ведь надо думать и про старость… Да, да, уже потихоньку думать и про старость! – убеждённым голосом повторил Иван Павлович. – Далеко и ходить не надо, возьмите меня. Казалось, вчера ещё я был поджар, задирист, боек, флиртовал без удержу с «литературными дамочками»… а сейчас? Через полгода, как говорится – в архив…
- Ну, вы на себя наговариваете, Иван Павлович, - немного погодя откликнулся Андрей и, улыбнувшись, добавил: - Вы ещё очень и очень.
Иван Павлович перевёл взгляд на собеседника и продолжал:
- Хотя оклады у нас небольшие, но вскорости нас приравняют к государственным служащим, чиновникам, значит, и, к примеру, та же Ольга Ильинична, которая вас ко мне в прошлый раз привела, - она -редактор отдела, - будет получать как зав. отделом торговли в исполкоме. 10 лет трудового стажа, и пенсия – девяносто процентов оклада, – он подумал и спросил с искренним увлечением:
- Вот вам – сколько лет?
- Тридцать семь, - ответил Андрей удивлённо.
- Вот… Пора уже… потихоньку думать про старость… - Он помолчал немного и произнёс отчётливо, с расстановкой: - Особенно в нашей стране живучи.
Андрей вдруг поднял глаза и спросил, не веря собственным ушам:
- Иван Павлович, а что такое – малые формы?
ІІІ
Должность его, - при которой, как плотнику стамеска полагался пейджер, - была – железнодорожный экспедитор, попал он на неё по чистой случайности – почти нелепо – как попадают люди под трамвай.
Два года назад жена с ним развелась, и, забрав четырёхлетнюю дочь, ушла от него к другому; он в том городе больше оставаться не мог, продал домишко, где они жили вместе, и вернулся в свой родной город, неподалёку от Днепропетровска. К отцу, некогда полному добродушному здоровяку, ещё не ветхому, вели теперь почти шесть километров стёжек в подорожнике да луговом клевере, и один из выблёскивающих в лазоревой степи крестов на холме – был его; мать, слава Богу, пока ещё топала, хоть и без былой бодрецы. Обреталась она в двухэтажном обшарпанном доме, с ржавой крышей, где теперь в основном доживали свой век состарившиеся железнодорожники. В то лето, впервые после развода, гостила дочка, а по осени – он принялся истово искать работу. Вот тут и приключилось: не успели прийти ответы из различных кадровых бюро, как здесь, - «и дома, и замужем», - зав.товарной конторы из соседнего подъезда,смешливая полнобокая женщина лет сорока пяти, однажды при встрече ему сказала - уже не смеясь:
- Послушай, Андрей. До меня дошли слухи, что ты ищешь работу. Это правда?
- Да, Валентина Ивановна, - сказал он, поневоле подавшись вперёд.
- Есть у нас одна фирмочка, из Днепра. Хорошие, интеллигентные хлопчики, бывшее КБ «Южное» – сами толковые и фирма очень мощная… - Она подумала и сказала уверенно: - Наверное, самая мощная из всех, аккредитованных по нашей станции… Так вот, им нужен человек. Покладистый, серьёзный человек, который мог бы быть здесь их глазами и ушами. – Она остановилась и посмотрела ему прямо в лицо: - Я могу поговорить… Но… я не знаю, - добавила она, заметно смущаясь, - подойдёт ли тебе такая работа… Ведь образование у тебя… гуманитарное…
Он вздохнул и сказал:
- Поговорите. Если вы за меня поручитесь – я не подведу.
Через неделю, после двух собеседований, он уже ходил с Юрой по парку и искал вагоны. Первые ответы из кадровых бюро ещё не пришли.
Его, в общем-то, предупреждали…
Предупреждал сам начальник отдела, рано лысеющий мужчина лет сорока, с постоянно озабоченным бритым лицом, - что, по сути, работа ему предстоит тупая до горя и монотонная, и, конечно, - ничего общего с его языкознанием. Впрочем, правды ради заметить, начальник его и сам «кушал» не со своего стола, подвизаясь – до всяких перестроек – ни много, ни мало – в ракетостроении.
