Макар Троичанин
Война кончилась!
Рассказ
Наконец-то отпустили на долгожданные каникулы, и можно выспаться всласть. Когда дрыхнуть надоедало, когда яркое солнышко насквозь просвечивало комнатку, нахально заглядывая через открытый балкон на Вовкину кровать в углу, заставляя сбросить одеяло, открыть, хмурясь с улыбкой, ещё квадратные глаза, потянуться-перевернуться пару раз, прогоняя остатки дрёмы, можно было, сговорившись с пацанами, без противного мытья и надоевшей пшёнки рвануть на выставку-свалку разбитой немецкой техники. Там можно покрутить всякие рули и штурвалы, посидеть в танке и подёргать рычаги, уворачиваясь от снарядов и давя фашистов, занять в очередь нагретое солнцем железное сиденье наводчика орудий или зенитки, заглянуть в оставшиеся осколки прицелов и расстрелять немецких стервятников и гадов, что укрылись у кромки дальнего тёмного леса. Можно, если повезёт, открутить какую-нибудь занимательную штукенцию неизвестно для чего, притащить домой и похвастаться малявкам, которые готовы отдать за неё какой хочешь бутер, хоть с повидлом, хоть с маргарином. Надо ещё отвариться хлебом в магазине, у которого всегда очередь, да так, чтобы шныряющие ханыги в потрёпанной солдатской форме с потускневшими медалями не выманили, не отняли. Ну, а если уж совсем повезёт, то можно с парнями смотаться по заросшей узкоколейке на лесной потаённый склад немецких боеприпасов. Он хоть и охраняется солдатами, но их мало, и они предпочитают отлёживаться в избушке, а в заборе из колючей проволоки с предупреждающими надписями «Стой! Опасно! Вход запрещён!» огольцами было проделано немало дыр. Правда, найденные патроны и лёгкое оружие отбирали старшие, торгуя им втихаря и втёмную на чёрном рынке, но и мальцам кое-что удавалось спрятать и вынести, чтобы пострелять из заначенных пистолетов по жестяным банкам и вёдрам, а то и по мишени, на которой изображён карикатурный Гитлер. Особенно же ценились ракеты, у которых сбоку у капсюля прорезалась щель-дыра, ракета укреплялась в песке или в камнях, к щели просыпалась дорожка из пороха, добытого из патронов и снарядов, поджигалась с дальнего конца и… «Даёшь салют в честь победы!» и уноси ноги и зад, чтобы не влетело от взрослых. Можно было кинуть ракету в костёр, а самим укрыться, распластавшись, за буграми и в канавах с мурашками в пятках – неизвестно, куда она полетит, поворочавшись в костре. Недолго и до лесного пожара. Одному раззяве вышибла глаз и поджарила морду, но пусть не хорохорится, не лезет вперёд всех. И ещё одному парню оторвало взрывом ногу, когда он, придя из армии, слишком рьяно извлекал порох из большого фугасного снаряда. Было и такое, но всё равно тянуло на боевые приключения, и никто не отказывался, если позовут. Добытый порох, макаронный и обычный, меняли у старших на махру. Крутили одну большую «козью ножку» и пускали по кругу. Доставался и самогон. Конечно, можно было поиграть в войну с самодельным деревянным оружием, но обычно никто не хотел быть немцем, кроме безмозглых малявок, и битва скоро заканчивалась, поскольку все «немцы» были убиты или сдались в плен. И тогда оставалось только цепляться за колючку так, чтобы не видели охранники, что была вокруг соседнего дома, который строили пленные фрицы, и облаивать их, выпуская неистраченную энергию: «Хенде хох! Хальт! Гитлер капут!» и, за неимением запаса немецких слов, крыть их обычным русским матом. Если же враги не откликались, не обращали внимания, как чаще всего и было, то в ход шли кирпичные снаряды, мстя им за гибель отцов и братьев.
Мать у Вовки добрая, она жалеет гадов. Вот и сейчас, только он нацелился крепко сжатым кукишем в вышедшего из укрытия фашиста, чтобы расстрелять, а потом и прикончить окончательно парой камней, как из нашего балконного блиндажа послышалось:
- Вовка! Не смей!
