петь для тебя».
Холодно. Ногам. Рукам. Животу. Одна. Как я буду жить без его рук? Кто-то осушил слезы. Голосом. Родным. Нежные звуки со всех сторон окутали тело. Согрели. Я уснула, купаясь в них.
Капризные клиенты. Тонкие кутикулы. Сгорбившись над столом, прищурившись, пилю. Режу. Крою матом. Норковую спину. Ушла, бросив десятку. Чашка кофе – полтинник. Психотерапевт – половина зарплаты. Психотерапевт! Не успею. Пробки! Опоздаю.
Он ждал меня на пороге. Зачем? Не упрекнул. Как будто я одна. Единственная его пациентка. Он со всеми так?
– Я волновался. До вас не дозвониться.
– Я за рулем не разговариваю.
– Правильно. Это правильно.
Он замерз. Видно. Ботиночки-то офисные. А морозы-то северные. Похоже, долго ждал. Солнце слепит. Щурится. А глаза не синие, а серые. Уставшие. Столкнулись. Взглядами. Замерла.
– Он пел.
– Как он пел?
– Хорошо. Мне сделалось спокойно. И я уснула.
– Что вам снилось?
– Ничего.
– А Лель? Он снится вам?
– Нет. Раньше снился.
– Давно?
– В детстве.
– Долго?
– Много лет подряд.
– Он говорил? Он что-то говорил вам? Разговаривал с вами?
– Говорил, что я – особенная. Объяснял, что я не виновата. Доктор, я никогда никому ничего не рассказывала. Только бабушка знала. Она догадалась.
– Мне нужно рассказать. Вы здесь для того, чтобы рассказать. Сколько вам было лет? Приблизительно.
– Около четырех.
* * *
– Ты спала с ним? Да? Отвечай!
– Если бы. Если бы он захотел…
– Ты спала с ним! По глазам вижу! Он трогал тебя?! Он прикасался грязными мужицкими ручищами к твоему животу! Тебе было хорошо? Отвечай!
– Мне было сладко! Сладко! Знаешь, как сладко! Знаешь, что такое – сладко?..
Кровь из носа. Закапала на светлый ковер. Темно-бардовые пятна. Маленькие кружочки. Потрогала их. Теплые. Попробовала на вкус. Горчат. Ее кровь горчит. Встрепенулась. Куда он ее поволок? Он запер за собой дверь. Кто-то воет. Протяжно. Собака? Бездомная? С улицы? Мама!..
– Мама! Мамочка! Что с тобой?! – Закричала. Заголосила.
– Уходи, – выкрикнула она. – Иди прочь! Не стой под двер…– захлебнулась.
Что-то упало на пол. Свалилось. Кто-то подпер дверь живой массой. Хрип. Храп.
– Говоришь, сладко! Говоришь, если бы он захотел! Я тебя приютил! Я тебя откормил. Неблагодарная!..
Гулко ударились резиновые боты. Грязь на улице. Слякоть. Затяжные майские проливные дожди. Отскочила обувь звонко. Эхо. Пустая комната. После ремонта. Старый дом. Свежий ремонт. Он промахнулся?
– Мамочка! Ты живая? – Я скреблась в закрытую дверь. Всхлипывая и дрожа.
Когда мы въехали в этот дом, я радовалась. У меня никогда не было своей комнаты. Своей кроватки. Своего зеркала. Я кружилась перед круглым зеркалом в новом ситцевом платье с короткими рукавами-фонариками. Я кружилась и видела, как он кружил ее, мою маму. Красивую! Такую красивую! И счастливую. В другой комнате. Смежной. Я подглядывала. Она улыбалась. Смеялась. Хохотала. Трогала воздушную белую фату. Прижимала ее к себе. Целовала нежные гипюровые цветочки. Она никогда не была замужем. Ей было двадцать восемь лет.
Последний дом по улице. Пятьдесят восьмой. Дальше – огромный ров, за ним – старое сельское кладбище. Я не боялась его. Там было хорошо. Спокойно. За ржавыми оградами росли цветы. Ромашки. Лютики. А поздней весной, когда сходил талый снег, в колеях между могилками распускались ландыши. Они удивительно пахли. Чем-то неземным. Их запах напоминал мне о чем-то. Далеком. Совсем другом.
– Расскажите мне о своем отчиме. Он был суровым?
– Нет. Он был душевным. Радушным. Милым. Открытым. Улыбался. Мне. Ей. Дарил подарки. Нам было хорошо в его доме.
