1
Тонкая, яркая полоска света пробилась сквозь опухшие веки, пройдя по извилинам, запустила работу, казалось навеки уснувшего мозга. В голове у человека вспыхнули радужные круги, прошли обрывки каких-то его воспоминаний. Атомы и нейроны мозга пытались наладить свою работу, прерванную варварским вмешательством извне. По телу, лежавшего в луже своей мочи и крови человека, прошла судорога, руки конвульсивно задёргались, как бы проверяя свою работоспособность, веки приоткрылись и показались залитые кровью белки глаз. Сквозь кровавую пелену, ещё застилавшую зрение, лежавший на полу человек увидел источник света — стоявший на столе мощный электрический фонарь. Чуть в стороне в отбрасываемой им тени, маячил чей-то силуэт. Он что-то отхлёбывал из кружки, периодически затягиваясь папиросой. Заметив, что лежащий пришёл в сознание, силуэт отставил кружку и неторопливо, смакуя каждое своё слово, сказал:
— Ну что гнида фашистская, теперь понял какой я тебе товарищ и брат!? Ты сволочь два года на оккупированной территории жировал; пахал и сеял — немца кормил, а мы в это время за тебя и таких как ты, свою кровь на фронте проливали. Так что поднимайся падла, садись на табуретку и если не хочешь ещё им огрести, бери ручку и подписывай протокол допроса. И моли бога, за товарища Рокоссовского, я бы, таких, как ты сволочей расстреливал, без суда и следствия, а он даёт тебе возможность искупить свою вину кровью. Пойдёшь на фронт штрафником. Хотя я бы на твоём месте, предпочел расстрел — всё равно тебе подыхать, а так быстро и без мороки. Что скажешь герой гражданской войны? Ты ведь, кажется, был кавалером ордена революционного Красного Знамени?
— Почему был? Я им остаюсь — коммунистом и орденоносцем. — подписав бумагу и выплюнув сгусток крови, вместе с осколками зубов, прошепелявил человек, чуть слышно. — А в том, что я оказался на временно-оккупированной территории — не моя вина. Уж больно немец быстро пёр и вы наши защитнички, так от него драпали, что не успели мы отогнать скот на станцию в Запорожье, как оказались в окружении. Ну и что мне оставалось делать, пятидесятилетнему ветерану, отцу пятерых детей? Отдать скот немцу или раздать его людям и взвалив на себя груз новых испытаний, делать то, что я умею делать лучше всего — выращивать хлеб и спасать людей? Так мы не только немцам сдавали свой урожай, мы и партизанам хлеб пекли, и им же в отряд его, и поставляли.
— Ты сволочь, говори, да не заговаривайся, не то я передумаю и вопреки приказа, выведу тебя за угол и шлёпну, как шкурника и паникёра. Ишь ты разговорился — немец пёр, мы драпали. Только из уважения к твоему героическому прошлому сделаю вид, что я твоих слов не слышал, а ты запомни — не было этого. То был такой манёвр, заранее спланированное тактическое отступление, заманивание врага вглубь советской территории. А теперь про партизан и про хлеб, которая созданная тобой сельскохозяйственная артель, якобы им поставляла. В донесении подпольщика Ивана Сикорского, нет об этом никаких данных. А написано здесь о том, что голова артели Филипп Никитич Мигавцов, старательно поставлял выращиваемый им урожай в Германию и сынка туда своего отправил, на работу. Что скажешь на это сволочь, прихвостень фашистский?
— Да Вы что тов…, гражданин следователь, — поправился, учёный табуреткой человек, — это же полицай, как такому человеку можно верить, ведь он же сам участвовал в облавах и расстрелах?
— Кто в чём и где участвовал, мы разберёмся, для этого мы сюда органами и поставлены. А тебе скажу так, у него есть бумага, направление на подпольную работу. Так кому мне верить — человеку с бумагой, оставленному партией для подпольной работы, (пусть даже и служившим для прикрытия полицаем) или тебе сволочь, прихвостню фашистов? Так что поменьше болтай, а побольше бей фрицев и проливай свою кровь. Авось и искупишь часть своих грехов, перед Родиной. Выметайся и помни мою доброту.
Лёва Давыдов отложил в сторону, найденную на горище старого родительского дома тетрадь, закурил и пуская ароматный дым в потолок, задумался. «Похоже на то, что это дневник с записями моего деда. Интересно и своеобразно описаны дела и события давно минувших лет. Каким же годом они датированы?».
Докурив свою сигарету до фильтра, он выбросил окурок и снова стал листать тетрадь. Пролистал её всю до конца. Датировки и подписи не было. Записи обрывались на описании голодомора сорок седьмого года. Лёва нервно закурил новую сигарету и снова углубился в чтение дневника. Записи шли в произвольном порядке и следующая, описывала фронтовые будни.
