— Приказывай, повелитель, — девушка в ярких восточных одеждах привычно склонилась перед хозяином.
Сколько их уже сменилось за невыносимо долгие годы рабства. Много. Зайде не считала их, не смотрела им в глаза, никогда не пыталась запоминать лица. Зачем? Надежды на освобождение погасли уже давным-давно. Глаза смертных, сверкающие нетерпением, губы, изрыгающие торопливые приказы вместе со слюной, руки, отвешивающие радостные оплеухи — всё слилось для нее в одно общее размытое пятно.
Послушный раб, беспрекословно выполняющий любое желание — что может быть ценнее?
Ее камень, оправленный в массивное золото, берегли, как зеницу ока, на него любовались, его благоговейно хранили, прятали в самых укромных местах, передавали по наследству, за ним охотились, ради него убивали и грабили: сын кидался с ножом на любимого отца; умудренный сединами почтенный старец, читающий перед многочисленной семьей священные аяты и суры, забывал про возраст, и, отринув стыд, кидался во все тяжкие, заполучив в руки камень и Зайде. Ради владения джинном дотла сжигались целые города вместе с жителями, свергались правители, разрушались храмы. Владельцы камня не думали больше о Боге, а только об открывающихся безграничных возможностях, и начинался новый кровавый беспредел.
Зайде не могла этому помешать.
Покорная воле пророка (да живет он тысячу лет!), она была покорна и своим хозяевам (да пошлет Аллах проклятья на их головы!). Не поднимая лица, прятала Зайде взгляд, полный боли и страдания, за пушистой завесой длинных ресниц и дивилась брызжущей из-за гнилых зубов благообразного господина, своего очередного хозяина, злости и ненависти к ближнему своему, изощренной жестокости, извращенным похотливым желаниям, алчности и скупости, неутолимой страсти в стремлении служить не Богу, но богатству!
Правоверные хозяева мало чем отличались от неверных, и желания у всех были одни и те же:
— Достань мне!..
— Принеси!..
— Отыщи!..
— Сделай!..
— Убей!..
Словно не творили они пять раз в день молитву Всевышнему Аллаху, словно не для них написаны были заповеди в священном Коране — не убивай, не прелюбодействуй, будь честен, не нагружай невольника своего сверх меры, не покушайся на чужое добро, чти и уважай старших и родителей своих, будь справедлив; словно жили они три жизни и, нагрешив в первой из них, у них было время исправить ошибки и покаяться во второй, а затем зажить добрым праведником в третьей.
— Слушаю и повинуюсь, мой господин, — шептали онемевшие губы, склонялся тонкий девичий стан, опускалась голова к сложенным ладоням.
А дальше полноводным потоком вливалась в нее воля Иблиса, да нашлет на него Аллах самую страшную кару, да ввергнет она его в великий страх и изумление!
Липкий и отравляющий огонь Джаханнама смешивался с чистым сияющим потоком природного жидкого пламени гор, цветом которого сияли проводники на ее коже, и который вместо крови наполняет вены любого ифрита. Великая боль и невероятная сила поглощали Зайде без остатка, заставляя ее быть невольной слугой нечистого, обманывать и обольщать, сбивать с прямого пути истинно верующих и направлять в трясину лжи и обмана, дабы радовался нечистый, умножая зло на земле.
Падали к ногам хозяев сундуки с золотыми монетами, бесчисленные стада овец и верблюдов паслись на вечнозеленых заливных лугах и освещенных теплым солнышком склонах гор, резные дворцы вставали на месте жалких лачуг, красавицы-наложницы делили между собой право массировать ноги и плечи своему господину, в цветущий оазис превращалась безжизненная пустыня, а высокие барханы засыпали хлопковые поля и животворные источники воды на землях соседей, бывшие враги несли нескончаемую дань и, униженно сметая бородами пыль у ворот дома непобедимого противника, умоляли принять дары, молодых красавиц-жён и дочерей своих, в обмен на их жизни — стелился кровавый след под легкими маленькими ступнями могущественного джинна, закаленные в самой сердцевине мира кинжалы из горного стекла звенели от отчаяния, но не знали усталости, отнимая жизни по приказу простого смертного, волею случая повелевающего ифритом.
Находились и такие наглецы, которые, убивая прежнего хозяина, пытались показать свою власть над джинном, не испросив на то повеления Всевышнего — такие нечестивцы особенно веселили кровожадного Иблиса, и когда Зайде приходилось покидать свой камень по велению жадного вероотступника, не возносящего молитву Аллаху, власть демона вскипала черным огнем Преисподней в ее сосудах, вытесняя легкое и чистое горное пламя. Горе было тем глупцам, что по незнанию и неосторожности вызывали ее из камня и пытались подчинить себе — все они гибли в танце обсидиановых кинжалов на радость Шайтану, и камень переходил в следующие руки.
