Макар Троичанин
Ничего, малыш, прорвёмся
Рассказ
Утро было бесподобное. Солнце, торопясь выбраться из-за тёмной гребёнки леса, ярило брызгами, переливаясь звончатым золотым сиянием и заполняя всё вокруг живительным теплом, несмотря на оставшиеся кое-где наросты слежавшегося заледеневшего снега и тонкую серебристую наледь на лужах. Жарило так, что заставляло щуриться и невольно улыбаться в полной уверенности, что быть скорой весне и жить стоит. И стоит продлить утреннюю ритуальную прогулку, чтобы всласть ощутить свежесть просыпающейся природы и ответное вдохновенное волнение заиндевевшей за зиму души.
Потому пошёл кружной околицей по мокрой от росы тропинке. Слепило и сверху от Ярилы, и снизу от хрустальных бусинок, повисших на высокой прошлогодней траве, а на лице оседала прохладная туманная пыль. Скоро вышел на украшенную короткими торчками свежей изумрудной травки небольшую подсохшую поляну, к которой выбегала одна из периферийных улиц, ещё грязная и рытвинная. Остановился, чтобы отряхнуть чуть повлажневшие штанины и осмотреться, постоял, закрыв глаза, впитывая запахи недалёкого хвойняка и вслушиваясь в разнобой птичьей радости. С полянки в хвойняк, редко разбавленный молодыми задавленными берёзками, тянулась еле заметная узкая дорожка, теряясь между стройными, ещё спящими, стволами, маня в загадочный сумрак, но путь туда преграждала небольшая стайка разномастных собак, вольготно растянувшихся на живительном утреннем солнцепёке. На незваного двуногого пришельца внимательно и насторожённо смотрели карие глаза, карауля каждое движение. Никому не хотелось покидать пригретое лежбище в надежде, что чужак уйдёт, пройдёт мимо, оставив их в покое. И только рыжая гладкошёрстная сука с широкими нагрудными белыми пятнами и серыми чулками подняла голову, не надеясь на мирное разрешение территориальных притязаний. Голубой и карий взгляды скрестились, и стало ясно, что карий не ждёт добра и готов отстаивать освоенную территорию от вторжения незнакомого нахала. А он, поняв угрозу, не знал, что делать: то ли ретироваться и пройти мимо, показав незащищённую спину, то ли медленно свернуть в улицу, показав слабину, то ли рыкнуть по-львиному в надежде, что голосовой угрозы хватит для испуга всей стаи и этой, наиболее опасной, видимо, водившей стаю, утомившуюся за ночь в выяснении самого достойного для спаривания с ней. Осторожная сучка не выдержала первой и, тяжело поднявшись со злобным урчанием, оглядываясь и скаля жёлтые клыки, неторопливой иноходью побежала по тропке в лес, за ней и все претенденты на потомство. А последней, часто перебирая короткими мохнатыми лапками и потряхивая висячими ушами, на которых налипли сухие травинки, бежала, стараясь не отстать, маленькая чёрная лохматушка с белыми до колен лапами и белыми кончиками ушей. И ещё ярко-белое пятно, как сигнальное, как у оленей, моталось из стороны в сторону под хвостом. Стараясь не потерять из виду убегающую стаю, она всё же обернулась и с любопытством поглядела на вторженца, определяя угрозу, а может быть, что-то ёкнуло в собачьей душе, растревожив воспоминания о домашней обеспеченной жизни. Почему-то верилось, хотелось верить, что малявка была когда-то, может быть, совсем недавно, домашней и увязалась за стаей, не совладав с природным звериным инстинктом. Так и люди тоже порой уходят от благ цивилизации, уходят в пустоши, в дебри, уводимые туда затаившимися в них древними позывами природы.