Зачем он так далеко меня завел? Я пришла к нему по другому поводу! Дышать тяжело! Жить невозможно! Умираю. Каждый новый день. Секунду. Миг. На выдохе. Потом откуда-то берутся силы. На вдох. Его хватает ненадолго. Воздуха. Свежего. Не затхлого. И опять я задыхаюсь. Не могу без его рук! Родных…
* * *
Звонкие песни. Веселые частушки. Шутки-прибаутки. Потянулась и расплакалась гармонь. Зачем? Гости притихли. Свадьба. Сельский клуб.
Закончился перекур. Вернулись сытые и слегка развязные музыканты. Их только что уважили крепкой сливовой водочкой. Мама закружилась. Белое платье разлетелось. Вихрем. По залу. Краешком искусственного шелка коснувшись захмелевших гостей. Каблуки. Высоченные. Она запыхалась. Остановилась. Тепло рассмеялась. Отчим поправил на ней платье и растрепавшиеся волосы.
Она сказала ему: «Я выйду на минуточку. Жарко. На минуточку – в холл. Не ходи за мной. Я быстро. Я вернусь».
Он остался. Я юркнула за ней. Она выскочила на крыльцо. Потянулась душой. К высокому небу. Низкому солнцу. Северный ветер заиграл фатой. Она поежилась. Развернулась. И обмерла. Какой-то мужчина подхватил ее на руки. Его руки были крепкими. Сильными. Он приподнял ее. Прижал к себе.
– Я так просил тебя: дождись. А ты…
– Милый. Какой ты милый… Прости. Я думала, что тебя нет. Давно нет. Я писала. Я кричала. Никто не ответил. Никто не откликнулся. Твои руки такие родные. Теплые. Не отпускай меня. Никогда больше не отпускай меня.
– А он?
– Кто он? – удивилась она.
– Твой муж.
* * *
– Я устала. Старые воспоминания. Глупые. Давно это было. Зачем они вам?
– Мужчина, который приходил к вашей маме в день свадьбы, – кто он?
– Я не знаю. Я не успела спросить. Не успела. Но быть может, он тот, которого она ждала. Много лет ждала… из Афганистана.
– Понимаю. Он может быть вашим отцом?
– Она так радовалась своему замужеству. А он пришел и все испортил. Она хотела уйти с ним. Но он отпустил ее. Отпустил… И она… обмякла. И полетела вниз. Сорвалась в пропасть. В бездну… Я устала. Я пойду. Я больше не приду. Вы не о том. Не о нем. Мне плохо. Нестерпимо плохо.
– Я помогу вам.
– Вы не сможете.
– Завтра. Я вас жду. В котором часу вам будет удобно приехать?
– В восемь вечера. Если позволите.
– До свидания. Мне можно звонить по мобильному телефону в любое время. Дня или ночи.
– Спасибо.
* * *
Мы жили в общежитии. Я и мама. В маленькой душной комнате. Кроме нас жили еще две старухи. Тогда мне казалось, что они – старухи. Теперь понимаю, что женщины были старше меня сегодняшней на несколько лет. Дней. Минут…
Моя мама работала на стройке. Маленькая, хрупкая, она носила и подносила тяжелые ведра с краской. Они заканчивали отделку какого-то дома. Большого. Дорогого. По вечерам она тихо шептала мне на ушко: «Хорошо, что есть ты». Она не читала мне книжек и не рассказывала сказок. Свет гасили рано. Я засыпала под тяжелый храп двух чужих женщин, пропахших жареной картошкой, квашеной капустой и безысходной усталостью.
Утром меня запихивали в ватные штаны, кофту, куртку и быстро уносили в ближайший детский сад. Я помню себя в три года. Странно, но помню. Не все, конечно. Но теплый чай и сладкую кашу помню. А еще – как ворчала воспитательница: «Она опять тебя не причесала, не заплела». Я садилась на стульчик у ее ног. Она брала свою расческу. И, пыхтя, причесывала мои волосы, заплетая их в тоненькие косички. «Теперь все. Сейчас ты красавица», – она отпускала меня. А я не хотела уходить. У ее ног было безопасно. У ее больших ног.
– Я не могу больше ждать. Он не придет. Его нет!
Она кричала, стоя у распахнутого окна.
– Мама, мамочка, ты с кем разговариваешь? – мои руки гладили краешек ее синего платья. Если бы я могла обнять ее. Утешить. Успокоить. Она развернулась и тихо, размеренным голосом произнесла:
– Мы уезжаем. Тебе нужен дом. Хорошая еда. И воздух. Я совсем тебя извела. Ножки худенькие. Тельце рыхлое…
У меня был рахит.
