Деревня...

New Roman]     Город для многих был недоступной цивилизацией, хоть и ходили слухи о чудесах городских. Что специально для баб и для девок, в городе продают «бакалон», такой как продавали ещё в царские времена и конфеты с пряниками можно есть каждый месяц, получив не палочки трудодней, а неведомое в деревне «жалование». Которое, судя по названию, человек не зарабатывает собственным трудом, а государство и правители жалуют ему по доброте душевной в виде огромной милости и жалости в его стремлении трудясь приносить хоть какую-то минимальную пользу.  А так же для того, чтобы он не умер с голоду, и продолжал так же доказывать свою преданность отечеству, которое его оберегает и жалеет. Рассказывали и о том, что там, в лавках продаётся ситро, мороженное сделанное среди лета из сливок и сметаны, и даже бывает какая-то колбаса и дай бог силы выговорить - ветчина…! В деревне же, мясо ели в лучшем случае раз в году. По очень большим праздникам, которыми являлись свадьбы или похороны. Но и то не всегда. Иногда это были уж совсем непредвиденные случаи. Когда совершалась маленькие деревенские трагедии и корова падала в овраг или напарывалась на жердь. И тогда семья три-четыре дня объедалась мясом. Так как долго хранить его обычно было негде, и поэтому единственным способом было его быстрое уничтожение. Обычной же пищей на каждый день была варёная картошка в мундирах. Те времена, когда заезжие купцы устраивали в деревне гулянки ушли в прошлое, и выросло уже целое поколение людей никогда не видевших настоящих гулянок, да и слово «трактир» теперь встречалось только в книгах, которые привозили в избу-читальню расположенную в доме в котором раньше жил сосланный на Соловки кулак Фирс.

     Изредка особо пристрастившиеся, спускались к реке и плетёнными из ивовых прутьев мордами ловили пескарей, ельцов и небольших щук. Обычно этими рыболовами  были не занятые на тяжёлой работе сухие древние старики, или ещё не способные на серьёзные дела пацаны. Из этой рыбы в редкие выходные дни варилась уха. В горшок и чугунок кидалась чищенная от чешуи рыба, картошка и изредка разрезанная на четыре части луковица. Всё это доводилось до кипения и снималось с печи. Тогда у семьи был сытный обед. Белое мясо съедалось, а косточки выплёвывались прямо на земляной пол на радость кошкам или щенкам, которых для такого случая специально запускали в избу. Огромной удачей считалось, если удавалось наловить с дюжину жирных, нагулявших тело хариусов. Их не варили, не жарили, а засаливали в небольшом корытце, в котором обычно рубили для засолки или закваски капусту. А так как они обычно были только почищены, но не выпотрошены и соли ради экономии клали туда очень мало, то есть их нужно было уже на следующий день, иначе они могли пропасть. И тогда вся семья собиралась за столом и прямо из корытца тягала по одному посеревшие тушки вольных речных охотников и жадно напитывалась этим редким даром реки, заранее зная, что такая удача может повториться не очень скоро.

     Названия этих печальных деревень в большинстве своём, случайным путешественникам попавшим в эти края не интересны, они не оригинальны и легко предсказуемы. Поэтому почти совсем не запоминаются. И большие и малые они одинаковы и вблизи и с высоты птичьего полёта. Все эти бесчисленные Берёзовки, Осиновки, Знаменки, Ивановки и прочие Николаевки, грязными дождевыми брызгами рассыпаны по сырым болотистым низинам, по глинистым берегам убогих речушек и  бесплодным склонам холмистых равнин. И создаётся впечатление, будто неведомый серый ангел ведающий картографией и топонимикой давно уже болел с жестокого похмелья, или просто так безжалостно презирал навязанных ему под надзор подопечных крестьян, что посчитал излишним напрягать свою фантазию для будущего населения этих невзрачных людских стоянок. 
     Но впрочем, иногда среди череды однообразных звукосочетаний выплывают и загадочные слова на старых картах уездных и губернских землемеров. Ну, вот что может означать название Нижние Утяты? Или даже название соседской деревни - Верхние Утяты? Бог его ведает. Даже самые старожильные старожилы не могут сказать ничего определённого. Может быть, ещё и по этому, жизнь в таком поселении такая же неопределённая, непонятная и невзрачная, как и само название.

     Ехала старая телега измученного дорогой переселенца в бесполезных поисках цветущих палестин благоухающих под небесным раем. Едва тащилась по весенней грязи и пришлось его семье заночевать среди этих неприютных безлюдных диких пейзажей. 
     Ночью умер старик, отец землепашца, изношенный, изорваный тяготами и судьбой, так же как и старая плетённая лыковая обувка на его истоптанных больных ногах. Недолго они погоревали, зарыв его в густую прохладную землю и поставив шаткий крест. И возможно даже вздохнув с облегчением, всё-таки одной обузой меньше, что толку семье от изработанного старика? Запряг крестьянин лошадь поутру, да никуда уехать не смог, потому, что споткнулась лошадь в ближайшем заваленном сгнившими деревьями овраге и повредила ногу, а его истощённой дальней дорогой жене тут же неожиданно приспичило рожать. – «Это знамение Божье», - обречённо прошептала старуха мать, - «не отпускает покойник от себя», - и с тех пор, уже скоро триста лет одна из тысяч таких Знаменок где случились подобные «знамения» и стоит, на месте изначально казавшейся короткой остановки. А не случись такого, возможно, стала бы эта деревня называться Павловкой по имени не вовремя умершего старика. А может быть и Григорьевкой, по имени его взрослого сына.