Всю последующую длительную прогулку вспоминал, мягко улыбаясь, вспугнутую нечаянно стаю и, конечно, чёрную лохматую каракатицу с белым вихляющимся пятном, оглядывающуюся и на него, и на старое позабытое, и одновременно старающуюся не отстать от стаи, в которой каждый был в два раза больше и выше, и ей, конечно, ничего не светило. Но зов плоти пересиливал и разум, и недоработки тела. Он и сам когда-то, в давнем далеке, в слюнявой молодости, когда его угораздило с какого-то непонятного наития накропать два полудетских слезливых рассказика и даже опубликовать в местной газетёнке, вознамерился втиснуться в литературную стаю. Руководитель местной литературной секты похвалил и предложил… петь в местном хоре. Начинающий литератор опешил и не смог с налёту ничего придумать в ответ, кроме того, что у него нет ни голоса, ни опыта. Да и не надо, уговаривал председатель то ли литкружка, то ли ветхора, ни у кого нет, главное – не умение, а участие, объединение в сообщество, и вой-пой что хочешь. Но молодая литературная звезда, восходящая на местном тусклом небосклоне, не вняла полезным уговорам, не захотела петь с чужого голоса в рифму и без неё, вообще петь, напрасно понадеявшись, что ему помогут с печатью его бестселлеров, а не укажут грубо и обидно место на отшибе спевшейся стаи. Больше он у них не появлялся, и его не тревожили, разрешив мотать хвостом поодаль, не принимая за своего.
На следующую утреннюю прогулку прихватил с собой вымоченные в супе корки хлеба, дольки засалившейся колбасы, залежалые котлеты, обломки пирога с мясом и капустой, маргариновое печенье. Уложил всё в мешочек и заторопился, чтобы не прозевать просыпающуюся стаю на прежнем улёженном месте. Утро на этот раз случилось ранневесеннее, неяркое, даже хмурое, как всегда после ясного в нашей синусоидальной жизни, и потому была надежда, что звери ещё дрыхнут, ожидая прояснения. Зато не было росы, но и не было слышно радующего птичьего щебета и гулкого дыхания леса, тоже затаившегося в полудрёме в ожидании солнечного пробуждения. К лёжке подкрался осторожно, по-звериному, забыв, что пахнет угрозой так, что собачьё учует с любой подкрадки. Так и случилось. Они были на месте и подняли головы, сторожа каждое его движение и соображая, наверное, за каким дьяволом он снова нарисовался. Совсем приблизиться поопасался, остановился на виду и демонстративно высыпал на умятую траву принесённые подаяния, оставив в мешочке полторы зачерствевшие котлеты. Вытряхнул и отошёл назад на десяток метров, прислонился спиной к прохладной берёзе. Собаки глядели на него всё так же насторожённо, чутко поводя и подёргивая тёмными носами и не делая никаких попыток приблизиться к подачке. Нахватались, наверное, за ночь на помойках, разочарованно решил благодетель, собираясь уйти, так и не узрев, как они будут радоваться приношению. Неприятно и обидно, когда твой дар отвергают или принимают без яркого воодушевления. Отошёл от берёзы ещё на десяток шагов, обернулся. Вся стая уже сосредоточилась у высыпанного корма, слышны стали угрожающие рыки самых сильных и наглых, отгоняющих слабачей. Всё, как в людской жизни. Развернулся и стал медленно приближаться, чтобы разглядеть, кто же самый сильный, и где, самое главное, чёрная малявка с белыми отметинами. Её около растаскивающих корм сородичей не было. Всё подчистив, стая неспешно отошла на лежбище, кто облизываясь, а кто умилительно стараясь облизать морду счастливчика. И только тогда он увидел чернушку, сосредоточенно выискивающую хотя бы крошку в траве и на тропе, но ничего не осталось. Он сделал ещё несколько коротких шагов. Она подняла голову и внимательно смотрела на него печальным голодным взглядом карих глаз, готовая в любой момент броситься наутёк под защиту недоброжелательной стаи.
