссов и умалчивается о поражениях” (С.М. Соловьёв “История России с древнейших времён”, т. I // “Сочинения”, кн. I, с. 288, М., 1995). Ромейские историки для него, стало быть, образец объективности и беспристрастности, в их адрес у С.М. Соловьёва нет ни одного критического замечания – где же его собственная беспристрастность? Н.А. Полевой механически пересказывал византийскую версию событий, без малейших попыток анализа (Н.А. Полевой “История русского народа”, т. I, с. 141-147, М., 1997). А.Д. Чертков отзывался с похвалой о сочинении Льва Диакона, называл ромейского историка очевидцем событий (что более чем сомнительно), считал его известия вернейшими и особенно ценил в них подробность изложения событий (А.Д. Чертков “Описание войны великого князя Святослава Игоревича против болгар и греков в 967-971 годах”, с. 135-136, М., 1843). Вот только многословие никогда не было признаком истинности, напротив – истина тонет в потоке слов.
    Среди русских историков приобрели большое влияние западники, для которых иноземные свидетельства правильнее уже потому, что они иноземные. Свои летописцы, дескать, и победы преувеличивают, и неудачи преуменьшают, зато иностранцы будто бы свободны от таких недостатков. Да неужели? Больше всего западники боятся, как бы их не заподозрили в самом страшном преступлении – в патриотизме. Нельзя любить Родину, надо превратиться в бездушную деревяшку. Но касались подобные требования одних русских. Историки других национальностей преспокойно становились и националистами, и шовинистами – им можно. Приехавшие в Россию Байер, Миллер Шлёцер не отказывались от национальных пристрастий, и если требовалось выбирать между объективностью и национальной выгодой, то они в первую очередь оказывались немцами и лишь потом историками. Русских они обвиняли в ложном патриотизме, но объективность не может сводиться к самооплёвыванию. Патриотизм или есть, или его нет, либо ты любишь своё Отечество, либо предаёшь его, и середины тут не бывает. А западники дружно пристроились вслед за иноземцами, глядя на родную страну чужими глазами. Их гуру – Шлёцер, для которого они не скупятся на реверансы. “Муж ученый и славный, Шлецер” – так его подобострастно величал Н.М. Карамзин (Н.М. Карамзин “История государства Российского”, т. I, с. 21, М., 1989). А С.М. Соловьёв посвятил Шлёцеру отдельную статью – “Шлецер и антиисторическое направление” // “Русский вестник”, 1856 г. Т. II, Љ 8. Это настоящая хвалебная песнь, представляющая заезжего немца чуть ли не создателем российской науки. Научно – это если по Шлёцеру, а что не по Шлёцеру – то заведомо ненаучно. Отечественная история и культура всегда были и останутся нашим народным достоянием, и его никогда и ни при каких условиях нельзя отдавать на откуп иноземцам – загадят.
    И ещё, такими ли уж патриотами были отечественные летописцы? Ведь летописи вели монахи, а церковь на Руси только по имени называлась русской:

    “Русская Церковь есть только часть Церкви Восточной, православно-кафолической. С этою последнею она всегда имела со времени происхождения своего самое полное внутреннее единение, содержа одну и ту же православную веру, одни и те же существенные священнодействия, одни и те же основные каноны и постановления”
                    (Митрополит Макарий (Булгаков) “История русской церкви”, т. I, с. I, С.-Петербург, 1889)