Губительной в этой работе была именно – её уморительная примитивность.
Утро…
Спозаранку, по обыкновению, он схватывался, умывался впопыхах и брился, чтобы уже через пять минут стоять сонно, облокотясь о скрипучую стойку товарного кассира – раскредитовывать прибывшие за ночь грузы. Машинально и тупо: номер счёта в банке, номер доверенности, дата, подпись. Иногда заходило сразу до двадцати вагонов и торчать у стойки приходилось подолгу.
Похлебав затем дома круто сваренного чайку – от перебора мелиссы пивного цвета, - он сызнова выдвигался в контору, и там, уже у приёмосдатчиков, новой смене, заступавшей с восьми утра, заказывал вагоны под погрузку. Сам же – отправлялся на склад, километрах в двух от станции. И всё пешочком – обыденно и не мешкая.
На складе, как всегда, ксерокс деловито выбрасывал свитком копии сертификатов на груз, повсюду хмуро, неприкаянно болтались неопохмелённые стропали, начальник смены привычно матюгал грудастую крановщицу, за брехню, а краснощёкие, заспанные сторожа – все как один бывшие отставники – сновали лениво меж пакетов с трубами, словно призраки: их сменяли в девять.
Ходок у него таких за день набегало две-три, - при любой погоде – и к шабашу, - а день был немерянный – сильные икры забивало и щемило.
Возвращаясь из склада, он муторно разыскивал Юру, и они вдвоём и час и два вышагивали ходко по закраинам шпал, в щебёнке, выцепляя намётанным глазом ничейный порожняк и тщательно замеряя шаблоном колёсные пары – если вагоны шли за границу.
Потом непременно выходило погавкать с дежурным по станции, доказывая в очередной раз, что размеченные уже вагоны – следует подавать на склад. При этом надо было виртуозно соображать, что ответить, если тот попросит «покашлять», то есть поднести поллитру. Опять-таки, вагоны нередко крали ушлые конкуренты, - отслюнявив составителям пятёрку или прикупив загодя им всё ту же поллитру.
Андрей в таких случаях всегда неоправданно нервничал, срывался на ругань, но – ничего не поделаешь – искали вагоны снова. И снова просили уже подвыпившего дежурного на вышке – вагоны подать. Так – изо дня в день, в снег и в дождь, зимой и летом.
Кроме этого, масса блиц-поручений из фирмы. В общем, обычных, но непременно - срочных. Но бывало и так, что почти весь день напролёт сидел он без дела дома, и тогда появлялось время подумать, поразмышлять в несуетности: «А зачем я тут? зачем мне всё это – нужно?… Неужели так будет продолжаться ещё и год , и пять, и десять, и, став развалиной, всё так же будешь рысачить по-над рельсами, потряхивая мудями… Ох, и гибельно… Не доведи, Господи…»
В такие, впрочем, уже не редкие дни, он уходил глубоко в себя, избегал встреч и пустой, обременительной болтовни – даже с друзьями, - хотя их в принципе как раз-то и не было, устраивался дома поудобнее в мягком кресле, задумчиво, нерадостно, и – хандрил, хандрил, хандрил…
А когда вовсю хлестал дождь, хандра накатывала особенно… Неужели так будет всегда? – спрашивал он тогда самого себя. – Я пришёл в эту жизнь… по путям сотни, тысячи провонявшихся вагонов, а я… чтобы мерить им – колёса?.. Так просто… Неужели это и есть – моя жизнь?..
Когда подобные вопросы донимали уже до кишок и становилось совсем невмоготу, он подхватывался вдруг и уходил в степь, туда, где порхали бабочки и нисколько не тревожил свист маневрового тепловоза.
ІV
Степь степью, а возникла внезапно и другая «болезнь» - фотоохота. И исключительно почему-то – на бабочек.