- Зольдат! – послышалось с вражеского балкона, что был очень близко против нашего, поскольку дома строились почти рядом.
- Избави бог! – с силой и неприязнью ответила мать. – Хватит с меня и погибшего отца.
Незольдат быстренько взбежал на свой второй этаж и к себе на балкон, чтобы в случае чего защитить мать, прикрыть её своим солдатским телом, как наши герои на фронте прикрывали командиров. А на той стороне в проёме двери, чтобы не выходить на балкон и не дразнить охрану, стоял в потрёпанном заношенном офицерском мундире светловолосый фриц и лыбился как масляный блин, но Вовка-то знал, что доверяться врагу нельзя, что они обманным путём пришли к нам - в школе пацанам всё разъяснили и предостерегли от контактов с пленными.
- Осторожно, мама! – завопил защитник, встав впереди, раскинув руки и укрывая мать до пояса. – Он – фашист!
Враг сразу скривил губы, убрав подлую ухмылку с заросшего серой щетиной лица.
- Найн фашист, - проскрипел лживыми обветренными губами. – Найн шиссен, - скорчил руки, как будто держал автомат.
- Не верь, мама, - крепче прижался к матери защитник, - он врёт, они все врут, они – враги.
- Их ферштее нихт, - жалко и слабо улыбнулся враг. – Их – кюнстер, найн пах-пах. – Ир соон? – спросил миролюбиво. – Гут кинд, - похвалил, подлизываясь.
Ничего не ответив, поскольку тоже не ферштеела по-немецки, мать обняла сына за плечи и увела в комнату, закрыв балконную дверь.
- Нельзя быть таким бешено злопамятным, - мягко попеняла гут соона. – Какие они враги? Они пленные. Скоро освободятся, уедут на родину, в Германию, и будут там такими же мирными жителями, как и мы.
- Не будут, - жёстко возразил послушный сын. – Они отца убили. – Отца он никогда не видел, тот ушёл ещё в финскую и погиб под Ленинградом в начале блокады.
- И мы у них немало отцов поубивали, - старалась смягчить ожесточённое сиротское сердце добрая мать, давно пережившая утрату мужа, с которым и пожили-то вместе месяц. Осталась только одна пожелтевшая фотография, с которой Вовке улыбались парнишка и девчонка, радуясь предстоящей светлой жизни.
- А Марья Ивановна, - это их учительница в 4-м «б», - говорит, что немцы всегда были нашими врагами, - возразил упёртый сын.
Мать крепче прижала к себе единственный трофей, доставшийся ей в победной войне.
- Марья Ивановна неправа. У неё убили мужа-штрафника, не дают пособия как вдове погибшего фронтовика, вот она и озлобилась на всех. Но нельзя жить нормально со спёртым злобой сердцем. Нам сейчас надо всем относиться друг к другу спокойнее и доброжелательнее, и к бывшим врагам – тоже, чтобы легче и быстрее пережить тяжёлое послевоенное время и скорее забыть ужасы войны и злобы. Немцы нам строят дороги, заводы, здания, построили дом, в котором мы живём, разве нельзя им сказать за это спасибо? – Она взъерошила сыну волосы, чтобы мысли её лучше проникали в податливые мозги быстро подрастающего сына и помощника. – Среди пленных наверняка есть и неплохие, нормальные, люди, которых Гитлер силком мобилизовал на фронт. Может и этот… как его – кюнстлер – из таких. А впрочем, что нам до него? Давай-ка ужинать. Я картошки сварила, масло постное есть, хлеб ещё остался.
Вовка густо покраснел. Пока мать была в школе, он не удержался и обкорнал у свежей полбуханки всю корочку, не заметив даже, как получилось.
