Глава восьмая
Вечером, несмотря на протесты дедушки, Тэнни все же отправилась провожать его в аэропорт.
– Тебе ведь машина сегодня не понадобится? – спросила она меня, проверяя, все ли уложено в дорожный чемодан.
– Если понадобится, вызову служебную, – откликнулся я.
– Тогда ладно, – успокоилась девушка и добавила: – На обратном пути я, пожалуй, в Консулат заеду, посмотрю, что там в моем отделе творится.
– Как хочешь, – согласился я, – только что там такого может твориться, да еще по окончании основного рабочего дня?
– Подчиненных только так и надо проверять, – произнесла Тэнни назидательно. – Когда они меньше всего ждут появления начальства.
– Учту, – кивнул я. – Как-нибудь нагряну в Консулат в три часа ночи, и пусть только попробуют меня торжественно не встретить!
Тэнни негромко рассмеялась. Я был рад, что от ее утренней хандры не осталось и следа. Сейчас она опять была в своем обычном настроении: спокойная, уравновешенная, рассудительная и доброжелательная.
Зато дедушка оказался в самом скверном расположении духа. Дождь к вечеру так и не унялся, у старика разыгрался ревматизм и сделал его раздражительным и желчным. Нет, на Тэнни он не ворчал, но, когда я заикнулся было, что, может быть, мне тоже стоит поехать в аэропорт, дедушка осадил меня решительно и безапелляционно:
– Тебя там как раз и не хватало! Сиди дома и не привлекай внимание папарацци. Ты теперь все-таки консул, а не старший куда пошлют, и каждое твое появление где бы то ни было, пусть даже неофициальное, называется не как-нибудь, а визитом. Неужели ты этого не понимаешь? Нечего тебе маячить в аэропорту со своей консульской рожей. Меня и внучка неплохо довезет, если уж на то пошло.
Да, внучку он, как и положено, любил гораздо больше, чем меня. Вообще, в свое время мне было очень отрадно, что мои родители так легко и сразу признали Тэнни и Айку. Если честно, я весьма опасался, что с этим могут возникнуть сложности, ведь, как-никак, девочки были моими приемными дочерьми, а старики, конечно, мечтали о родных внуках. Но все обошлось как нельзя лучше, мои родители с радостью стали для девочек дедушкой и бабушкой и теперь любили их, как родных, особенно Тэнни.
Что ж, я простился с отцом в квартире, и Тэнни увезла его в аэропорт, пообещав позвонить, если что.
Мне стало грустно. Я вышел на лоджию, постоял немного, любуясь с высоты залитыми дождем пражскими дворами, быстро озяб и вернулся в комнату, чувствуя себя брошенным и никому не нужным.
Вдруг из соседней гостиной до меня донеслось негромкое Айкино пение. Я прислушался. Девочка пела под гитару по-французски что-то из репертуара Эдит Пиаф, сильно грассируя в подражание великой певице. Я приоткрыл двери и притаился на пороге, чтобы лучше слышать и, в то же время, не спугнуть песню.
Конечно, как отец, я мог быть необъективен, но мне казалось, что Айка поет очень хорошо, несмотря на то что голосок у нее был еще совсем детский, без малейших женственных интонаций, которые мы все привыкли слышать у Эдит Пиаф. Возможно, страстный, глубокий и трагический подчас репертуар бессмертной француженки действительно был совсем не тем, что следовало бы петь пятнадцатилетней девочке, но Айка никогда не заморачивалась над подобными вопросами и пела, хотя и не очень часто, но всегда только то, что хотела сама. Я ни в малейшей степени не подозревал прежде в Айке музыкальных способностей, но однажды Лиля, виртуозно, как почти все латиноамериканцы, владевшая шестиструнной гитарой, показала ей несколько аккордов, и Айка вдруг увлеклась. С того времени она стала регулярно заниматься и достигла некоторых успехов. Во всяком случае, я, которому, в общем-то, медведь на ухо наступил, страшно гордился своей Белкой и слушал ее с наслаждением. Иногда мне даже казалось, что я с юности мечтал о чем-то подобном: то есть чтобы вот так, в ненастную погоду, сидеть в собственной теплой и уютной квартире и слушать, как поет моя дочь. Впрочем, вряд ли в юности мне и впрямь могли прийти в голову подобные мысли. О чем-то в этом роде начинаешь думать только в зрелые годы. Нужно пожить и хоть немного понюхать жизни, чтобы понять, что на свете действительно не может быть большего счастья, чем сидеть у себя дома и слушать, как поет твоя дочь. Все остальное – пустяки, житейщина, мелочи, которые, в принципе, можно и не замечать. Но юность не понимает этого. У нее, как и положено, ветер в голове, и это тоже по-своему прекрасно. Юность и должна быть самоуверенна и счастлива. Разочарований и слёз еще будет достаточно во взрослой жизни.