2
Филипп Никитич, сидел в окопе на патронном ящике дымя, выменянным на свою пайку хлеба, табачком. Зная по опыту гражданской войны о том, что в атаку надо идти с пустым брюхом, он и расстался со жратвой без сожаления и, выпив свои положенные фронтовые сто грамм, готовился к своей первой атаке, нервно сжимая черенок сапёрной лопаты.
На роту штрафников выдали один допотопный пулемёт и десяток винтовок трёхлинеек. Не потому, что в сорок третьем была напряжена с оружием, просто никто не считал их за серьёзную боевую единицу. После каждой лобовой атаки по минному полю, штрафники несли катастрофические потери; кто-то оставался лежать подорвавшись на минном поле, а тех кто не выдерживал плотности огня и обезумев поворачивал обратно, — тех скашивали пулемёты загранотряда. Некоторым наиболее фартовым везло и они, добравшись до окопов первой линии обороны фашистов, рубили сапёрными лопатками их руки и головы, вырывали автоматы и стояли в тех окопах насмерть, оттягивая на себя превосходящие многократно вражеские силы. Обеспечивая своей гибелью, успех на каком-то другом участке фронта.
Как бы ты не ждал сигнала к атаке, молясь в душе всем своим богам, чтобы тебя пронесло и атаку отменили, сигнал раздаётся как всегда неожиданно и ты, забыв уже обо всем на свете, выскакиваешь из окопа и, поднявшись во весь рост, с матом и диким рёвом несёшься в атаку, по минному полю. И не за упыря Сталина, и даже не за свою страну, которая тебя в очередной раз предала, бросив безоружным в атаку на минное поле, а за свой Род, за свою семью.
Вот и сейчас красная ракета, разбрызгивая искры, шипя взмыла в небо и выскочивший в полный рост, на бруствер окопа, командир штрафного батальона, бывший командир механизированного корпуса, разжалованный за рукоприкладство, (набил рожу члену военного совета, требовавшего всё новых и новых бессмысленных атак) подняв вверх руку с пистолетом, закричал, перекрывая грохот артиллерии:
— В атаку! За Родину, в ёба, в гроба, в душу вашу мать. Кто тут собрался вечно жить!? Вперёд за мной!
Давно забытое чувство кровавого куража, захлестнуло сознание Филипп Никитича и, несмотря на свой возраст и боль в избитом теле, он выпорхнул по-молодецки на минное поле и ведомый чувством инстинкта, перескакивая подозрительные места; побежал к проволочным заграждениям, преграждающим путь к вражеским окопам. Что он будет делать дальше, когда добежит до заграждений, об этом он не думал. Потому, как твёрдо был убеждён в том, что в этом бою он не погибнет, а значит и минное поле и колючку преодолеет.
Комбат был помоложе и добежал до заграждения одним из первых. Бросив на колючку свою шинель, он по ней перескочил, через первую заградительную линию. Филипп Никитич кинул ему свою шинель и пока сам перебирался через первую линию, комбат преодолел вторую и, распластавшись в прыжках, стреляя со своего пистолета, нёсся уже к окопам.
Что-то сильно ударило Филипп Никитича и сбило его с ног. Пока он поднимался, и хромая бежал к немецким окопам, его обогнали несколько бойцов, спешивших комбату на помощь. Один из них упал. Филипп Никитич подобрал оброненную им винтовку и, передёрнув затвор, выстрелил в немца, перезаряжающего автомат. Немец упал, из дверей блиндажа выскочило ещё двое. Комбат свалил одного выстрелом с пистолета — на втором патроны кончились. Немец поднял автомат…. И осел на дно окопа с проломленной головой. Филипп Никитич в горячке боя, взяв винтовку за ствол, по-простому, по рабочее крестьянски, проломил прикладом немецкую черепушку. Он забрал его автомат и гранату, которую не раздумывая бросил в блиндаж, от куда неслись крики:«Hаnde hoch, nicht schieen». После взрыва крики прекратились и из блиндажа вывалился обугленный чурбан, вопящий что-то на русском языке. Комбат перезарядил пистолет и хладнокровно выстрелив, оборвал его мучения. Потом повернувшись к Филипп Никитичу, угостил папиросой и спокойно сказал:
— Теряешь былую сноровку комэск, стареешь. Я тебя сразу Никитич и не признал. Да и ты смотрю меня, никак признавать не хочешь. А ведь когда-то в этих же местах в двадцатых, вместе рубили белую сволочь. Не вспомнил?
— Сашка, ты что ли! — ахнул Филипп Никитич, обнимая старого фронтового товарища и бывшего своего заместителя по эскадрону. — Заматерел, заматерел волчара, в жизни прошёл бы мимо — не узнал.
