коридору, продолжая прерванный несколько минут назад разговор. В диплом он, по счастью, так и не заглянул, так что теперь судьба Минеева зависела от того, как он покажет себя в работе.
Сан Саныч же протянул свою жестковатую ладонь и промолвил: «Ну, Лёшка, поздравляю. Удержишься у директора нашей местной хлебопекарни, вспомнишь ещё меня добрым словом, и не раз. Человек он хороший, правда, резковат иногда бывает, но это мелочи. Привыкнешь. С зарплатой не обидит. Да что я тебе всё картинки-то словесные рисую? Сам всё обкатаешь, как к нему придёшь».
Дома Минеева ожидал ещё сюрприз. И состоял он не только в том, что бабка испекла к его приходу его любимый открытый пирог с начинкой из чёрной смородины. Предназначалось это чудо кулинарного бабкиного искусства как самому Минееву, который явился домой хоть и с весьма «посредственным», но всё же дипломом, так и ещё одному человеку. В доме, когда Минеев туда возвратился, находился ещё и гость из деревни – тот самый двоюродный бабкин брат, Павел Никодимович, к которому Минеев завтра должен был поехать и про которого так некстати забыл, пообещав директору хлебозавода явиться завтра к проходной аж в восемь часов! Так что поездка отложилась сама собой…
***
Вот так, как мчались когда-то сами собой дни практики, полетела вперёд трудовая деятельность Минеева. С одной стороны, казалась она нехитрой: знай себе – вози начальство, куда скажет. Но железная «лошадка» тёмно-серого цвета иногда так и норовила устроить своим «седокам» развесёлую жизнь. «Норов» проявлялся, естественно, в периодических поломках, которые случались порою настолько некстати, что Минеев, занимаясь поисками причины выхода из строя той или иной детали, бывало, так и засыпал в гараже, несмотря на то, что отработал до этого восемь, а то и все десять часов… Начальник его, Игорь Юрьевич, это добросовестное отношение к работе видел и ценил, выражая своё положительное отношение к трудившемуся иной раз без отдыха Минееву, денежным эквивалентом. С первой же зарплаты Минеев купил бабке красивый, вязаный «паутинкой», платок-накидку и ярко-жёлтый, похожий на солнышко, фартук для кухни. Бабка, увидев подарки, почему-то заплакала. Потом обняла внука и, вытирая слёзы, объяснила, стоявшему в удивлении Минееву: «Ох, Лёша, да мне такие подарки только после войны твой дед на свадьбу дарил». Фартук бабка стала одевать только тогда, когда ей надо было зайти по делам к соседке. Вот тогда-то она и снимала свой старый, затёртый чуть ли не до дыр передник, а взамен надевала новый, ярко-жёлтый, и шла через два дома по улице, светясь и лицом, и новым фартуком. Платок же оставила до зимы. Иногда, правда, она вынимала его из шкафа, клала на диван, гладила мягкую «паутинку» руками и убирала обратно на полку.
