время капитан Кромаренко. Непонятно было почему, то ли, как поощрение, то ли, напротив, как взыскание, в 1979 году с началом военных действий в Афганистане он был направлен туда для дальнейшего прохождения воинской службы. Далее его судьба неизвестна. Но фактически его обязанности исполнял сержант Абросимов Анатолий, с нетерпением ждал демобилизации – увольнения из армии, потому что, побывав в отпуске, женился и очень спешил теперь на прерванный нормативом времени уставного отпуска, медовый месяц. Время казалось ему теперь ещё более тягучим, медленнее текущим, это делало его ещё более раздражительным, озлобленным и жестоким. Надумал даже, сильно озлобившись из-за такого пустяка, что, изголодавшегося военнослужащего своей роты, укравшего из хлеборезки несколько кусков чёрного хлеба, заставил пожирать целый котёл каши, объёмом рассчитанной на пять человек, и затем прогнал его кросс на несколько километров, что закончилось большими страданиями этого бедняги. И никто не заступился за него. Офицеры, большей частью, в воспитательный процесс, проводимый сержантами, не вмешивались. Кроме его, в роте были ещё три сержанта. Подготовить роту к выпускному парадному смотру, совпадающему с ожиданием командира присвоения ему очередного звания подполковника, поручили сержанту Абросимову, пользующимся и наибольшим доверием у капитана Кромаренко, и, как имеющий больший срок службы, нежели другие сержанты. Муштра усилилась. Начали с затягивания ремней по размеру окружности головы, от теменной её части и до подбородка, что вызывало у многих военнослужащих неприятнейшие ощущения и даже страдания. Из-за не отапливаемой казармы (термометр показывал плюс 12-14 градусов) почти половина личного состава простудилась и заболела, – жаловались на недомогание. Всегда пьяный прапорщик Мамедов проводил экстренное лечение. Строил роту и кричал заплетающимся языком, с акцентом – больные, дурные, кривые, хромые, косые выйти из строя. И «выписывал» далее рецепт – десять кругов вокруг казармы бегом марш! Потом повторно строил роту и повторял – больные, дурные, кривые, хромые, косые выйти из строя, если никто не выходил, значит, лечение прошло успешно. Довольно ухмыльнувшись, командой «разойдись», он распускает роту. Строевая подготовка проходила по три – четыре часа в день при шквалистом ветре. Чаще, строевой подготовкой новобранцев занимался сержант Абросимов, иногда кто-то из офицеров. У кого не получалось, тренировали отдельно. Они вытягивали ногу, а кто-то из сержантов бил по пояснице. Таким образом, малоспособным (запаздывающим в своём развитии от своих сверстников) включали память и сноровку, чтобы скорее обретали эти навыки – учили Родине служить.
Иванов вспоминал, как с двумя своими сослуживцами в наряде, они чистили помещение туалета и умывальников под присмотром сержанта Абросимова. Иванов решил, что пора ему отдохнуть и сержант ему, вроде, как не помеха. Но, не тут-то было, взбесившийся сержант потребовал немедленного продолжения работы, Иванов отказался, заявив, что имеет право и на короткий отдых. Сержант доложил об этом капитану, тот отчитал его за плохую дисциплину в роте. Озлобленный Абросимов никак не ожидал такого от капитана, предполагал, что тот даст добро, на усиление давления на столь непокорного Иванова. Действовать же круто, вразрез уставным нормам без поддержки командира роты, он всё же, не решился, остерёгся. Видимо, решил подождать более подходящего случая, и после незначительных придирок он всё же, на этот раз, отстал от Иванова, и вымещал свою злобу на других военнослужащих позднего призыва. И к тому же, сравнив свои весьма скромные физические возможности при среднем росте не выше ста семидесяти четырёх см. с физическими возможностями тренированного в нескольких видах спорта (плавание, лыжи) Иванова при его росте ста восьмидесяти семи сантиметров. И тем более ещё, что Иванов перед этим отличился на стрельбах, и капитан Кромаренко объявил ему благодарность перед строем. И на всяких кроссах и прочих физических упражнений, он был всегда в числе первых. Все эти обстоятельства в своей совокупности, несколько остудили пыл сержанта, уняли его охоту на какую-то скорую и жестокую расправу. Тогда, озлобленный сержант ещё яростнее стал проводить процедуру отбоя и подъёма. С ещё большим остервенением, чуть не до хрипоты, орал – Рота подъём…! Рота отбой…! Это было для него наилучшим успокоительным средством. По многим показателям рядовой Иванов был результативен и был заметен среди офицеров. Это вынуждало сержанта быть более сдержанным, и не обострять отношения с ним, не доводить их до абсурда, и тем более не слишком выходить из рамок устава.
Всегда пьяный прапорщик всё никак не унимался и далее, «колдуя» над чем-то в своей каптёрке, наверное, в который раз пересчитывая и перекладывая вещи, отчего их никак не прибавлялось, известно, же, что сумма не меняется от перестановки мест слагаемых. Он, как бы, пробовал многократными попытками всё же попрать, оспорить этот закон, чтобы успокоить последние отголоски своей совести, чуть ли не ежедневно перекладывая и пересчитывая вещи. Пересчитав их в очередной раз, и чуть не прослезившись, возвращался в спальное помещение казармы, чтобы там выразить всю свою боль от обнаруженной, с каждым разом всё большей недостачи – утраты. Он так и продолжал, всё время нахождения военнослужащих в учебном центре, истошно орать про какие-то пропавшие полотенца и личные вещи, оправдывался что ли, громче всех хотел заявить то, что он к пропаже этих вещей не причастен. Поэтому, наверное, никак не мог успокоиться и умолкнуть, разрыдался бы ещё, для большего правдоподобия, или это измученная армейской рутиной совесть взывала к нему, не давая сна и покоя. Вроде того, что всякий раз напоминала ему – ты, что подлец творишь, совсем страх потерял, меры не знаешь! Он же активно ей сопротивлялся, оправдывался, доказывая, что не он подлец, а там кто-то, вот сейчас он пойдёт, и непременно разберётся, когда найдёт его, того.