     А потом потихоньку стали прилепляться рядом такие же сирые и не знающие окончательного маршрута переселенцы. Кто приезжал со своим жалким скарбом на разбитых телегах, кто и вовсе приходил пешком с заплечным мешком на спине. 
     Подобное тянулось к подобному. Сирые и обездоленные тянулись к таким же, как и они. Потому что, в мире, из которого они бежали, все могущие дать пропитание места, давно уже были заняты. А здесь всякому осевшему обязательно находился свой небольшой уголок. Уж место под небольшую хижину на отшибе деревни найдётся всегда. Ведь измученному жизнью человеку много и не нужно. Берег реки, кусок тайги, немного места под пашню и угол, где можно отдохнуть и хотя бы на время почувствовать себя в безопасности. Почти у всех прибывающих, было одно очень нужное для сожительства свойство. Они хотели только мира и спокойствия! Поэтому всегда легко уступали сильным, довольствуясь самым малым и необходимым, и быстро находили общий язык с такими же непритязательными, как и они сами. Даже самый худой мир был теперь для них лучше всякой войны. Они всегда довольствовались тем, что есть, и даже в мыслях не мечтали о большем.

     Смелыми и буйными они становились только в пьяном виде. Когда водка снимала оковы с души и сжатая от униженной покорности пружина распрямлялась во всю свою длину. И необузданная кровавя месть за своё вечное рабское молчание, выплёскивалась на окружающих, в основном на тех, кто был непосредственно рядом. И тогда освобождённый от всего накопленного груза хватался за первое, что попадётся под руку, полено, топор, вилы, и мстил всему миру за свою пропащую жизнь. Совсем недавно, в той избе, которая стояла при въезде в деревню, пьяный мужик загнал свою бабу с малолетним сыном под невысокое крыльцо и так как достать их оттуда не мог, то попытался выгнать их, изо всей силы ширяя вилами как копьём в щель между брёвнами. К тому времени, когда его связали собственной рубахой, его жена была уже мертва, а ребёнок сильно покалечен. Самого же его убили на тюремном дворе каторжные урки, в случайной драке буквально через пару недель. Сейчас в этом доме доживает в одиночестве мать заколотой вилами бабы. Нелюдимая и посеревшая как земля в засуху…

     Здесь стояли избы, которым было по двести лет. Полусгнившие, подточенные древесным короедом с трухлявыми нижними венцами, промерзавшие зимою насквозь. 
     Двести лет прошло и ничего не менялось. Всё те же кривые обвисшие ставни на крошечных окнах с пыльными потрескавшимися стёкляшками. Те же покосившиеся ворота с не закрывающимися створками. Та же невысыхающая лужа и непролазная рыжая грязь посреди улицы. И та же ядовитая крапива и паслён на дворе и в огороде. Переместись человек во времени на полтора века, и он бы не заметил ничего, никакой разницы, кроме, может быть пары-тройки изб не таких старых, как остальные строения стоящие рядом в кривых переулках деревни, словно вбитой ржавой беспощадной кувалдой времени в мягкую плоскость тверди земной. Может быть, путешественник отметил бы, что и люди тоже не изменились. Потому что люди были всё так же невзрачны, низкорослы, волосы их были так же блёкло-русы а выражения лиц равнодушно-неосмысленны. И даже самодовольная хитрость, иногда проблёскивающая в их глазах, больше похожа на глупость так и не повзрослевшего злого ребетёнка.

     На убогой трухлявой завалинке, целыми днями сидит старуха Вяткина. Она всегда здесь сидит, только если на улице не стоят убойные морозы и не злобствует ледяная метель режущая острыми кромками снежинок незащищенные глаза. Ей около восьмидесяти лет. Она небольшого росточка, но с широкими костями. Седые её волосы стянуты грязной верёвочкой на затылке и только возле ушей торчат путанными пучками ниже плеч. Всю весну, лето и осень она сидит босиком, скрестив жилистые грязные ноги с чёрными обломанными ногтями. На ней древняя поддёвка, с почти оторвавшимися рукавами бывшая когда-то видимо бордового цвета, но сейчас она до того засалена и усыпана пятнами, что больше похожа на потёртую коровью шкуру. 
     Выцветшие подслеповатые глаза её внимательно рассматривают всякого проходящего, а всем тем, кто обратит на неё внимание, она неизменно скороговоркой говорит:
     - Дай тебе Бог здоровья!
     И так по нескольку раз на дню, сколько бы раз один и тот же человек не проходил мимо. Если же кто-то по неосторожности заведёт с ней разговор, то если рядом не видно её дочки она пугливо оглядываясь во двор, рассказывает одну бесконечную историю. Мелко крестясь и часто повторяясь:
     - Мучаюсь я тут, родимый. Тут же даже серкви нету, и не было серкви никогда. гнилое место. Как на каторге мучаюсь. Уже второй десяток пошёл, как живу в этой тюрьме. Забрали