    На самом деле для церковников любые единоверцы, хоть греки, хоть эфиопы, намного ближе соотечественников язычников. Летописцы не стеснялись описывать даже крупные военные неудачи русских войск. Да ещё сочинили благочестивую байку о якобы гибели русского флота во время похода князя Аскольда на Константинополь: “…и лодiа безбожныхъ Руси к берегу приверже, и вся избiени быша” (Никоновская летопись, ПСРЛ, т. IX, с. 7, М., 2000); “… буря безъбожную Русь повоева, единыхъ бо с кораблями на мори разбивши, потопи, другия же, сокрушивъше, на брег изверже…” (Густынская летопись, ПСРЛ, т. XL, с. 28, С.-Петербург, 2003). С какой злобой отзывались о своих сородичах: “… безъбожную Русь”. Летописцы в этом эпизоде целиком на стороне врагов. А мы знаем из иностранных источников, что поход завершился вполне успешно: “Народ <…> достигший блистательной высоты и несметного богатства” (Е. Ловягин “Две беседы святейшаго патриарха константинопольскаго Фотия по случаю нашествия россов на Константинополь” // “Христiанское чтение” – 1882 – вып. 09-10, с. 432); “… они дерзко опустошили окрестности, перебив там многое множество народу, и так с триумфом возвратились восвояси” (Иоанн Диакон “Венецианская хроника” // “Древняя Русь в свете зарубежных источников”, т. IV, с. 54, М., 2010); “… они нападают на пригороды, многих убивают и со славою отходят” (Андрей Дандоло “Хроникон венетов” — П.В. Кузенков “Поход 860 г. на Константинополь и первое крещение Руси в средневековых письменных источниках” // “Древнейшие государства Восточной Европы”, с. 152, М., 2000). Так церковники, вдобавок, ежегодно празднуют день гибели соотечественников (праздник положения ризы богородицы во Влахерне), пускай эта гибель и вымышленная, но должна же соблюдаться элементарная порядочность.
    А насколько можно доверять византийским историкам? Никто из них не был очевидцем русско-византийской войны, у них почему-то совсем не упоминалась резиденция Святослава в Переяславце, а все события, происходившие там, они автоматически переносили в Доростол. Ни один из византийских историков не знал о возвращении Святослава в Киев в 968 году. И в то же время они хвастливо расписывали невероятные “подвиги” своих сородичей на уровне пьяных россказней в трактире, ничуть не заботясь о правдоподобии. Характерна “…крайняя тенденциозность греческих источников, стремившихся изобразить русских как врагов Болгарии, а византийцев как друзей и освободителей болгар” (Б.А. Рыбаков “Киевская Русь и русские княжества XII—XIII веков”, с. 377, М., 1982).
    По словам В.В. Мавродина: “Тон повествования Льва Диакона невыносимо хвастлив и тенденциозен. Сообщения всех источников не изобилуют ни точными цифрами, ни определенными датами” (В.В. Мавродин “Образование древнерусского государства”, с. 277, Л., 1945).
    П.О. Карышковский, историк-византинист, разбирая сведения византийских хроник времён похода Святослава, отмечал: “Наиболее полные, но резко тенденциозные сведения по истории византийско-русских и русско-болгарских взаимоотношений конца 60-х и начала 70-х годов X в. содержатся в византийских исторических памятниках X-XII вв. и частью более позднего времени <…> Все они проникнуты, хоть и в различной степени, высокомерным чувством по отношении к “варварским” народам” (П.О. Карышковский “К вопросу о первоисточниках по истории походов Святослава” // Крат. сообщ-я Ин-та славяноведения. — М. АН СССР, 1952. — Т. 9, с. 53-54). О сочинении Льва Диакона П.О. Карышковский отозвался достаточно откровенно:

    “Это человек ограниченный, любящий блеснуть своими далеко не обширными познаниями <…> Мир его узок, представления о природе наивны <…> образование его в общем довольно поверхностно, начитанность невелика: она ограничена пределами сведений, почерпнутых из библейских книг, Гомера и историков VI века, т.е. произведений, служивших в то время обычными школьными пособиями <…> Язык “Истории” напыщен, часто неясен, стиль насыщен тяжеловесными метафорами и описательными оборотами <…>
    Следуя античной традиции, усвоенной и византийскими учеными, Лев часто вводит в текст вымышленные речи (по подсчету одного из исследователей, они составляют около шестой части всего труда <…> Цифровые данные его по большей части не заслуживают доверия, причем Лев сплошь и рядом противоречит самому себе — и не только в этих показаниях.
    Наконец, хронологические указания Льва неопределенны, а зачастую и просто ошибочны. Как правило, он не приводит точных дат, называя лишь время года <…> В тех же немногих случаях (во всей “Истории” их четыре), когда Лев сообщает год, индикт, месяц и число, эти сведения противоречат друг другу <…> Не представляется возможным усмотреть в этих противоречиях какую-либо систему.
    Избрав своим руководством “Историю” Агафия, Лев Диакон следует за ним везде, где для того представляется малейшая возможность <…> Не приходится говорить, насколько проигрывает при таком способе работы достоверность его труда <…> Тенденциозность Льва находит свое выражение… в непомерном преклонении перед мощью византийского оружия и в самом неумеренном хвастовстве <…>
    Подводя итоги, можно заключить, что труд Льва Диакона остается очень важным (хоть и мало надежным во многих случаях) источником, а сам автор представляется скорее “посредственным историком-подражателем”, чем “самостоятельным современным автором” <…> Подражание Агафию и мало уместные заимствования из его “Истории”, легковерие, неумеренное хвастовство и значительная доля официозности понижают его ценность как наблюдателя”
                  (П.О. Карышковский “Балканские войны Святослава в византийской исторической литературе” // “Византийский временник”. — 1953. — Т. VI, с. 39-40, 50-51, 53-54)

    Уральский историк М.Я. Сюзюмов “низводит Льва Дьякона в разряд компиляторов <…> Лев стремится во что бы то ни стало подражать Агафию и выписывает из его труда целые фразы, выдавая их за собственные мнения <…> Желая еще больше походить на