Мой Amarcord

лесу. Бабушка даже произнесла что-то дипломатически-вежливое, вроде «Как в этом году много черники!»  А незнакомец раз – и резким движением нырнул за куст.

В этот момент перед бабушкиным взором пронеслась вся ее жизнь. Ей показалось, что она узнала своего первого зятя. Кроме того, мужчина был в ватнике и шапке-ушанке. Это летом-то! На дачника не похож, а местные мужики за ягодами не ходят. Но мою бабушку за рупь двадцать было не взять! Она медленно отошла от того ягодного места и стала кричать: - «Николай Иваныч, идите сюда, здесь полно черники!» Из кустов с удивленным видом вышла моя мама. Какой Николай Иваныч? Они здесь вдвоем. А бабушка продолжала выступать: - «Боря, мне нужна твоя корзинка. И Петю веди сюда». Отойдя на некоторое расстояние, бабушка что-то объяснила маме, и они кинулись бежать прочь от этого места. Корзинку бабушка бросила, а мама нет, принесла домой. Мама, естественно, бежала впереди, а бабушка за ней. Потом, уже дома, мама говорила нашим хозяевам, что бабушка бежала, как лось,  с таким шумом и треском, который был слышен на весь лес. Разумеется, ведь она была в хозяйских резиновых сапогах чуть ли не сорок пятого размера.

И для ровного счета еще один рассказ про лес. Иногда мама брала меня в лес за ягодами. Но недалеко. Однажды за ягодами мы отправились большой компанией, вся наша семья, хозяева с сыновьями, еще кто-то.  Наш поход в полном составе продлился минут десять. Прямо на лесной тропинке я наступила на двух змей, свернувшихся вместе. Спасибо нашему хозяину, который подхватил меня прежде, чем я это осознала и осознали змеи.  Крику, конечно, было на весь лес. Своими ногами идти я отказалась. Хозяйский сын, тот самый Боря с зелено-карими глазами посадил меня себе на шею, и мы втроем, Боря, я и мама, вернулись домой.

В семье  моего папы тоже было четверо детей. Папа был старшим сыном. Кроме него была еще одна девочка и два мальчика. Его мама, моя бабушка Евдокия, говорят, я на нее очень похожа, умерла совсем молодой, и детей  разобрали  родственники. Они  росли врозь, поэтому, наверное, были не очень дружны. Постоянно общался мой папа только со своим младшим братом, Василием. Когда я уже была большой, папе передали фотографию, переснятую московскими родственниками: мой дед, Алексей Иванович, красивый, этакий русский богатырь Поддубный, совсем молодая бабушка и двое мальчишек, мой папа лет шести с упрямым лбом и совсем маленький дядя Костя в чепчике. Это единственная фотография папиной мамы.

Мой папа и дядя Вася были необыкновенно красивы. Они оба, и папа и дядя Вася, были еще и вокально одаренными. Я слышала однажды, как дядя Вася пел  Эпиталаму.  Пою тебе, бог Гименей…

Я люблю пересматривать фотографии, где они молоды и сильны, где мы с Сережкой, моим любимым двоюродным братом, маленькие и счастливые. Дядя Вася был таким же охотником, как и мой папа. Они жили неподалеку от нас, и мы часто виделись. Когда мы с Сережкой были маленькими, родители постоянно устраивали совместные праздники, а когда мы выросли, то стали встречаться независимо от родителей. Остались старые фотографии, на которых мы встречаем какой-то очередной Новый год у нас дома. Маскарадный костюм, Дед Мороз…  Наши неразумные отцы находили своеобразную привлекательность в том, что фотографировали Сережку с папиросой в еще не сменившихся молочных зубах.

