Деревня...

разными запахами. В избах, на окнах форточек отродясь не бывало. Там он и провёл время до раннего утра, положив под голову старую изношенную в лоскуты поддёвку, висевшую там-же на гвоздике, пока не расслышал голоса ранних петухов доносившихся откуда-то из-за реки. Из стоящего в коридоре на тумбочке лужённого бака, кружкой прикованной цепью, утром он попил воды, и вышел на улицу. Светило солнышко, чирикали лохматые и грязные но счастливые бездомные воробьи, питающиеся божьим промыслом. И Гунька вдруг понял, что возвращаться в деревню ему совсем не хочется. Даже эта неизвестность выглядит пригляднее, чем предопределённость деревенской жизни. Так он и остался на некоторое время в городе.

     Обычно днём его видели одиноко сидящим у одного из трёх открытых выходов с городского базара. Подстелив под себя свою непонятного кроя одёжку которую он называл «пальта» и положив локти на колени он мирно созерцал прохожих спешащих по своим делам. И если индийские мудрецы постигающие нирвану, отстраняются от мирской суеты сосредоточившись на своём внутреннем мире, то отрешённый Гунька в этом людском гомоне и неостановимом движении купался, как купаются в ласковых струях тёплого дождя. Он напитывался энергией шумящей толпы! О господи, прости! Сейчас её называют обществом или коллективом,  и насыщал свою душу её звуками. Подаяния не просил, да и местный милиционер, заметив это, сразу бы утащил его каталажку, он и так каждый раз смотрел на непонятного гражданина подозрительно. Но подозрительный гражданин был настолько жалок и безобиден, что даже всеподозревающий служитель социалистического правопорядка Решкин отметал его опасность для общества. В силу своей полной духовной и физической слабости ни воровать, ни хулиганить, ни просто ругаться матом Гунька не мог и не умел. Он изредка светло смотрел на небо и чего-то ждал. И нужно сказать ждал не безосновательно. В первый же день своего сидения на «пальте», ему выплатили гонорар, оценив естество его жалкого вида и его соответствие окружающему духовному миру. Проходящая мимо него актриса Троепольская, покупавшая на рынке щёлок для стирки, как и все актрисы склонная к внешним эффектам, демонстративно остановилась, и нависнув своей немалой массой над тщедушным телом Гуньки нарочито медленно и демонстративно протянула ему в своей пухлой ручке пятак. Причем это было сделано с той стороны, где этот жест был бы заметен как можно большему количеству людей. Она умела выстраивать мизансцены. И делать эффектные паузы в нужное время. Для Гуньки это было открытием, что деньги можно зарабатывать, ничего не делая! От него он отходил вплоть до следующей мелкой монетки, которую ему небрежно кинул, пробегая весельчак продавец из скобяной лавки стоящей через дорогу.

     Эх! Жалко, очень жалко, что не было в Минусинске своего Дзиги Вертова со своей внимательной кинокамерой, или просто наблюдательного фотографа любителя, чтобы запечатлеть монументальность эпохи и в немногих незначительных деталях рассказать о многом по вселенски величественном. Всего-то один кадр, и автор мог бы прославить своё имя на годы и века! Жиденькие волосёнки Гуньки были засалены и неровно стрижены. Рубашка, которая не стиралась как минимум последний год, своей фактурой напоминала морщинистую потёртую кору молодой ольхи, его портки, сделанные с запасом на вырост и ширину шага обвисали в самых неожиданных местах. И его обутка именуемая «постолы» была расшатана дорогами и издалека ничем не отличалась от лаптей. Вид его был смиренный и спокойный. Длинная щетина в силу физических особенностей так никогда и не переростающая в бороду, росла разнонаправленно и совсем не скрывала контуры лица с остро торчащими скулами, впалыми щеками и тонкими губами, за которыми открывались немногочисленные жёлтые зубы. Глаза были блёклыми, так что казалось, будто все эмоции давно угасли, как угли под нескончаемым дождём. За его спиной, на стене рыночного амбара висел огромный плакат. Он представлял из себя двухаршинное полотно, неровно натянутое на раму из берёзового горбыля. Художник был явным минималистом, а может, у него просто не было других красок, но красно-чёрно-белая гамма отлично гармонировала с темой плаката. В самом центре стоял мускулистый и скуластый мужик, одетый в косоворотку с широко расстёгнутым воротом. Одной сильной рукой опущенной вниз он опирался на трактор, о другой рукой поднятой вверх он поднимал вверх двукрылый аэроплан. И трактор, и аэроплан были изображены весьма условно, так что их вполне возможно было и перепутать издалека. Поверху изображения парил дирижабль, по центру которого шла рублёная надпись – «Комсомолец! Не будь слепым и глухим! Вступай в народный  ОСАВИАХИМ!» А внизу простиралась другая, написанная тем же шрифтом – «Помни товарищ капитализма оскал, крепче держи пролетарский штурвал!». Этот контраст между сидящим человеком и яростным напором плаката был очень гармоничен и красноречив. Жалко, очень жалко, что в городе Минусинске не было приличного фотографа…..

     Иногда он на пару дней исчезал и не появлялся в ареале своего обитания. Часто его видели на единственной напорной колонке недалеко от рынка, он прямо из-под крана утолял свою жажду, заглушая свой голод. Или рылся возле выброшенных за рыночный забор рассыпающихся без обручей бочек с протухшей квашенной капустой что-то себе выбирая. Как он жил и где он ночевал, никто не знал. Но создавалось впечатление, что ему такая жизнь по душе и возвращаться в деревню он не думает…. Голодная свобода, все-равно, лучше голодной каторги. И только через несколько месяцев, его увидели бредущим по дороге домой. Обувка его окончательно истрепалась, одежонка расползлась по швам, он стал ещё более худым и жалким чем прежде, и походка его такой, которой человек может идти только на смертную казнь. 

     И пока один человек находиться в начале дороги, то другой возможно уже в конце её. Этим же утром когда несостоявшийся городской бродяга вышел из города, другой человек был у дверей своего дома. Но в отличии от выстриженных от  деревьев улиц пригорода, наступающее утро только угадывалось за вершинами гор окружающих деревню. Ещё не проснулись непредсказуемые петухи, досматривая свои куриные сны под закрытыми морщинистыми бледными веками. Ещё бродят тёмные тени в похмельных снах небритых мужиков. А их бабы непроизвольно пристраивают в постели поудобнее свои больные руки, потому что их сны мало отличаются от реальности. В их снах почти реальные коровы, которых нужно скоро доить, картошка на огороде и свиньи в хлеву и чугунок с варевом в печи на углях мерцающих неяркими огоньками, на которые как и на текущую воду как известно можно смотреть вечно….
     Бадьма вышедший поздним вечером из сторожки известкового завода, выбрался из глухой ночной тайги и уже подходил к воротам своей избы.