[justify] Иванов Михаил вспоминает, как оказавшись в посёлке Мардакян в учебном центре воинской части Бакинского гарнизона внутренних войск, приходилось переносить тяготы и лишения воинской службы. Куда их, около восьмидесяти человек новобранцев из Московской области, городов Истра, Дедовск, Электросталь, Егорьевск направили на подготовку несения службы в рядах ВВ. Чтобы взрастить из них надёжных защитников закона и порядка в данной, на тот момент времени, союзной республике.
Он вспоминает, как на сборном пункте города Железнодорожного через сутки за ними приехали два офицера азербайджанца в звании старших лейтенантов из Бакинского гарнизона В.В. Были заметно, пьяны, и были весьма предприимчивы, как теперь сказали бы. Вместо необходимых для перевозки военнослужащих двух вагонов, они заказали один, выручив на этом какие-то деньги, и заполнили его избыточным количеством новобранцев, разместив многих из них на третьих багажных полках под самой крышей вагона, никак не предназначенных для отдыха и сна пассажиров во время движения поезда. Это конечно, не их инициатива, они для этого, всё же мелки. Это незначительное дело с вагонами провернул их командир части, он весьма ушлый у них, на всякие тёмные дела пахнущие деньгами, никогда не упустит, где чего можно урвать, это ему вполне, и по чину; вот и оформили через фин. часть два вагона, а по факту один. Туда и натолкали людей, даже, на багажные полки, для них люди, что скот. Кормили в дороге сухим пайком – рыбные и мясные консервы в жестяных банках, и чан слабо окрашенного кипятка, называемого чаем, с буханкой серого хлеба, порезанной на четверых человек.
В первую ночь их следования, вспоминает Михаил, как о начале всяких тягот и лишений, он падает с третьей полки, едва не разбившись. И опасаясь повторного падения, уже не решается больше подниматься туда. Всю ночь стоял у окна в тамбуре, от скуки и безысходности рассматривал за ним, едва различимые в ночной темени поля и лесопосадки, незнакомые города и посёлки в мерцающем свете ночных фонарей. Гнетущая тоска и страх томили душу, было тревожно, думалось, а, что будет там, куда их привезут. Завидовал тем счастливцам, что безмятежно спят теперь на первых и вторых полках не испытывая такой тревоги и страха. Мысленно, про себя кляня тех проходимцев организовавших такой их перевоз. Выходящие в тамбур покурить то один, то другой ещё не протрезвевшие офицеры, заговаривали с ним о жизни такой не простой. Один из них, по фамилии Ахмедов много говорил всё о том, какие плохие армяне и какие хорошие азербайджанцы. Полагал, что Михаил хорошо осведомлён и будет увлечён такой беседой, и забудет о невзгодах, случившихся с ним теперь, и грозящих ему в будущем, позабавить его, и успокоить хотел, отвлечь от дум его тяжёлых. Ну, вроде, как оправдаться, загладить (заболтать) свою вину в том, от чего и почему Михаил томится уже вторую ночь в холодном тамбуре, а впереди ещё и третья. Возможно, что был бы он трезвым, вряд ли счёл нужным говорить об этом, но, во хмелю был весьма разговорчив.
В то время Михаил не имел никаких этнографических и демографических познаний и в вопросах национальностей не разбирался вовсе. И поэтому отвечал ему, что он совсем не понимает разницы между азербайджанцами и армянами и вообще не имеет никакого представления о них, кто есть они, и до сего времени просто не знал, что они есть на этом свете. Или, со школы забыл, наверное, не имел особого прилежания к географии, где упоминается о них. Это теперь, в результате «мудрой» (бездарной, если не преступной) политики кремлёвских сидельцев, они наводнили просторы центральной России и осваивают пустеющие Земли, о них уже знает любой ребёнок с первых классов школы, а тогда это была экзотическая редкость. Потому, как тотальная коррупция в их Землях отбросила общественную и экономическую жизнь на века назад. (Баи, хозяева жизни на их Земле, держат их в ежовых рукавицах, и не собираются предоставлять им лучшей жизни в их Землях) И теперь они рыщут лучшей доли себе здесь, в наших пустеющих Землях, с разлагающейся и вымирающей от пьянства, нищеты и коррупции жизнью. К столь печальным результатам закономерно, как по нотам, привела антинародная политика кремлёвской камарильи, – тогда и теперь. Они, (инородцы) всё же более устойчивы и лучше приспособлены к выживанию в суровых условиях разрастающейся, как чертополох на заброшенном поле, коррупции. А незнание Михаила об их существовании на этой грешной Земле, несколько смутило и удивило этих офицеров тогда, их рассудок помрачённый алкоголем никак не находил мало-мальски внятного ответа и никак не был способен «отделить мух от котлет», всё слилось воедино в какой-то сплошной мрак. Они лишь с недоумением и непониманием взирали на него. Уже далее, сменив тему, она была гораздо более актуальна для Михаила, он в отчаянии объяснял им, что ему наплевать на всё прочее, то, что ему нет никакого дела до каких-то Армян или Азербайджанцев, ему главное, равно, как и страшное, это то, что придётся ему, ещё одну ночь замерзать в тамбуре. Потому, что не может (боится) после падения с полки, вновь забираться на неё, чтобы спать. Но помочь, пособить ему в этом, они никак и ничем не могли.