Иногда мы проводили вместе  лето на даче. Вот и в Васильково одно лето, кажется, приехали вместе. Жили в разных домах, через дорогу.  Жена дяди была очень своеобразным человеком. Она напоминала мне Фаину Раневскую в фильме «Золушка». И характером тоже. Теперь, когда мне в десять раз больше лет, чем было в том далеком году, я думаю, что она просто ревновала своего мужа к моей маме. А сдерживаться она не умела никогда. Часто под горячую руку доставалось и мне. В Василькове как-то раз она подарила мне свою заколку для волос, сама заколола мне ее в волосы, а через час пришла к нам и заявила моей маме, что я украла у нее эту заколку. К счастью, со стороны моей мамы обошлось без санкций. Мама все поняла.

Вот мы и дошли до моих волос. Их всегда было очень много, и они были длинные. Это значит, что каждый день я подвергалась пытке расчесывания и заплетания косичек. Прическа моя не менялась веками: на прямой пробор, две маленькие косички от висков, а потом одна или две большие. Правда, благодаря этому у меня всегда была аккуратная головка. Причесываться без маленьких косичек мне разрешили только классе в восьмом или в девятом. А косой пробор – это вообще вольнодумство! Тогда я заплетала одну косу и по неразумности перекидывала ее вперед через левое плечо. До сих пор волосы сзади на шее слева направлены вперед, никакая укладка не помогает.

Мои родители познакомились еще до финской войны. Мама показала мне и место, где эта встреча произошла: на углу Московского проспекта и Смоленской улицы был небольшой скверик. Скверик сейчас сильно уменьшился, там построили роскошный дом с мастерскими для художников, с дорогущим магазином для будущих мам. Дом этот украшен башенкой со шпилем, на вершине которого вечером зажигается, господи, как же это называется? Свет, фонарь, прожектор?  Но я все равно помню, что это произошло здесь. По велению судьбы я и родилась поблизости от этого места. Там совсем рядом, скрытый массивным зданием Союзпушнины, находился маленький роддом. Теперь на месте этого роддома строится квартал новых высоких домов.

Моя мама была знакома с папиными родственницами. Есть такие люди, которые всегда озабочены устройством личной жизни своих знакомых. А когда мама и папа стали встречаться, эти самые родственники почему-то были недовольны этим фактом, и я так и не была им представлена. Мои родители поженились, началась финская война, папа ушел в армию.

Между финской войной и отечественной была совсем маленькая передышка. Весной 1941 родилась моя старшая сестра, ее назвали, наверное, в честь маминой старшей сестры, Капитолиной. Такое вот несовременное имя. В июне началась отечественная война, у мамы пропало молоко, и моя сестренка умерла. А папа был на войне.
Первую, самую страшную блокадную зиму мама и бабушка провели в Ленинграде. Что я там понимаю, какая зима была самая страшная, а какая не очень! Я храню в шкафу скатерть, которую мама связала крючком из обычных катушечных ниток. Она вязала эту скатерть, для того, чтобы не сойти с ума от ужаса.  Chi si ferma è perduto . (Кто остановился, тот пропал.- итал яз.)

Когда первая блокадная зима кончилась, мама и мамина сестра, моя крестная, отправили бабушку с моей двоюродной сестрой Лидой во Владимир, где жила самая старшая мамина сестра. А потом мама пошла в военкомат и ушла на фронт. Мама была телефонисткой, служила на  Дороге жизни (порт Кобона, кто понимает), потом дошла до Румынии.

На какое-то время между мамой и папой прервалась связь, и те самые родственницы, которые познакомили моих родителей, оповестили мою маму, что папа с войны к ней не вернется, потому что остался инвалидом и не хочет ее видеть.  Известию о своей инвалидности папа был сильно удивлен, равно как и другим намерениям.

У меня хранится фотография, сделанная ровно за год до моего рождения: молодой и красивый папа сидит за рулем большой  генеральской (или кого он там возил) машины, на обороте подпись:  20 августа 1945, Германия.

