Вторая смерть

              О, Боже! Какая невыносимая боль!..


               Туман окутал город, как пуховое одеяло. На расстоянии семи-восьми метров ничего не было видно.
               Машина тащилась едва-едва. Кажется, проезжали по Платовскому. Тянувшиеся справа дома казались мутными глыбами. Слева же не было видно и этого — одна сплошная молочно-белая стена. Встречные автомобили проплывали с зажженными фарами. Сначала, постепенно уплотняясь, возникало облако желтого света, потом появлялись фары, а уже после и сам автомобиль. Окошко у водителя было чуть приоткрыто, и в салон врывались самые разнообразные звуки: гудение моторов, клаксонные сигналы, шорох расступающегося под колесами мокрого снега, который предательски укрывал многочисленные выбоины. Изредка доносились детские крики, а однажды из бездонной белесой утробы накатился и схлынул гулкий отрывистый лай. Казалось, мир возник не миллиарды лет назад, как это утверждали ученые, а рождался в эту минуту, как проявляющееся на фотобумаге изображение. Во всяком случае, думать об этом было приятно.
                У выезда на Соборную площадь образовалась пробка, и Мозякин, пользуясь заминкой, закурил. Он открыл окно еще шире, выдыхая сизую струю в молочное небытие, потом наконец спохватился и, чуть повернув голову, спросил:
               — Не возражаете?
               — Нет-нет, — откликнулся Студенец. — Курите.
               Сырой обжигающий воздух загулял по салону. Пробка наконец рассосалась, и они двинулись дальше.
                — Решили все-таки по Ермака? — поинтересовался Студенец.
                Мозякин кивнул.
               — По Пушкинской было бы проще.
               — Привычка, — пояснил водитель. — Пятнадцать лет по этому маршруту гоняю.
               Они опять замолчали. Машина, огибая Соборную площадь, повернула, и Студенец с интересом стал глядеть на то, что было по левую сторону. Ничего особенного, впрочем, там по-прежнему не было. Одна сплошная молочно-белая стена, скрывавшая за собой собор, даже слабых очертаний которого не было видно. Казалось невероятным, что облако невесомого пара может похоронить под собой такую громадину. Вспомнились фокусы Коперфильда. Вот кому по душе такие масштабы. Впрочем, самое большее, на что мог рассчитывать маститый иллюзионист, это быть у природы учеником.
                Мозякин наконец докурил и выбросил окурок в окно.
               — По Фрунзе поеду, — сообщил он вдруг, снова поворачивая на Платовский, но уже по другую сторону собора. — Светофоров меньше… Да и движение… поспокойнее. Не возражаете?
               Студенец не ответил, пожал только плечами, продолжая глядеть на туман. Взгляд его стал безучастным.
               Большую часть пути ни тот, ни другой не проронили ни слова.
               Вскоре выяснилось, что белесое нашествие не поглотило город целиком. За Хотунком туман поредел, а вскоре, когда миновали Новоселовку, исчез совсем. Особой радости, впрочем, это не доставило. То, что было целомудренно скрыто, теперь предстало во всей своей неприглядности. Дорога была разбита, по обе ее стороны тянулись кварталы частного сектора: унылые, словно пришибленные пятой безжалостного бога дома, серые, приземистые, с покосившимися заборами и замученными деревьями. Потом картина стала и того хуже — частный сектор сменили черные корпуса электродного завода, в недрах которого, как в адских глубинах, гробили здоровье тысячи негров.
               Как только развиднелось, Мозякин резко прибавил скорости. Какое-то время, не обгоняя, шли за натужно пыхтящим Икарусом, вся задняя часть которого была заляпана грязью. Потом автобус приткнулся у полуразрушенной остановки, и они его наконец обошли. В боковом окне мелькнула проржавевшая табличка с циферкой «3».
               Сразу же за остановкой повернули налево. Дорога тут была еще хуже, превратившись в гигантскую бесконечную лужу, в которой плавали комья рыжего снега. Справа над гаражами кружило галдящее воронье. Какой-то «жигуленок», безнадежно увязнув всеми колесами, буксовал подле самой дороги.
               Когда миновали железнодорожный переезд, Студенец встрепенулся и сказал:
               — Налево, налево. Нам на Гвардейскую надо.
                Мозякин молча повернул налево.
               — Я здесь когда-то жил, — сообщил он чуть погодя. — На Спортивной… недалеко от стадиона… Вообще-то тут район неплохой. Зелени всякой понасадили. Если бы не заводы… — Мозякин замолчал и снова потянулся за сигаретами… — Кажется, здесь.
               Машина повернула налево еще раз, и они въехали во двор пятиэтажника…


               О Боже! Какие невыносимые звуки!.. Даже самые тихие из них кажутся мне очень мучительными!.. Они словно бы разрывают изнутри мою душу!.. Они проникают в нее беспрепятственно, будто в собственный огород… Соседи, как громко они стучат за стеной… Окно, хотя и закрыто, не способно оградить меня от завываний ветра и птичьего гвалта… О, нет! Я этого больше не могу выносить!.. Замолчите! Замолчите сейчас же!..