Мать домучивала учебный год экзаменами в старших, 6-7-х классах, а Вовка успел спихнуть все свои четыре на твёрдые четвёрки и потому безмятежно дрыхнул, сколько вздумается, без задних тёмных потрескавшихся пяток. Приходила экзаменаторша поздно и нередко в слезах потому, что великовозрастные раздолбаи в застиранных гимнастёрках с одной-двумя медалями, вкусив свободной взрослой полковой жизни, не хотели учиться, грубили по поводу и без повода, задирали девчонок, курили на уроках, выходили из класса и приходили в школу, когда вздумается, считая, что достаточно выучились всему на фронтовых уроках, утирая сопливые носы обшлагами гимнастёрок. А дирекция настоятельно требовала не тормозить героев, стараясь избавиться от них поскорее, делать снисхождения, поблажки, вот и приходилось, положа грех на душу, выпускать лоботрясов со знаниями на единицу, но с тройками в табелях.
В воскресенье, когда для всех на неделе был выходной, пришлось и круглому хорошисту проснуться не вовремя, разбуженному непонятными вскрикиваниями матери. Испуганный, он приподнялся посмотреть, что с ней, и увидел, что ополоумевшая от школьных идиотов учителка стоит у раскрытой двери балкона и, хлопая себя по различным частям тела, громко называет их, как будто забыла их названия и старается вспомнить перед экзаменом. Заполошно проморгавшись и навострив-подвигав лопоухи, сполз с кровати и тогда узрел и услышал, что учителке вторит, отчаянно картавя, тот самый фриц на том же самом балконе. «Надо же, - ревниво подумал сын, - мало ей своих переростков, она ещё и этих принялась учить», - и, недовольный тем, что режим нарушен, снова залез с головой под одеяло, но сон, как назло, больше не возвращался.
- Рука! – громко произнесла мать, и в ответ:
- Хэнд! Рр-у-ка.
И тогда недоверчивый защитник высвободился из мягкого блиндажа и с криком:
- Хэнде хох! – бросился к балконной двери. – Сдавайся, вражина! Наша взяла!
Вражина заулыбался, подвинулся поближе, удерживаясь руками за косяки.
- О-о! Зольдат Вовка! Хар-рош малшык! Гутен морген!
На что незамедлительно последовало:
- Гутен морген, гутен таг, тресь по морде, об земь бряк!
- Данке! – поблагодарил поверженный фриц. Скрылся в тёмном проёме на минуту и вернулся со свёртком.
- Вовка! – показал рукой защитнику вниз на забор. – Там! – и опять ушёл внутрь.
Окончательно проснувшийся оголец понял, что противник хочет что-то передать, может, какие секретные материалы, а то и – парабеллум, надо только не дрейфить. Простучав голыми пятками по холодной лестнице, мигом очутился внизу, рядом с кучей мусора, оставленной нашими строителями, насторожённо глядя на снаряд в руках немца, завёрнутый в тряпьё. Дождавшись, когда ворон на вышке отвернёт взгляд в сторону, немчура мягко, с размахом снизу, перебросил пакет через колючку с прицелом на мусорную кучу. Не ожидая, когда тот шмякнется, предусмотрительный боец распластался на земле, повернув голову набок так, чтобы видеть взрыв и уже тогда отвернуться в противоположную сторону. Но взрыва, к его сожалению, не последовало – пакет целёхонький лежал на куче, а фриц насмешливо поглядывал из-за забора.
- Найн, билд! – вроде как балдой назвал по-своему.
Сделав независимо строгое выражение мужественного лица без единой морщинки, боец поднялся, отряхнулся, не торопясь подошёл к куче и кинул в пакет пару камешков – ничего не произошло.
- Найн! – опять завопил немец. – Билд! – заладил своё.
Тогда, не опасаясь подвоха, наш чекист поднял увесистый плоский пакет, набитый вражеской предательской информацией и, присев на кучу, долго разворачивал, освобождая содержимое от шпагата и старых сопревших обмоток. А когда окончательно размотал, то и рот раззявил от удивления и от резанувшей по сердечку красоты, прянувшей на него с тонкой, косо срезанной пластины берёзы с оставленной корой. На ней как живая была изображена сказочная Алёнушка, сидящая на берегу ручья, понурившись и подперев щеку ладошкой руки, упёртой в колено, а рядом болванился белый, как снежный ком, ушастый козлёнок. Сзади, тоже