К бабочкам он прикипел давно, ещё сызмальства. Как ни бурчала мать, ни корила, выращивал в трёхлитровом бутыле поначалу гусениц, а вылупившихся из них бабочек – отпускал… Теперь всё то отошло давно… и бабочки… и само детство…
Дома он то и дело перелистывал определитель бабочек, - который недавно купил по случаю, - запоминал и с редкостным нетерпением, почти нервно – ждал весну. Когда можно будет зарядить в фотокамеру цветную плёнку и мотаться без устали по оттаявшим опушкам и луговинам в поисках удачного кадра.
Весна и вправду оказалась скорая, ранняя, и уже в первых числах марта на сырой тропинке, вдоль кустов можжевельника за рекой, он набрёл на крапивницу; она после перезимовки вылетает первой.
Фотографий заказывал сразу помногу, и вскоре обходительные юнцы из «Кодак-экспресса» подписывали его конверты, фамилии не спрашивая. В основном бабочки попадались простецкие, но иногда – поразительной красоты. Тут тебе и отчётливо выделяющийся, в трубочку свёрнутый хоботок, симпатичные фасеточные глазки, наподобие булавы усики или даже, - если крупно повезёт, - сильно, предельно увеличенные миниатюрные коготки на концах лапок, цепко удерживающих лепестки.
Но, конечно, особо восхищали на снимках – крылья, - распахнутые, с металлическим блеском, словно летающие поверх соцветий – отлакированные картины.
Часть фотографий Андрей откладывал для своего альбома, другую – отсылал дочери, искренне полагая, что эти порой очень бесхитростные снимки обязательно воодушевят её маленькое сердце, взволнуют по-настоящему, хорошо, а может, когда - и успокоят… На обратной стороне ручкой он надписывал что нибудь вроде этого:
О, с какой тоской
Птица из клетки глядит
На полёт мотылька!
Андрей любил свою дочь и страдал без неё. И, может быть, поэтому ему становилось уютно, тепло от мысли, что где-то далеко, в другом городе, его дочь так же бережно берёт в руки альбом с бабочками отца, невольно любуется ими, и, может быть, став уже взрослою женщиной, когда надо будет непременно кому-то солгать или кого-то оскорбить, этот детский наивный альбом её спасёт и укроет… одна память о том, как он месяц за месяцем складывался…
Сам Андрей заглядывал в него помногу раз на дню, а поутру – особенно: казалось, проверял, не выпорхнули ли оттуда бабочки, не улетели ли в сонную ночь; и только удостоверившись, что – нет, все целы, - только тогда, надышавшись их спокойной красотою и крыльями, - только тогда! - без всякого энтузиазма брёл невесело в товарную контору, на работу.
V
И всё лето билась мечта – купить лодку. Байдарку тогда, при переезде, пришлось продать, причем незнакомому молодому мужчине, по объявлению, который сам искал душевного покоя и бессуетности, и тоже искал – на воде.
Река для таких и впрямь спасительна: за весь день можно не встретить ни души – есть такие места и такие реки. Правда, всё меньше.
В любом случае, те, кто находятся на берегу на берегу и останутся, а те, что сплавляются вниз по реке – не стоят на месте, уходят дальше. И с каждым переходом ниже по течению, всё сильней их охватывает дрожь, обволакивают туманы на заре, клубящиеся, точно дым над рекой, в проблесках восходящего солнца.
Зрелище воды – захватывает, бесконечно напитывает восторгом душу, и счастлив тот, кому всё это близко; вряд ли он в этой жизни уже пропадёт: хандра, так привычно посещающая нас, и река – понятия друг другу чуждые.
Хотелось Андрею лодку резиновую, двухвёсельную, непременно лодку – одноместную, - чтобы сойдя однажды на степном разъезде с поезда, бросить её на воду и уплыть на ней далеко-далеко одному – от людской злобы и алчности, от