— Война еще никого не красила, так же как и не молодила. А кстати ты-то, что здесь делаешь, тебя же я помню, списали подчистую, по ранению?
— Смываю свою вину перед Родиной — кровью.
— Понятно, — тяжело вздохнул комбат, — много нас сейчас таких. — и, посмотрев на расплывающееся кровавое пятно, на плече Филипп Никитича добавил. — Похоже, что ты уже её смыл. Ну-ка давай я тебя перевяжу, по старой памяти и пойдёшь с донесением в тыл. Там тебя заодно и подлечат.
— А как же вы, что с вами-то будет? Вас же здесь неполная рота осталась. Я не пойду, чем смогу-помогу вам здесь.
— Отставить разговоры рядовой. Ноги в руки и вперёд. Чем быстрее дойдёшь, тем быстрее к нам придёт помощь. Давай Никитич, давай родной. Не подведи.
Комбат перевязал своего фронтового друга, написал на листке бумаги донесение и вложив в свой планшет отдал его Филипп Никитичу.
— Давай Никитич шуруй, пока не стреляют. С богом.
— Ты что в бога уверовал, ты же коммунист?
— Бывший коммунист и бывший комкор. Пошёл! Не трави душу, твою мать! — выматерился комбат.
В штаб бригады, Филипп Никитича доставили, только к вечеру, рана на плече кровоточила, тело обдавало жаром, по всей видимости, поднялась температура, недалеко было и до абсцесса, но он настоял на том, чтобы лично отдать донесение комбригу.
Комбриг взял донесение, молча прочел и достав видавшую виды фляжку — налил спирт в алюминиевые кружки. Одну протянул Филипп Никитичу и мрачно сказал:
— Опоздал ты солдат с донесением. Пали все смертью храбрых. Всех представим к снятию судимостей и к орденам. Помянем солдат комбата — светлой души был человек и коммунист настоящий.
3
Лёва Давыдов, дочитал страницу, перевернул её и досадливо крякнул, закурил сигарету, дневник был написан химическим карандашом и после стольких лет хранения на продуваемом, всеми ветрами сыром горище, его некоторые страницы размокли и слиплись. Надо было их просушить, аккуратно рас соединить и попробовать восстановить первоначальный текст.
Но и на тех страницах, что ещё можно было хоть с трудом, но прочесть, описанные события вызывали тихий ужас,
Демобилизовавшись из армии в начале сорок шестого года Филипп Никитич, во время войны не только дошел до
В своё время, мне повезло застать в живых ветеранов, повоевавших в гражданскую войну не только за красных, но и за белых, а потом отсидевших в одних и тех же ГУЛАГовских лагерях и искупавших свою вину кровью, воевавших на одной стороне против Гитлера и его коричневых полчищ.
Мой родной дед, по материнской линии, Дигавцов Филипп Никитич, был героем гражданской войны и орденоносцем, потом вдруг на старости лет оказался предателем Родины, только лишь потому, что оказался на временно оккупированной территории и работал по своей специальности — пахал и сеял. Как итог штрафбат — одна винтовка на десятерых и марш бросок на гнилые лиманы Сивашей, осенью вброд, под кинжальный, перекрёстный огонь. Потом работа в колхозе бригадиром и искусственно созданный голодомор сорок седьмого года, как наказание украинской нации. За что? За то, что пахали и сеяли на своей земле, подвергаясь грабежу гитлеровских полчищ, а где же были защитники, куда они подевались!? Выполняли поставленным высшим командованием тактическую задачу — заманивали немца вглубь своей территории. Об этом не пишут в мемуарах наши полководцы, маршалы Победы.
Мне много о войне рассказал мой тесть Юдин Иван Маркович, — воевавший с первого дня войны, прошедший через два штрафбата и демобилизованный, только через год после войны и попавший уже председателем колхоза, под жернова голодомора сорок седьмого года. Его-то за что? За любовь к своей Родине?
Бей своих, чтобы чужие боялись?
К чему я написал этот рассказ, в преддверии семидесятилетия победы над фашистскими оккупантами? В назидание будущим поколениям, одурманенных пропагандой и готовых все спорные вопросы, решать с помощью оружия. Поверьте автору — ветерану и инвалиду Советской Армии — это того не стоит.
На чужом горе, своего благополучия не построишь. За всё придётся рано или поздно отвечать нам самим, а возможно, что и детям с внуками.
Две войны прошёл и пятилетки,
Лагеря ГУЛАГа и штрафбат.
В старости, презренные объедки,
Не погиб там? Сам брат виноват
Лагеря ГУЛАГа и штрафбат.
В старости, презренные объедки,
Не погиб там? Сам брат виноват
!