Айка умолкла. Задумчиво тенькнула струна гитары – видно, девочка поправляла настройку.
Я открыл дверь и вошел в гостиную.
Айка в голубом шелковом халатике сидела на диване в обнимку с гитарой и смотрела в забрызганное дождем окно. Я приблизился сзади и поцеловал девочку в темечко:
– Спой еще что-нибудь, малыш.
– Ты слышал, да? – она подняла на меня глаза.
– Ну, конечно, слышал.
– А что спеть? Если по-русски, ты ведь смеяться будешь…
– Не выдумывай. Разве я когда-нибудь смеялся? Я так люблю, как ты поёшь. А впрочем, зачем по-русски? Спой вот эту: «Pardonne-moi ce caprice d`enfant…» Знаешь?
Конечно, это тоже была песня не для девочки, но я представил, как зазвучит она из ее уст и под гитару, и у меня появилось щемящее желание это услышать.
– Знаю, – кивнула Айка.
Она и впрямь знала всю классику французской эстрады минувшего века.
Я присел в кресло у окна, и Айка, взяв решительный, мощный аккорд, буквально бросилась в заказанную мною песню. Сегодня у нее было какое-то особое вдохновение, ее голос звучал звонко и искренне, доходя до необыкновенного эмоционального напряжения. Вообще, я уже давно понял, что душа у Айки говорит по-французски, несмотря на то что девочка в совершенстве владела английским и испанским, а в последнее время, общаясь с Лилей, освоила еще и бразильский вариант португальского языка. Тэнни была другая. На каком языке говорит ее душа, я никак не мог выяснить. Казалось, ей были одинаково родными все языки, которыми она владела, а таких было шесть. В семье мы чаще всего общались по-французски и по-английски – последнее, в основном, в присутствии Рогнеда, который во французском был не силен. На работе в ходу был английский и чешский, а вот русский язык моим дочерям почему-то не давался. Айка пыталась было разучить несколько русских песен, но ее произношение вышло таким забавным, что она сама это поняла и стала стесняться петь по-русски. Когда мы с Рогнедом начинали общаться на нашем родном языке, девочки, хотя и не обижались, но всякий раз тихонько самоустранялись, поскольку ничего не понимали и не хотели нас смущать. А вот дедушка, когда впервые узнал, что мы дома не говорим по-русски, очень возмутился.
– Дочери не знают родного языка своего отца! – негодовал он. – Почему же ты их не учишь?!
Я попытался объяснить, но старик меня так и не понял – в подобных вопросах его было не переубедить.
Айка оборвала песню на полуслове, потому что в прихожей запищал домофон.
– Прости, малыш, там кого-то нелегкая принесла, – с искренним сожалением вздохнул я и поплелся на зов. Айка отложила гитару, пожала плечами – дескать, чего уж там! – и подошла к окну посмотреть на дождь.
Оказалось, что нелегкая принесла Рогнеда. Да, если этот человек и умел делать что-нибудь по-настоящему хорошо, так это своим неожиданным появлением портить настроение другим людям. Эта выдающаяся и редкая способность была у него, насколько я помню, врожденной и, справедливости ради сказать, не всегда зависела от его воли и сознания. Впрочем, и сознательно он пользовался ею совершенно виртуозно, за что в былые времена, в давно минувшем детстве, нередко получал от одноклассников и по неделям хаживал с блямбой под глазом. С возрастом в его характере мало что изменилось в данном отношении, разве что настроение людям он научился портить несколько более эстетично, чем раньше.
