— Нехорошо так-то, нехорошо. Дал бы дожить старому. Немного и оставалось. Может, день. Может, другой. Нехорошо так торопиться. Я-то тебя щадил. Щадил я тебя, молодого. Вот и получил свое. Отблагодарил ты меня. Ты молодость чужую не пожалел! Тиберий Гимелл, внук мой, на твоей совести? А ты-то уж меня возвел в преступники. А ты-то уж меня попрекал! Далеко ли ушел от меня, сынок?
Стоит рядом с дедом Тиберий Гемелл. В руке — походная фляга с ядом.
— Я немногого просил… Я от жизни просил немногого! Зачем же? К чему?
Грек-философ улыбается Калигуле насмешливо. И немного грустно. Из вен, что на взрезанных запястьях, льется кровь.
— Привет тебе, цезарь, — говорит он. — Я все сделал правильно? Я успел? Так и не попался тебе в руки! А попадись я тебе…
Громко звучит музыка. Все сливается в ней: нежные переливы флейты, потрескивание цимбал, голос свирели. И это барабанное: «Бум! Бум!» — все перекрывающее, от него болит голова, раскалывается голова зажатого в тиски родными и близкими императора…
Это не преувеличение. Пусть никто не касается его руками, но они становятся в круг, те, перед которыми он так непоправимо виноват. Даже если вина его перед кем-то из них условна, все же виноват: ведь есть же всегда вина живого перед мертвым! Крепко сжимают тени свои руки. И — закружились, понеслись вокруг него в странном танце. Круг в одну сторону. Вихрем в другую! Розовая стола Друзиллы, что так нравилась Калигуле в юности, сливается в неудержимом круговом движении с одеялом, закрывающим лицо старика Тиберия…
— Отпустите! Отпустите меня, — просит Калигула.
Усмешка на лице Нерона. Улыбка на лице Юнии…
Он знает, что не отпустят. Но все люди эти все же были ему родными. Неужели никто не сжалится над ним?
Он видит мать. Она его мать, в конце концов, не может мать быть так жестока с сыном! Он бросается к ней, но отброшен назад, в центр хоровода теней, отброшен отцом!
— Что сделал ты с честным именем моим? — слышит Калигула. — Назовут меня люди отцом убийцы, тирана!
Он пытается нырнуть между рук Друзиллы и ее странного безголового друга, но те уносятся в танце, а Калигула подпал под руку молодого Гемелла…
— Назад! — кричит ему Гемелл, — и швыряет императора в круг. — Побудь с нами, властитель! Посмотри на дело рук своих!
Хохот Тиберия слышит Калигула. Тот самый хохот, что ненавидел слышать когда-то во дворце на Капри. И видит суровое лицо тестя, Марка Силана. Доволен сенатор, не уйти сегодня зятю между сцепленных с внуком и дочерью рук!
— Пустите меня к себе, — униженно просит всех, кто его преследует, Калигула. — Я виноват, знаю, но возьмите меня хотя бы к себе, примите мою жертву, если не отпускаете… Разве я мало даю? У меня так много останется там, в Риме! Так много всего, что нужно другим людям. Разве расстаются с этим? Я же — расстанусь. Пустите меня к себе!
Оборвался танец теней. Сбилась, расстроилась, замолчала музыка.
— Скоро, — слышит он шепот Друзиллы над самым ухом. — Скоро, родной…
И она разорвала круг! Он вцепился в ее протянутую руку…
Император открыл глаза.
И первое, что увидел: лицо женщины, исполненное сострадания.
Это потом он узнал, что зовут ее Цезония. Что она мать трех дочерей.
Впрочем, что она мать, он понял сразу. В ней было столько заботы, столько жалости к нему!
Она сказала:
— Рим тебя ищет. Разве же можно так, разве так поступают? Весь Рим тебя ищет, а нашли мои слуги. Полумертвого тебя нашли, у нашего озерца. Я ведь могла уехать. Мы уже и собирались. Осень закончилось. Надо было вернуться в город. И кто бы узнал тебя здесь, когда бы ни я?
Он, конечно, не ответил. Ему хотелось плакать, прижаться к этой пышной груди немолодой уже женщины и плакать. Ощущая ее сострадание к нему и жалость.
— Я послала гонцов в Рим, — сказала она. — Ну, разве же так поступают? Совсем еще мальчик, что и говорить…