Вспоминал ли Минеев те два года, которые ему случилось провести в неволе? Скорее нет, чем да. Во-первых, вспоминать было особо нечего. Есть категория людей, которая считает, что если человек хотя бы раз попал «на зону», он будет помнить об этом всю оставшуюся жизнь. Неизвестно по какой причине, но Минеев к этой категории людей не относился. Он – наоборот – старался изо всех сил как можно быстрее забыть этот период жизни, который прошёл в колонии. Хотя впрочем, первое время он действительно нет-нет, да и возвращался мыслями в те промежутки времени, когда ходил с мыслями о Светлане Сергеевне. Приходили ему на память чувства, которые вызывали её голос, походка, одежда – да всё! Пару раз он даже чуть не всплакнул ночью от мысли, что его любимая Светланочка (в мыслях он давно уже был с нею на «ты») уже не появится в его жизни. Однако былые чувства и эмоции уже не возвращались к нему с такой силой, потому что Светлана Сергеевна была далеко от него. А когда не видишь любимого человека, трудно держать своё сердце в постоянных порывах, тем более, что ответа тогда «на зоне» он так и не получил. Да и глупо было ждать этого ответа, даже если бы они постоянно виделись хотя бы на уроках в школе. Получилось же совсем наоборот: через три недели Светлана Сергеевна уволилась. Вместо неё пришла работать сухопарая старая дева Татьяна Андреевна, к которой с первого урока прикрепилось прозвище «рыба». Прозвище это она получила ещё и за то, что глаза у Татьяны Андреевны были всегда навыкате, а уж если она надевала очки в старомодной оправе, размер глаз становился вообще непонятным, и казались эти глаза неимоверно большими. К осужденным она относилась сдержанно-холодно. Даже было непонятно, кто её вообще надоумил выбрать для себя профессию учительницы, которая сама по себе предполагает взаимопонимание и любовь. Да и умела ли она вообще любить кого-нибудь? – это было тоже непонятно…
Произведя несложные подсчёты, Минеев вычислил, что разница в возрасте между ним и Светланой Сергеевной была целых семь лет. А может даже и почти восемь. Так что шансов у него, как ему казалось, у него не было практически никаких. А как же человеку жить без надежды и хотя бы маленького шанса на исполнение своей мечты?
Вот так образ Светланы Сергеевны постепенно стирался из памяти Минеева. Бабка про себя всё тужила, что он «ходит бобылём», что не обзаведётся какой-нибудь приличной девушкой. А с другой стороны, наслушавшись рассказов соседки, тёти Зои, о том, какая жена досталась её младшему внуку – «гулящая и непутёвая» - моментально отметала от себя мысли о женитьбе её Алексея. «Уж лучше пусть один пока погуляет, - тут же думала она, - успеет ещё хомут-то на шею надеть. А потом, мужчина, он и в сорок лет ещё жених». «Жених» же всё больше пропадал на работе. Привыкший до всех мелочей доходить своей собственной головой, он по двадцать раз раскручивал и закручивал разные гайки, досконально пытаясь изучить «внутренности» вверенной ему «лошадки». Так что если бы бабка даже и заговорила о женитьбе, она бы увидела его непонимающие и недоумевающие глаза: о чём, мол, речь-то идёт? Вот так и жили они, занимаясь каждый своим делом, и прокручивая разные мысли в головах.
***
Зима наступила, как всегда, неожиданно. Ещё вчера на улице хлюпала грязь и дул хоть и несильный, но северный ветер. Ночью налетел неприятный во всех отношениях снежок, ударил морозец, превративший грязь и слякоть в твёрдые скользкие накаты. Минеев, предусмотрительно успевший поменять летнюю резину на зимнюю, подъехал к заводскому корпусу без десяти девять. Он тоже не ждал ни мелкого, колючего снега, ни мороза, ни гололёда. Но внутренний голос подсказал ему, что резину на колёсах лучше поменять, а то – мало ли что? Вот это «что» сейчас и показало ему, что сделал он всё правильно. Он вышел из машины, осмотрел её внимательно, попинал по переднему колесу и видимо всем остался доволен. Минеев даже улыбнулся незаметной улыбкой, что в принципе делал очень редко, поскольку лицо его чаще выражало озабоченность, и было довольно серьёзным, а в последнее время даже усталым, поскольку ни с того, ни с сего начавший «чихать» мотор прибавил ему работы, которой и без того было много. С крыльца же уже спустился Игорь Юрьевич, который, увидев Минеева и машину, кивнул своему водителю незаметно, и направился прямиком к нему. Минеев, подумав, что ему в очередной раз надо будет отвозить начальника, открыл перед ним переднюю дверцу. Но Игорь Юрьевич в машину не сел, вместо этого же задал Минееву неожиданный вопрос: «Ты «ГАЗель» водил когда-нибудь?».
Минеев, которому случилось управлять «ГАЗелью» только в училище, да и то пару-тройку раз, тянул с ответом.
