У ребёнка больное сердце ...

"У ребёнка больное сердце -
словно смертный звучал приговор."

Эти строки родились у меня недавно, но очень точно они характеризуют начало моей жизни.
Врождённый порок сердца. В 1946 году это звучало смертным приговором. Об операциях на сердце тогда еще не слышали даже, а другой возможности спасти жизнь - не было. И всё же врачи делали всё, что могли, чтобы продлить мне жизнь.

В два года я заболела дифтерией. И доктор Беленькая (именно так всегда называла ее моя мама, рассказывая мне, выросшей, о чуде моего спасения) трое суток не отходила от меня - и спасла. Так я и росла, оберегаемая моими родителями и врачами.

Помню еще, что меня регулярно водили на консультацию к детскому врачу профессору Соловьеву. Он прикладывает к моей груди деревянную трубочку и вслушивается в биение моего сердца. Потом я выхожу , а профессор подолгу беседует с мамой.
Я  боюсь одного - вдруг опять положат в больницу. Но чаще всего мы идем домой. И я успокаиваюсь.  До следующей консультации.

Как я ощущала свою болезнь?  Сначала растерянность и недоумение: почему все мои друзья бегут  - и ничего, а у меня вдруг сильно колет где-то в груди и становится так трудно дышать. Мама объясняет мне, что у меня больное сердце.

Так иногда бывает, что человек рождается с больным сердцем. Вот со мной так и случилось. Пока надо поберечься: поменьше бегать, прыгать, не делать резких движений. Потом меня вылечат и я буду, как все. Надо только потерпеть, подождать. И я жду.
Врачи  советовали маме отдавать меня в школу попозже, лет в девять, так как боялись, что школьная нагрузка может ухудшить мое состояние.

Но в шесть лет я уже хорошо читала, считала и писала. Так как болезнь все же ограничивала мою подвижность, чтение стало любимым занятием. И когда мои подружки - ровесницы пошли в первый класс, я все же убедила родителей и меня записали в школу тоже.
Я очень полюбила школу, ведь там я чувствовала себя такой же, как все. Больное сердце не мешало мне решать задачи и учить стихи. Я хорошо училась и это придавало мне чувство уверенности в себе.

Но болезнь всё чаще давала о себе знать. Шел 1957 год, я училась в четвёртом классе. И тут появилась надежда.

В газете была заметка о том, что в Москве и в Ленинграде стали делать операции на сердце, исправлять врождённые пороки. Мама написала письмо профессору П.А. Куприянову в Ленинград, в Военно-Медицинскую академию, где он работал. И мы получили ответ - вызов, с разрешением приехать на консультацию, а если мой порок уже оперируют, то меня положат в клинику на операцию. К тому времени я уже выучила название порока сердца, который мне ставили наши врачи - незаращение Баталова протока. В заметке шла речь именно об этом пороке.

И мы с мамой поехали в Ленинград с надеждой , что оттуда я вернусь уже здоровой.
Я первый раз ехала на поезде, да ещё целых четыре дня и почти через полстраны. Это было так интересно, что я забывала о предстоящей операции и о своих страхах (я очень хотела стать здоровой, но всегда не любила и боялась больниц). А потом был Ленинград, в который я влюбилась сразу и навсегда.

Перед тем, как отвести меня в клинику, мама показала мне город. Эрмитаж и Русский музей,
Исаакиевский собор и Кунсткамера, Летний сад и Марсово поле, Невский проспект и набережные. Я была  так переполнена впечатлениями, что в клинику я пошла почти спокойно.

Единственное, что меня очень огорчило - почему-то в этой больнице всех детей стригли наголо, "под ноль", как в армии. Но мама успокоила, что за лето (а дело было в начале мая) волосы отрастут, даже лучше будут.

В этой академии работали врачи из разных стран и мы любили смотреть в окно по утрам, когда врачи шли на работу. Все они были в военной форме, причём той страны, из которой приехали. Лежать в больнице было не страшно, так как мама целый день была со мной и уходила в гостиницу только тогда, когда мы ложились спать.