- Тяпа, на! – позвал почему-то несуразной кличкой, бросил симпатяге, не нагибаясь, чтобы не спугнуть, половину котлеты и отступил, чтобы не мешать. И зря, потому что тут же подбежал палевый здоровенный вожак, изукрашенный свалявшимися клоками вылинявшей шерсти. Тяпа отступила, а нахал в один приём заглотил вкусную подачку, облизался, равнодушно посмотрел на пришельца и, не торопясь, отошёл к стае. Чернушке снова достался только запах. Теперь неопытный кормилец поступил умнее: отломав кусок котлеты, он, не размахиваясь, бросил ей, стараясь угодить ближе к мордашке. Тяпа поняла его и, не раздумывая и не разнюхивая, в один приём умяла вкусно пахнущий кусочек под угрожающим взглядом вожака, узревшего издали явное нарушение стайной иерархии.
- На, ещё! – предложил благодетель и бросил ещё кусочек, но уже хитро, ближе к себе. Голод – не тётка, пришлось ей осторожно приблизиться, пересилив недоверие к незнакомому человеку, и так же быстро проглотить подачку. Последняя половинка котлеты досталась ей уже в относительном доверии, и даже глаза собачьи напоследок одарили его светлым, весёлым и благодарным взглядом. Уйдя, он долго сохранял его в памяти, и всю прогулку было радостно и светло на душе, словно удалось сделать нечаянно что-то необычайно доброе.
Вспомнилось, как неукрощённый равнодушием и оплёванный предложением петь вместо того, чтобы нести в массы вещее слово, разозлился и, набравшись наглости с самого донышка боязливой души, нарушая стайные принципы и правила, полез напролом, влекомый зудящим сочинительским инстинктом, в местную типографию, печатавшую всякую хилую словесную муть, изредка отваживаясь на миниатюрные сборники назидательных рассказиков и бездушной лирики недотёпистых юнцов, страдающих от неутолённого плотского вожделения, и пенсионеров с напрочь угасшим вожделением. Светоч слова размещался в полутёмном полуподвале старинного особняка, верхнюю светлую часть которого занимали редакция и густо расплодившийся наробраз с пухлыми от невысказанных мудрых мыслей тётями и дядями, намертво присосавшимися к тощему городскому бюджету. В древнее дореволюционное время особняк занимало жандармское отделение с дознавательной в полуподвале. Потом он без существенных внешних изменений плавно перешёл к ОГПУ и КГБ, а в перестройку, после санитарной утряски, ненавистное заведение тихо исчезло, заменившись наробразом и издательством, и опять без каких-либо видимых изменений, даже служители, в основном, оставались прежними, тем более, что работа у тех и сменных была близка по духу.
В нынешнее неокапиталистическое время хозяином заведения с тремя «О» или нулями, хотя без ущерба для качества услуг один ноль можно было бы и убрать, оказался молодой мужик с гладкой рожей без единой обнадёживающей морщины и тусклыми глазами сутенёра от литературы. Начинающий сочинитель, стыдясь за наглость, неуверенно протянул ему тонкую папочку с местечковым шедевром, надеясь, что он станет пропуском в стаю.
- Вот, можно отпечатать? – и голос заискивающе задрожал. – Согласен на без гонорара.
На физии моложавого типографского монстра не проявилось ни единой заинтересованной живой чёрточки, он даже не взглянул на протянутое словесное золото, не спеша принять к ускоренному исполнению.
- У нас как в Греции – всё можно! – обнадёжил, чуть разжав бледные губы. Не глядя, взял папочку, взвесил, покачав на ладони, вернул, так же не глядя, омертвевшему от смущения шедевралю. – Сто двадцать.
- Что – сто двадцать? – не понял, жалко улыбнувшись, литзолотарь.
- Сто двадцать кусков, - пояснил издатель, впервые оценивающе посмотрев в глаза недотёпе.
- Каких кусков? – совсем растерялся тот, окрасившись в бело-розовый цвет.
Тусклые глаза бизнесмена чуть сузились, смяв просителя в чухло.
- Российских, конечно. Можно пересчитать на валюту, - пояснил скупо и соизволил уж совсем разжевать: -