«Ну что, не водил что ли? - торопил его начальник, - если нет, то так и скажи».
«Да… - замялся Минеев, - водил немного, только давно это было. Но Игорь Юрьевич, казалось, не услышал последних слов, словно они вообще пролетели мимо его ушей. «На ГАЗель тебя хочу пересадить сегодня», - сказал он тоном, не терпящим возражений. И добавил: «В школу-интернат надо будет хлеб отвезти, у них там машина сломалась, а у детей обед в двенадцать».
К детям Игорь Юрьевич вообще относился с родительской любовью. Он был женат уже лет семь или восемь, жена у него была очень славная, добрая женщина. Плюс ко всему, она была ещё и красива, и по-женски обаятельна в свои тридцать с небольшим. И Игорь Юрьевич очень любил её, об этом в небольшом их городке знали все. Одна беда: детей у них не было. В чём уж там заключалась причина, кто или что было виной такого несчастья – это было тайной за семью печатями. Слухи и толки по городку, конечно, ходили, но всё это не имело под собой никакой почвы, потому что супруги не давали длинным языкам ни малейшего шанса: тайна семьи хранилась свято. Наверное, по этой самой причине и относился Игорь Юрьевич к детям с какой-то чуть ли не отцовской любовью. И то, что дети в интернате могли остаться к обеду без хлеба, взволновало его до глубины души. И это чувство было даже сильнее тех дружеских отношений, в которых он находился с директором школы-интерната. И отнюдь не личная просьба его давнего друга стала причиной того, что Алексей Минеев должен был ехать сегодня на заводской «ГАЗели» за тридевять вёрст в неизвестную ему школу, а то, что ребятишки могли сегодня есть суп и второе без хлеба! Именно это и заставило Игоря Юрьевича поменять рабочий график своему водителю.
У Минеева же мысли разбежались по двум направлениям. Нет, управление «ГАЗелью» его не смущало, в глубине души он наоборот даже радовался тому, что ему предстояло хоть какое-то разнообразие, которое несла с собой смена машины. Вот что за дорога в этот самый интернат – его интересовало намного больше. Хотя… какие в России дороги – и так ясно: кочка на кочке, ухаб на ухабе. В какой стороне располагался детский интернат, он не знал вообще.
Игорь Юрьевич между тем как раз и пытался объяснить Минееву, как туда ехать. Затем, сделав паузу, он вдруг воскликнул: «Ой, да поезжай-ка ты вместе с Анной из бухгалтерии. Она тебе дорогу лучше всяких слов объяснит. Уж сколько раз она туда к своему племяннику ездила!»
Эти слова были истинными только наполовину. Чистейшей правдой был тот факт, что бухгалтер Анна Григорьевна, или просто Анна, знала дорогу в школу-интернат действительно, как свои пять пальцев, потому как ездила она туда довольно часто. Однако тот мальчик, которого она навещала в этом заведении, совсем не приходился ей племянником. Более того – он вообще никем ей не приходился. Это был сын её соседа-алкоголика. Мальчика она по-свойски жалела и периодически навещала в интернате, потому что знала, что кроме неё это сделать просто некому. Мать у паренька умерла уже давно, и причиной этой нелепой во всех отношениях смерти стала бутылка какого-то крепкого напитка, очень похожего на водку, выпитая женщиной в одиночку и без остатка. После этого возлияния она как уснула, так больше и не проснулась. Отец же в сыне, судя по всему, тоже особо не нуждался. За время нахождения того в интернате, папаша не сподобился съездить к нему ни разу. И если бы не Анна Григорьевна, навещавшая мальчишку довольно регулярно, он так бы и жил с мыслью о том, что никому в этой жизни не нужен. В свою же семью, в которой и так было три дочери, Анна Григорьевна взять мальчика никак не могла. Да и муж, скорее всего, был бы против такого пополнения семейства, ибо он пару раз уже