В такие минуты Зайде радовалась, что клеймо Иблиса, выжженное в сердце, лишает ее воли, что разум окутывается плотным туманом, а нечестивые дела и поступки, не осознавая себя, творит лишь ее околдованное тело. Возвращаясь в камень, растекаясь внутри него белым дымом, Зайде была бесконечно благодарна пророку Сулейману (да хранит его Всевышний, да преумножит он тысячекратно мудрость и доброту его!), за тайаммум — благословление ее на очищение и обновление внутри камня, ибо теперь могла она возносить молитвы и просить прощения за совершенные злодеяния…
«О великий Аллах! Лишь пред Тобой преклоняет свои колени правоверный джин Зайде, последняя дочь ифрита Шахфаруха! Никто, кроме Тебя не может простить мне моих ошибок. Я покорна воле пророка Твоего, Сулеймана, мир ему и милость Твоя! Вознагради же меня за терпение, пошли мне лучшую долю!..»
* * *
Окруженный равнодушным серым туманом, Денис открыл входную дверь и замер на пороге, увидев Иришку. Жена смотрела на него жадным порочным взглядом и улыбалась кроваво-красным ртом, отчаянное мини шелкового халатика еле-еле прикрывало верхнюю часть бедер, а ворот, если можно это так назвать, гостеприимно распахнулся, демонстрируя любопытному взору прозрачные кружева.
Дениса передернуло от отвращения: зачем она так накрасилась, для кого вырядилась?
Губы, как у вампира, глаза обведены так ярко, что резко выделяются на бледном лице, а этот непотребный халатик подходит, разве что, для продажной девки. Боже, она еще и в туфлях на шпильке! И это при всем том, что мужа не было дома двое суток! Чем она тут занималась, куда делась та чистая девочка, которая любила одеваться в простые брюки и футболки, откуда взялась здесь эта раскрашенная кукла? Ничего себе, домашняя тихоня-скромница! Увидел бы ее сейчас Харитоныч, полюбовался бы на свою доченьку! Судьба посмеялась над ним, как над последним идиотом: месяц назад он женился на нормальной целомудренной девчонке, что не каждому удается в наше время — зато теперь его встречает течная сука. Вот такая у него теперь и будет жизнь — довольствуйся ею и не жалуйся, сам выбирал! Что там она порывается ему сказать? Пусть уж лучше помолчит. Хочет близости — что ж, она ее получит!
Денис захлопнул дверь и, ни слова не говоря, впился губами в рот женщины, по его глупости ставшей ему женой. Скользкая шелковая тряпка невесомым смятым комком приземлилась под ноги, туфли с грохотом отлетели к кухонной двери, тонкие кружева легко разорвались под руками, и серый ватный туман взорвался в глазах багровыми клочьями…
* * *
Нет, совсем не так Иришка представляла себе их встречу после двухдневной разлуки.
Измученная ожиданием, она готова была забыть недавнюю обиду, великодушно простить грубые и резкие слова, поделиться с мужем переполняющими ее нежностью и любовью, бережно хранимыми лишь для него одного, и радостно засияла ему навстречу, стоило только услышать, как поворачивается ключ в замке.
Иринка надеялась ошеломить, сокрушить его своим сексуальным нарядом, вечерним интимным макияжем, соблазнить блеском в глазах, новым запахом духов, старательно растрепанными локонами. Она ожидала увидеть удивленно взметнувшиеся брови, заинтересованный оценивающий взгляд, восхищенную улыбку, даже настроилась остроумно парировать искрометные шуточки Дениса в свой адрес, если таковые последуют. Иринка продумала слова, которыми встретит его и, стоя на пороге кухни, волновалась даже больше, чем в тот день, когда она призналась в любви ему, своему будущему мужу, и больше, чем в день свадьбы.
Ее стараний Денис не оценил, недоуменно и отчужденно разглядывал, словно увидел в своем доме постороннюю женщину, и уголок его губ кривился в странной усмешке, до обидного смахивающую на снисходительно-презрительную.
Целую длинную-предлинную минуту Иришка чувствовала себя так, как будто ее голую выставили в витрине магазина, торгующего живым товаром, макияж начал казаться неуместным и вульгарным, одежда — агрессивно-вызывающе-развратной, собственная улыбка — жалкой и заискивающей. Захотелось вывернуться из-под тяжелого мрачного взгляда Дениса, умыться, с головой закутаться в шерстяной плед и свернуться на кровати, но она стояла и смотрела в мрачные глаза, как загипнотизированная, будто у нее ноги приросли к полу.
В последний раз смерив ее взглядом, муж захлопнул дверь, не говоря ни слова, сбросил с себя куртку и шагнул вперед. Одеяло в новом красивом пододеяльнике свалилось на пол, подушки разлетелись в разные стороны, воздушные французские кружева затрещали по швам.