– Ты чего на службе не был, консул? – спросил он, бесцеремонно вешая пальто в стенной шкаф.
– А что, надо было? – в свою очередь поинтересовался я.
– Да кому ты там нужен!.. – проворчал толстяк. – Просто журналюги одолели. Всем хочется пресс-конференцию с вновь назначенным шефом Консулата.
– Но я же, кажется, назначил пресс-конференцию на послезавтра.
– Думаешь, кто-нибудь из них согласится так долго ждать? Жареная новость, а ты – послезавтра! Гляди, эти акулы пера еще сюда нагрянут. Что тогда будешь делать?
– Сброшу тебя с лоджии им на растерзание.
– Это еще кто кого сбросит…
– Меня нельзя, я теперь персона неприкосновенная, так что придется тебе отдуваться.
– Вечно за тебя другие отдуваются… А девчонки где?
– Тэнни повезла деда в аэропорт, а Айке ты только что испортил настроение. Она с таким удовольствием пела, а ты…
– Я испортил?! – взревел Рогнед и, отстранив меня своей лапой, поперся в комнаты. – Белка! Белка, ау! Тут говорят, что я тебе испортил настроение. Подтверждаешь?
Айка высунулась на его рев и, капризно скривив губки, фыркнула:
– Подтверждаю!
– Ах, так?! – подбоченился Рогнед и сделал к девчонке грозный шаг. – Ах, вот ты, значит, какая!
– Бе-е… – сказала ему Айка, высунув кончик языка.
Тогда Рогнед заржал, сгреб ее в охапку, подхватил на руки и, подбрасывая, как младенца, затопал с ней по комнате:
– Щас мы тебе настроение выправим!
Айка завизжала, захохотала, обвила его руками за шею, такая маленькая и хрупкая в его медвежьих объятиях.
– А ну, – рычал Рогнед, щекоча ее, – признавайся, чья Белка?
– Папина!
– Ах, папина?! А еще чья? У-у!..
– И твоя, и твоя!.. Ну, пусти, дядя Рогнед, щекотно!..
Рогнед уронил хохочущую Айку на диван и снова подбоченился, пыхтя, как самовар.
– Дикарь ты, – проворчал я, хотя мне было приятно смотреть, как мой друг дурью мучается. Это напомнило мне времена, когда он вот так же возился с Айкой, тогда еще совсем малышкой, катал ее на плечах, строил для нее снежную горку, играл с ней в кегли, ползая на карачках по полу у нас на даче, а девчонка визжала от восторга, лазила по нему, как по баобабу, и я видел, что в эти минуты толстяк сам был счастлив не меньше, чем она. До сих пор не понимаю, почему она не захотела стать его дочерью. Мне всегда казалось, что его она любит больше, чем меня.
– Какая она теперь Белка! – посетовал я, сев рядом с Айкой и поерошив ее крашеные вихры. – Вон, вся в черное перекрасилась… А ты чего приехал-то? Случилось что-нибудь?
– А просто так к тебе уже нельзя? – надулся Рогнед.
– Да разве ты просто так приедешь! Не знаю я тебя, что ли…
– Ладно, твоя взяла, – великодушно уступил толстяк. – Пошли к тебе, посекретничаем.
– Ну вот, видишь, какой он!.. – указал я Айке и поднялся. – И этого человека я собираюсь назначить вице-консулом! Где ему на такую должность! В нем же никакой серьезности!
– Да я еще и не соглашусь на вице-консула, – прогудел Рогнед.
– А кто тебя спросит?
– А Унариса ты куда денешь?
– Ему до пенсии полтора года. Проводим чуть раньше.
– Ох, Уральцев, наживешь ты себе врагов! – сокрушенно покачал головой Рогнед. – У Унариса и без того не тебя вот такенный зуб.
– Зубов бояться – в консулах не ходить, – отмахнулся я.
– Легкомысленно ты, брат, к этому относишься.
– Да ладно тебе! Приехал тоже, гундишь… Что вы, сегодня