               Двор был таким же, как и все прочие в Новочеркасске. Такой же грязный и неухоженный, как страницы зачитанной книги, а может, и того хуже. То там, то здесь толпились зеваки. У крайнего подъезда стояла карета скорой помощи. Еще одна машина — невзрачный милицейский уазик — заехав передним колесом на полуосыпавшийся бордюр, стояла чуть дальше. Когда «волга» въехала во двор, зеваки обратили к ней бледные лица.
               — Спасибо, Николай, — сказал Студенец и полез из машины.
               Мозякин кивнул.
               Из подъезда, стукнув расхлябанной дверью, выскочил милиционер — высокий краснощекий парень в сизом бушлате и зимней шапке-ушанке.
               — Здравствуйте, Антон Савельевич! — крикнул он издали. — Сюда, пожалуйста!
               Студенец, зябко поводя плечами, направился к подъезду. Зеваки проводили его любопытными взглядами. Пока Студенец шел от машины к подъезду, его все не покидало ощущение, будто он что-то забыл, все ему казалось, будто чего-то ему не хватает, чего-то очень важного, о чем он никак не мог вспомнить. И только уже на лестнице, подымаясь по серым щербатым ступенькам, его озарило: изящная эбонитовая тросточка, с которой он не расставался последние три года, осталась сегодня дома. Он даже остановился, словно бы с разбегу налетел на что-то невидимое, неприятно пораженный до глубины души. Оставшаяся дома тросточка была для него не просто тросточкой, она была для него, как своеобразный магический амулет, как бы этакий громоотвод или радиатор, в который он отводил излишки эмоционального жара, когда становилось совсем горячо. Сейчас же, осознав, что ее у него нет, он почувствовал себя неуютно. Руки стали какими-то неуклюжими, громоздкими, будто не являлись частью его тела изначально, а были насильно прикручены к нему искусственным образом.
               Сопровождавший его милиционер, вопросительно на него поглядывая, ждал. У него были толстые румяные щеки, немного наивные голубые глаза и фиолетовые от холода губы. Досадливо морщась, Студенец двинулся дальше.
               На лестнице тоже толпились зеваки. Судя по всему, жильцы этого же подъезда. Одеты они были кое-как — в наброшенные на плечи куртки и пальто. Только одна предприимчивого вида бабуся была укутана что надо — в тяжелую пушистую шаль, из-под которой торчали валенки в гигантских галошах. В руках бабка держала двухлитровый китайский термос, то и дело зычно выкрикивая: «А вот чаю, горячего чаю!?» Откуда-то сверху доносились детские вопли. На подоконнике, поджав под себя лапы, сидел нахохлившийся кот.
               — Сюда, Антон Савельевич, — сказал милиционер и предупредительно посторонился, распахивая дверь и пропуская следователя вперед.
               Еще один милиционер, листая со скучающим видом журнал, стоял в захламленном коридоре. При виде следователя он тоже посторонился, пропуская его в квартиру, а потом снова занял место в дверях, имея, должно быть, распоряжение не впускать посторонних.
               Квартира была однокомнатная. Обычная стандартная конура для молодой семьи, благословленная полвека назад тогдашним генсеком, который, хотя и лежал уже более тридцати лет в могиле, но все не переставал ворочаться, поминаемый в самых разнообразных уголках необъятной страны.
               Какой-то мужчина, одетый в гражданское, прошел мимо Студенца на кухню. Другой выглянул из двери.
               — А, наконец-то!
               Студенец прошел в зал.
               Выглядывавший в коридор мужчина тоже был в гражданском. У него было длинное, поросшее щетиной лицо, черные густые усы и взгляд смертельно уставшего человека. Наверняка он прибыл сюда после ночного дежурства.
               — Здравствуйте, Григорий Кузьмич, — сказал ему Студенец, протягивая руку.
               — Здравствуйте, Антон Савельевич.
               Студенец огляделся.
               — Здравствуйте, товарищи.
               — Здравствуйте, — раздалось в ответ.
               В комнате, кроме вышеупомянутого Григория Кузьмича, было еще пять человек. На стульях у стены сидела пожилая чета: мужчина и женщина, судя по всему, понятые. Еще там были два облаченных в белые халаты санитара, дожидавшиеся, когда им можно будет заняться своими делами, и эксперт-криминалист Храмовкин, который тоже сидел на стуле, погрузившись в чтение детектива с цветастой обложкой.
               Обстановка в комнате была не ахти. Сразу видно, что владелец ее едва сводил концы с концами. Несколько облупленных лакированных стульев, покрытый ободранной клеенкой стол, на котором в беспорядке лежали книги. Книги тут вообще обращали на себя внимание в первую очередь. Вся дальняя стена была скрыта полками, на которых стояли тома с разнообразными корешками.
               Студенец, впрочем, на все это не смотрел. Он сразу подошел к дивану, на котором, собственно, и лежало тело. Это был неопределенного возраста человек, свернувшийся в эмбриональную позу. Его подтянутые чуть ли не к самому подбородку колени костисто выпирали через штаны, скрещенные руки были прижаты к груди. Глаза были закрыты, но лицо, хотя и казалось высохшим, печати смерти на себе не несло. Оно было серое, но это скорее от пыли — все тут было покрыто пылью, что говорило о том, что человек лежал уже не меньше нескольких месяцев. Длинные белые космы, отросшие, должно быть, за эти несколько месяцев, покрывали валик дивана, плавно переходя в паутину, бахрома которой свисала до пола. От малейшего неосторожного движения бахрома колыхалась, пыль подымалась белесым облачком в воздух. От склепного затхлого духа запершило в горле.
               — Семен Кондратьевич, — обратился Студенец к Храмовкину, — вы закончили?
               — Да, Антон Савельевич.
               — Тогда откройте, пожалуйста, окно.
               Храмовкин встал и, отложив книгу, подошел к окну. Затрещала отдираемая от рамы бумага. Студенец и Григорий Кузьмич между тем продолжали молча разглядывать тело.
               — Шестой случай уже в этом месяце, — сказал Григорий Кузьмич.
               — Девятый, — поправил Студенец. — Это если учитывать статистику по