Уже на третьи сутки рано утром приехали в часть, накормили, переодели в армейское обмундирование, затем в большом просторном зале показывали патриотические фильмы, видимо этим способом вселяли надежды на лучшее. Затем, ни с того ни с сего, какой-то пьяный офицер, будто в приступе бешенства, принялся орать – напились гады, будете бежать до учебного центра в Мардакян (это сорок км). Видимо мерещилось ему от перепоя, из-за утраты его сознанием способности адекватно воспринимать окружающее, что вовсе не он пьян, а пьяны, внезапно появившиеся здесь незнакомые люди, и поломали его блаженное состояние нирваны. И он, озлобившись на них за столь злостное деяние, решил так жестоко наказать их теперь. На самом деле, у прибывших новобранцев ничего спиртного уже давно не было, если, что и было, то оно было употреблено ими в поезде, в течение трёх суток следования к данному месту назначения. Офицеры же, сопровождавшие их, все три дня и три ночи, без перерыва пили. Всё время следования, запасы этого, помрачающего рассудок зелья, у них никак не оскудевали, предусмотрительно запаслись им в дальнюю дорогу. Старослужащие с пессимизмом и может быть, трагизмом говорили, что командир части майор Курбан Гили Заде дисциплиной особо не интересуется, озабочен больше ожиданием скорого присвоения ему звания подполковника. И всякие нарушения скрываются, будто их не было вовсе. На рядовой, и сержантский состав смотрел свысока, больше, как на материал необходимый его карьерному росту, умом, как-то, мягко говоря, особо не блистал. Роста он был среднего, заметно выше средней упитанности с круглым, колобко подобным лицом, и лет ему было сорок пять – сорок шесть.
Через несколько дней их привозят в учебный центр, размещённый в посёлке Мардакян. Помещение казармы практически не отапливалось, а на дворе, уже, наступал декабрь месяц. Две какие-то совсем старые, уже давно отжившие свой век печурки еле грели, обогреть казарму хотя бы градусов до 17, никак не могли. Воду привозили редко – ни умыться, ни помыть рук. Офицеры жили в отдельном доме, скрашивая свободное от службы время тем, что пили агдам и портвейн три семёрки, или, как ещё его почтительно и с гордостью называли – три топора. Будто в них, в этих топорах, какая-то необузданная, убойная сила и внушает не меньшее уважение к ним, никак не меньше, чем в каком-то слабеньком, слащавом «солнце в бокале». Их поклонники, обретая эту силу, неизменно в неистовстве доказывают это. Пустые бутылки с такими этикетками подолгу, и в обилии валялись, где-нибудь в стороне, неподалёку от их дома, едва прикрытые каким либо хламом. Скрытые им до времени плановой, генеральной уборки территории учебного центра, с прилегающими к нему территориями. Бывало, что, уже, и не хватало никакого хлама, чтобы опорожненные бутылки прикрыть. Чтоб не вызывать у кого-то расстройство духа, ну, у солдат к примеру, с волнением относящихся к такой продукции. Или, гнева у начальства, хотя редко, но, всё же, заглядывающее, иногда, и в такие отдалённые уголки мироздания.
Вечером, после отбоя, в особенности первые дни пребывания новобранцев в учебном центре, офицеры практиковали, больше, может быть, развлечения ради и, как средства от угнетающей их тоски и скуки, подъём – отбой двадцать пять – тридцать секунд – пока горит спичка в руке. Ну, и, конечно же, для того, чтобы напомнить всякий раз новобранцам, вселить в их сознание, что вот она, началась суровая армейская жизнь, и никаких поблажек не будет. Далее следовало ежедневное отжимание от пола, пока каждый выполнит это упражнение, не менее десяти, а затем, через две недели, до двадцати раз. Такая тренировка продолжалась не менее часа. Недели через две, поближе ознакомившись с прибывшим материалом – новобранцами, эта процедура (отбой – подъём) офицерам, всё же наскучила. Далее, с ещё большим увлечением и азартом, этим уже, занимались сержанты. На строевой подготовке, тех, кто плохо ходил по плацу били сапогом по пояснице, в места расположения почек – весьма важного физиологического органа, приговаривая – ничего особого, всё в порядке вещей, нужно терпеть, не то служба мёдом покажется. Пьяный прапорщик Мамедов истерично всё орал о пропаже каких-то полотенец и личных вещей, так, как будто они, были очень дороги его «пылкому» и «ранимому» сердцу; на самом же деле, можно смело полагать, что крал, чтобы пропить их. Органчик будто был в его голове, настроенный на исполнение мелодии наводящей тоску и страх, – и сердцу тревожно в груди. Поначалу, казавшееся таким нелепым, нелогичным это светопреставление, вызывало ещё в неокрепших душах новобранцев тревогу и страх. Позднее, по мере укрепления их духа, оно сменилось тупым безразличием к этой, и прочим нелепым проделкам в изобилии наполнявших казарменную жизнь.
Было, что, после очередной попойки, офицеры устроили пятнадцати километровый марш бросок до стрельбища, многие отстали и не могли бежать, ехавшие сзади на машине пьяные офицеры кричали на них, угрожали, гикали, будто табун диких лошадей гнали. Чтобы ещё более позабавить себя, кто-то из офицеров выходил из машины, может быть тот, который обладал большим чувством чёрного юмора, и подходил к измождённым еле передвигающим ноги военнослужащим, держась за кобуру с пистолетом, кричал, – вперёд гады, пристрелю! – Нет, это не у него, и не у тех в машине, сердце под прицелом… Излишними сантиментами, явно, не был отягощён. - А когда, кто-то падал и не сразу мог встать, этот офицер подходил и пуще прежнего яростно кричал – вставай гад не то пристрелю! Распластавшийся от изнурительного бега подле него рядовой Мамлеев, отвечал ему, еле переводя дыхание, – стреляй гад, бежать больше не могу…, обозлённый офицер пнул его ногой как выброшенную бесполезную вещь, ненужную в обиходе, и неспешно пошёл к машине.
Командовал ротой на то