Будущая жена дяди Васи тоже была знакома с теми папиными родственницами, они и ее познакомили с неженатым и красивым дядей Васей. Только в отличие от моей мамы она не вызвала у них реакции отторжения, и они, насколько мне известно, общались всю жизнь. Мама была убеждена, что все они просто сплетницы. Мышиная возня…

В пару последних лет перед школой я получила достаточно независимости, чтобы гулять с подружками во дворе или в саду. Нас было несколько девчонок-одногодок, почти все мы жили в одном доме. В нашем дворе было ровное асфальтовое покрытие. Если мы оставались во дворе, то часто рисовали на асфальте планы наших воображаемых квартир и ходили «в гости» друг к другу. Там была одна девочка, которая постоянно рисовала в своей «квартире» кухонный стол, заставленный рядами пустых бутылок. А в моей «квартире» все было заставлено книгами.

Я всю жизнь мечтала заниматься только книгами…  Когда весной или летом мы гуляли в саду, я рвала листья с кустов жасмина, складывала их стопочкой и тыркала в них острой палочкой. Это была «моя работа». Не все мои подружки понимали, что это за работа, если на ней нужно все время читать и писать. Иногда я брала с собой на прогулку книгу. Если была в саду одна, то сидела и читала, чем привлекала внимание женщин, присматривающих за детьми-внуками.  Сколько раз находились тетки, пытавшиеся (с улыбкой превосходства) доказать себе и другим, что вот сидит маленький ребенок, который просто случайно держит книгу не вверх ногами!  Почему они все не проявляли радости, убедившись, что я действительно умею читать? Прежде чем родители спохватились и запретили мне выносить из дома книги, подружки выпросили у меня «почитать» рассказы Джека Лондона и сказки «Тысячу и одной ночи», очень старое издание.  Эту последнюю мне особенно жалко: там были изумительные картинки,  и она дивно пахла, как пахнут все старые книги.

Все мои подружки были из семей с более или менее одинаковым материальным уровнем, кроме одной. Если я ничего не забыла за прошедшие годы, брат ее мамы был в Москве заместителем министра, кроме того ее папа тоже был кем-то,  и это все объясняло. Когда ее мама проходила мимо нас, за ней тянулся шлейф духов. Ее дочка рассказывала нам, как они называются.  Кроме того у  нее было невероятное количество туфель и несколько пальто, причем даже летних.

У писателя Николая Погодина есть пьеса  «Кремлевские куранты». Одна из сюжетных линий пьесы такова: в послереволюционную Москву приезжает прогрессивный английский писатель Герберт Уэллс. В Кремле его принимает Ленин и спрашивает, как ему показалась новая Россия. Уэллс рассказывает о том, о сем, а потом говорит:
- Ужасно. У Горького один костюм.
- А сколько у Вас костюмов? – (это Ленин).
- Ну, я не знаю. Как у каждого приличного человека, десять-двенадцать костюмов.
- Вот видите! А у Горького – один.

Нет, я улыбаюсь этому только сейчас.

Как мы жили тогда в коммунальной квартире… Проблемы с умыванием, с приготовлением пищи, с мытьем посуды. А стирка! В кухне около дровяной плиты ставилась табуретка, на нее – детская цинковая ванночка, внутрь – стиральная доска. И вперед! Воду грели на плите в большой кастрюле. Хозяйственное мыло. Этот процесс в зависимости от умения прачки длился часа два минимум. Сушили белье на чердаке. Кто-то и стирал на чердаке. Там было устроено место для стирки, корыто, подведенная вода.  Я не помню, чтобы что-то пропадало. Когда я стала постарше и уже могла стирать сама, с тазиком, полным выстиранного белья поднималась на пятый этаж, звонила в последнюю квартиру: - Дайте, пожалуйста, ключ от чердака. – Потом поднималась на шестой этаж, отпирала чердачную дверь и попадала в таинственное пространство, вроде бы и дом родной, а что-то совсем незнакомое. Я даже высовывалась в чердачное окно. Двора из него видно не было. Были только крыши,