Здесь мне первый раз сделали зондирование сердца. Те, кто уже перенёс эту процедуру, делились своими впечатлениями с новичками. Поэтому на зондирование я шла без боязни, даже с любопытством. Я не видела, что делали врачи. Боли не было, а от некоторых неприятных ощущений меня отвлекала медсестра, которая все время, пока шло зондирование, расспрашивала меня о моей жизни: кто я, откуда приехала, с кем живу, как учусь, как мне понравился Ленинград и т.д. Она сидела у моего изголовья и, временами, ласково, успокаивающе поглаживала меня по голове, предупреждая, чтобы я не пугалась необычных ощущений и объясняя, почему они возникают.

Но вот зондирование закончилось и с перевязанной рукой меня отвезли в палату, предупредив, что три дня надо будет соблюдать постельный режим. Помню, что испытала даже чувство некоторой гордости - ведь теперь я могу рассказывать новичкам, что такое зондирование.

А через несколько дней мама сказала мне, что мы уезжаем домой. Операцию мне пока делать не будут. У меня оказался не тот порок, который мне ставили раньше.

Дефект межпредсердной перегородки - такой мой новый диагноз. Этот порок пока не оперируют. Через год - полтора планируют делать такие операции, тогда нас вызовут. А пока меня немного подлечили и мы уезжаем домой.

Помню, какое я испытала облегчение. Чувствовала я себя в это время хорошо, сердце не болело. А операции я всё же боялась и рада была, что она откладывается. И не очень понимала, почему мама не радуется этому. Ведь меня обещали вылечить. Только попозже.
А сейчас мне и так хорошо. Мы едем домой, впереди - каникулы летние. И в Ленинград, который мне так понравился, мы ещё раз приедем.

А ведь не знала тогда, что мама сказала мне лишь часть правды. А главное же было в том, что врачи предупредили маму, что я, скорее всего не доживу до того времени, когда эту операцию будут делать. Моё состояние давало им мало надежды на это.

Так мы и уезжали из Ленинграда: мама - с печалью и болью в сердце, и я - полная надежд и радости, предвкушая, как буду рассказывать об этой поездке друзьям.

Да, я надолго стала во дворе "героем дня", взахлёб рассказывая о Ленинграде и о поездке на поезде. Подружки даже завидовали мне - я столько видела.

Так прошло лето, начался учебный год. Жизнь продолжалась. Только приступы становились всё чаще. Иногда они захватывали меня прямо на уроке. И я все с большим нетерпением ждала вызова в Ленинград. А его всё не было. Так прошло еще два года.

Я училась, болела и ждала. Старалась жить как все. Была пионервожатой у подшефных октябрят. И очень не любила, чтобы меня жалели. Как-то соседский мальчишка, разозлившись за что-то на меня, выкрикнул мне: "Ты всё равно до шестнадцати лет не доживёшь!". Ошеломлённая, в слезах я прибежала домой. Родители успокоили меня и уверили, что меня обязательно вылечат и я буду жить долго - долго.  Они так уверенно это говорили, что и я поверила, что так обязательно будет.

Осень 1959 года. Я учусь в 7 классе. У нас новая учительница математики. Больше всего она мне нравится тем, что относится ко мне так же, как и ко всем остальным, без скидок на мою болезнь. Именно такого отношения к себе я жаждала всей душой. Это давало мне возможность чувствовать себя нормальным полноценным человеком.

А родители всё искали возможности для моего излечения. И вот однажды в городской газете "Вечерний Новосибирск" мы прочитали сообщение, что у нас в городе будет открыт институт экспериментальной биологии и медицины. Он будет входить в Сибирское отделение Академии наук СССР. Основатель этого института - известный кардиохирург, лауреат Ленинской премии профессор Евгений Николаевич Мешалкин из Москвы.