Без его присутствия в каптёрку никто никогда не проникал. Он крал и сильно переживал, но не затаивался, как это обычно бывает, он громко кричал об этом. А, может быть, и не совсем страх потерял, боялся всё же, что от такого количества пропаж придётся изъясняться ему перед выше, стоящим по званию, командиром роты, или, что ещё хуже, командиром части – могут же и выгнать за такие проделки из армии. Хотя, вряд ли, командир части обратил бы внимание на такую мелочь, он сам был причастен к делам многим более, серьёзней. И, вдобавок ко всему, для большего куражу что ли, может быть хотел блеснуть ещё и остроумием – вроде, как тупо шутил. Он приводил зачем-то такой, казалось бы, не совсем уместный в этой ситуации аргумент. (Конечно, в пьяном угаре, наверное, всё уместно – ну, разве, есть то, что было бы не уместно). Когда непонятно почему, он орал всякий раз про дочь какого-то миллионера, с которой он не спит, чтобы снабжать роту полотенцами и прочими вещами взамен пропавших (пропивших). Но, возможно, что следуя своей только ему понятной логике, на всякий случай создавал завесу для своего прикрытия на случай чего. Никто, никак уже не реагировал на это. Похоже, было, будто в его голове были не мозги, а кем-то вложенное программное устройство с таким алгоритмом действия, не позволяющее ему остановиться.
Рядовой Иванов, ко всему прочему, был фанатом известной группы «Битлз». Это было, будто, предопределено для того, чтобы, продолжить конфликт с сержантом, никак не дать ему погаснуть. Задавленный теперь тяжестью армейской рутины, остро тоскуя по гражданке, и не желая совсем утратить духовную связь со своими пристрастиями в гражданской жизни, он, как напоминание о ней, так внезапно оборвавшейся жизни с её прелестями, канувшей, будто в пустоту небытия. Чтоб не оказаться поверженным и раздавленным этой пустотой, и совсем не пасть духом, он сделал себе необычное, весьма оригинальное напоминание о былом, в той прошлой жизни. Старательно выписав, как можно мельче, чтоб не привлечь чьего-то внимания, каждую букву, он сработал, как на скрижалях, чуть выше нагрудного кармана своего обмундирования полевого исполнения эту священную для него надпись – «Битлз». Она имела для него тот же сакральный смысл, что имеет икона для фаната веры в божество, и ставшая ему чем-то вроде спасительного талисмана от всех армейских бед и невзгод, обрушившихся на него, или, даже, жизненным кредо на тот сложный, переломный момент времени. Мотивы гражданской жизни ещё не успели покинуть его сознание. Этим самым он совершил какой-то необдуманный, лишённый здравого смысла, поступок. Вроде, как молод был, совсем не думал о последствиях столь легкомысленного поступка. И никак не думал, что это действие, приведёт сержанта в ярость.
Сержант Абросимов, не смотря на то, что написано было очень мелко, всё же заметил это, ну, как было не заметить, как могло что-то уйти от его цепкого взгляда, посчитавшего, что было выставлено прямо, как на показ. Будто только для того, чтобы позлить его, попрать его авторитет, ещё и такой, на его взгляд, наглой выходкой. Стерпеть такое сержант никак не мог, следуя армейским уставам и своим убеждениям, он никак не разделял его душевных исканий, стенаний, пристрастий и вкусов, напротив, сильно озлобился на него, да так, как может только озлобиться бык на красную тряпку тореадора. И, чтоб не распространилась эта зараза дальше, он старался разными способами вычистить, изгнать из его сознания всякую память о ней, как идеологически вредной буржуазной группе, калечащей и разлагающей сознание наших людей, в том числе и военнослужащих, мешающей им, по разумению сержанта, исполнять воинский долг. Полагал, может быть, (скорее всего, не он, а там выше, где-нибудь в отделе пропаганды, а он исполнял) что минорное звучание тех песен, слишком расслабляюще действует на военнослужащих, мешает их суровой армейской закалке. Предполагая, что излишние сантименты отвлекают их от строгого распорядка несения воинской службы.
Конечно, совсем уж не предполагал он, что совсем скоро эта пресловутая буржуазная идеология разложит и искалечит сознание не только простых людей – обывателей, но она разложит и искалечит сознание даже, кто бы мог подумать, – партийных кремлёвских сидельцев. Даже у них, напрочь, снесло голову. Зомбированные этой идеологией на столько, что, особо не задумываясь, лишённые способности к осознанию того, что творят, пошли, уже чуть позднее, на уничтожение страны. Поражённые буржуазной идеологией, заполнившей их пустые души, ничего исправлять и реформировать эти ничтожества и не умели и не хотели. Никто и ничто не выдержало тогда напора всесильной, всесокрушающей буржуазной идеологии, как мощный весенний паводок, поток, снёсший всякие жалкие, слабенькие преграды, на-вроде, к этому времени, уже, извращённой ими коммунистической идеологии, пытавшейся противодействовать мощному напору столь зловредной, буржуазной идеологии. Деградирующее общество, подорванное тотальной коррупцией, нисколько не соответствовало тогда