В деревню мы тихо приползли поздней осенью. Уставшие. Измотанные. Бездомные. Прислонившись к закрытой будке, мы стояли и думали, остаться в этих топких местах или ехать дальше. Кассирша куда-то отлучилась, оставив записку: «Сейчас вернусь».
Мама была не приспособлена к этой жизни. Мечущаяся в поисках счастья молодая женщина. Теперь я понимаю. Тогда я верила ей. Я верила, что скоро лягу. Смогу прилечь. Уснуть. Ни скамеек, ни лавок. Только размытая дорога и одна ржавая будка. Где-то лаяли собаки.
«Я не могу взять тебя на руки. Я не могу», – она расплакалась. Тихо. Почти беззвучно. Он проходил мимо. Мой будущий отчим. Услышал. Остановился. Забрал к себе. В большой, но заброшенный дом. Он долго жил один. Много-много лет тому назад его жена умерла. В каком качестве мы находились в чужом доме? Я не понимала. Не знала. Мне не было еще и четырех лет. Они затеяли ремонт. Им хотелось всего! И ему, и ей. Им было хорошо вместе. Тепло. Потом он сделал ей предложение. Вернее, мне. Он спросил у меня: «Хочешь, я буду твоим папой? Настоящим папой!» – и я не смогла ему отказать. Я обняла его за шею. Поцеловала. Он уложил меня на лежанку. Пока в доме шел ремонт, мы жили в пристройке – сарае. Все в одной комнатушке. Там славно пахло хлебом. Его выпекали раз в неделю, по субботам.
У меня сохранилась фотография. На ней – моя мама, я и папа (в далекие, удивительно теплые дни маленькая девочка с огромным и нескрываемым удовольствием произносила, мягко проговаривала хорошее слово «папа»). Теперь – пожелтевшая фотография. Старый снимок, единственный, сохранившийся со времени, когда они были счастливы.
Он принес белого кота. Огромного. Плюшевого. Шею кота украшал розовый бант. Шелковый. Я осторожно трогала бантик и никак не могла поверить в то, что эта драгоценность – кот с бантом – моя! Я хохотала от счастья. Пришел фотограф. Мы чинно расселись на диване. Мама, папа и я с котом. Эта фотография всегда со мной.
– Покажите ее мне.
– Пожалуйста.
Раскрыла кошелек. Вынула снимок. Мой психотерапевт долго рассматривал его. Я думала, он будет что-то спрашивать о ней. Расспрашивать. О нем. Нет. Он произнес:
– Встаньте, пожалуйста. Идите за мной.
Посреди комнаты он остановился и произнес:
– Это сегодняшний день. Простой. За окном метель, мороз, ветер. Пронизывающий ветер. Но вы здесь. В теплой комнате. Вам хорошо? Вы счастливы?
Я ответила не задумываясь:
– Нет.
– Пусть так. – Он качнул головой и указал на дальний угол комнаты. – Там, в том светлом углу, вы – другая. Там вы – счастливая. Нужно сделать несколько шагов, чтобы встретиться и обняться с этой женщиной, удивительно счастливой женщиной, с вами самой. В тот день, где вы так счастливы, – что бы вы хотели взять с собой из сегодняшнего дня?
Я задумалась. Что у меня есть? Много чего! Есть Маня! Есть дом! Кот с розовым бантом! Я сохранила милую сердцу игрушку. Как сохранила, сама не пойму. Но есть кот! И есть розовый, чуть поистертый бант! Есть шаль. Бабушкина. И пожелтевшая фотография, с которой улыбается молодая мама. И еще… живут в сегодняшнем дне несколько мгновений. Счастливых. Простых, но очень душевных. Его руки держат меня крепко.
– А шаль можно взять с собой в счастливый день?
– Да.
– А кота? Игрушку.
– Да.
– А ребенка?
– Необходимо.
– А теплый дом? Мягкую кровать, горячий душ. Чайную чашечку в яблочко? Она любимая.
– Да.
– А его руки? Я не могу быть счастливой в том дне без его крепких рук.
– Мы играем в игру. В этой простой игре обойдемся без его рук. Пожалуйста. Попробуйте. Это всего лишь игра. Незатейливая. Не обязывающая вас к каким-либо сложным поступкам. Действиям. В счастливый день – что еще хочется прихватить с собой?
Он широко улыбнулся. Посмотрел на меня ласково. Добродушно. На меня давно так не смотрели… Не требовательно. Не требуя. Почти