Пока институт не имеет собственного помещения, профессор Мешалкин консультирует и, по возможности, оперирует больных с пороками сердца в 12-й городской больнице. Нуждающиеся могут обращаться туда. Конечно же мои родители записали меня на консультацию к профессору.

И вот, холодным октябрьским днем мы едем в 12-ю больницу. Профессор принимает больных прямо в рентгенкабинете. В коридоре много детей, но почти все младше меня. Мне почти 13 лет и по сравнению с остальными, сидящими в очереди, я кажусь себе взрослой.
И вот подходит наша очередь. Папа остается ждать в коридоре, а мы с мамой входим в кабинет.

Перед рентгеновским экраном на стуле сидит крупный человек в очках с тонкой позолоченной оправой. У него добрые, внимательные глаза и спокойный, ласковый голос.
Пока я раздеваюсь, он расспрашивает меня как меня зовут, сколько мне лет, в каком классе  и как я учусь, чем болела раньше. Я называю болезни, которыми переболела за свою жизнь: дифтерия, корь, краснуха, ветрянка, коклюш, ангина, воспаление легких. И вдруг слышу удивленно - веселый возглас профессора, обращенный к стоящим вокруг него врачам: "Посмотрите на неё, она ещё живёт!". И добавляет ласково, обращаясь уже ко мне : "Молодец, девочка, молодец!".

Я, правда, не поняла тогда, чему удивляется профессор и за что меня похвалил. Но было приятно. И, вообще, мне профессор понравился, от него веяло теплом и надежностью. Я как-то сразу ему поверила. Потом Е. Н. Мешалкин долго меня слушал, простукивал грудную клетку (позже я узнала, что так определяют размеры сердца), смотрел меня на рентгене. И, попросив меня подождать в коридоре, долго о чём-то разговаривал с родителями.

По дороге домой мои родители объяснили, что такие операции, какая мне нужна, уже начал Е. Н. Мешалкин делать. Но в Новосибирске нет нужного оборудования, поэтому нужно ехать в Москву, в клинику Е. Н. Мешалкина . 20 октября 1959 года в 12 часов дня он ждет нас в Москве, в 52-й городской больнице, где он оперировал. Только мы должны быть в Москве
обязательно в это время, потому что в этот же день (20 октября) Евгений Николаевич должен будет уехать в командировку. И если он не успеет нас принять, то нам придется ожидать его возвращения из командировки, зря теряя время. На поезд меня провожал почти весь наш класс. Чтобы я не скучала в дороге, мне подарили трехтомник Лермонтова (может быть с тех пор он и стал моим любимым поэтом).

В Москву мы прибыли вовремя. И в назначенное время были в кабинете профессора. Е.Н. ещё раз меня послушал и меня оставили в клинике. Договорились, что пока Е.Н. будет в командировке, меня обследуют. А когда Е.Н. вернется, тогда и решится вопрос о моей операции.

Е.Н. сразу предупредил, что надо будет сделать зондирование сердца, чтобы быть окончательно уверенным в диагнозе. Я, кажется, согласна на все, лишь бы скорее стать здоровой. Приступы мне уже порядком надоели. Одышка возникала всё чаще, мне стало трудно подниматься по лестнице, быстро ходить.

Я лежала в палате вместе со взрослыми женщинами. Некоторые уже перенесли операцию на сердце, другие к ней готовились. Я жадно прислушивалась к разговорам, к рассказам об операциях.  Кое-что в их рассказах меня немного пугало (особенно рассказы о масочном наркозе, когда от паров эфира становилось трудно дышать)  и я уже стала побаиваться предстоящей операции. К тому же я узнала, что не все переносят операцию. Раньше об этом я как-то не думала.

Оказывается, операция может принести не только здоровье, но и смерть. Это тоже пугало.
Но пока шло обследование и я старалась не думать о будущем. Чего я не боялась, так это зондирования, ведь я уже знала, что это такое.

И вот я