Город выстуженной любви, или Клейменные жизнью. С.Баюн, Вл.Потапов

меня. И спасибо Вам. Даже не за паспорт. Хотя и за паспорт тоже. Но главное – за то, что Вы есть. Знаете, я сегодня улыбалась. Вы, наверное, подумаете, что я не только дикарка, но ещё и сумасшедшая, раз докладываю о таком обычном деле чужому человеку. Но для меня это не простое дело. Я не улыбалась так давно, что разучилась это делать. А Вы своим сердитым письмом заставили меня улыбаться. Спасибо! Ирина»
                                      .    .    .


  А вечером из Новосибирска пришло второе письмо.
  Будто кто-то свыше пытался связать гнилые порванные нити в прошлое.
  Он как раз доклеивал рамки для фотографий, когда позвонили в дверь.
  -Сань, это тебе, наверное… Еще одно…- подал письмо сосед. – Опять в мой ящик почему-то положили.- Глаза его, мутные, водянистые выжидательно  глядели в лицо Александра. –Иду, думаю: за квартиру платежка…  А это тебе, опять из Новосибирска…
  -Спасибо,- Саша начал закрывать двери. Глаза Привалова продолжали на него смотреть, но уже с тревогой. – Чего тебе? Нет у меня! Кончилось! И денег нет, зарплата через неделю.
  Но Привалов стоял и не уходил.
  Сашка не мог спокойно видеть таких глаз. У самого иногда такие были. Раньше. Они не просят, не молят. Они в душу заглядывают своей безнадёгой и обреченностью.
  -Галка мне голову оторвет,- сказал он, призывая на помощь последний никчемный аргумент.
  -Не оторвет,- тихо ответил тезка. – Ушла Галка. Насовсем ушла…  С вещами.
  Александр молча посторонился, пропуская соседа. Достал из холодильника початую бутылку.
  -Составишь мне компанию?- не глядя на него спросил Привалов.
  -Нет. Мне к завтрему рамки докончить надо, приедут забирать. Пей. Там, в чашке лечо…  И хлеб возьми…
  Сам же отошел к окну, закурил и распечатал письмо.
  Привалов, видимо, что-то почувствовал. Он, внутренне весь трясясь от близкого и мгновенного облегчения, почти донес до рта налитую рюмку, как вдруг, неожиданно для себя, посмотрел на Сашку.
  Тот стоял у окна и сжимал в комок прочитанное письмо. Профиль окаменевшего лица напоминал посмертную маску. И лишь желвак на скуле набухал - и спадал, набухал - и спадал…
  Привалов, поставив полную рюмку, достал из шкафчика вторую, наполнил и подошел к соседу.
  - На!- сунул тому водку. – Пей! Подождут твои рамки.
  Сашка оглянулся.
  -А?..- спросил непонимающе. Голос прозвучал жалко и беспомощно.
  -Пей!- повторил Привалов, и сам залпом выпил. – Во!- сказал он убежденно, прислушался к организму. – Вот и правильно! Сейчас отпустит маленько, а завтра, уж, и думать будешь, что далее… А то наломаешь со злости дров, еще хуже будет… А сейчас полегче станет… Попроще все покажется… И подумать по-человечески можно… А решать завтра надо. Сейчас, с кондачка, решать нельзя.
  Привалов выздоровел. Он понимал, что это обманка, плацебо, алкоголь проявится лишь через 5-10 минут, но он  у ж е  выздоровел.
  - Саша, все - равно все останется,- глухо  ответил Александр.
  - А я тебе что говорю?- конечно, останется! Вот и будешь решать! Но - завтра!.. Вот помяни мое слово,- Привалов с удовольствием закурил, потом повторно налил в рюмки. – завтра встанешь - в другом цвете все покажется. Вот и будешь выбирать, какой цвет лучше. А сегодня все черное… Или наоборот - розовое… Вариантности нет. Разве это жизнь? Ну, давай!..
  Опять выпили. Привалов резко выдохнул, закусил.
  -И я завтра решать буду. А то сегодня…- он нервно дернул головой. – На кухню стараюсь не заходить…  Боюсь: за ножом полезу…- Опять дернулся. – У тебя-то хоть что?.. Никто не умер? А то на тебе лица нет.
  -Не знаю,- Сашка оставался все таким же молчаливым и угрюмым.  – Кажется, не умер…


  Он проводил соседа часов в восемь. И не стал ждать завтрашнего утра. В голове - пока пили, пока слушал приваловский  треп - все улеглось и прояснилось. Накал спал, эмоции  ушли.
  А тогда, у окна, думалось лишь одно:  «Иринка! Родная! Что ж ты со мной делаешь?!» И вспоминалось свое вчерашнее письмо…
  Потому-то так легко и взял у соседа рюмку, потому-то и выпил. А оказалось - не помогает. Эмоции утихли, а горечь от уже  содеянного не прошла. И надо было как-то все исправлять. Сейчас. Немедленно.

  «Здравствуйте, Ирина. Получил сегодня Ваше второе письмо.
    Отвратительно у нас работает почта. Я посмотрел штемпели: отправления                 
    одним число, а пришли письма в разные дни. Прошу извинить меня за                             
    вчерашний эмоциональный ответ. Откровенно говоря, обиделся немного,     
    как мальчишка, честное слово. У Вас такая неприятность,  а тут я со 
    своими обидами…  Еще раз прошу - извините, если можете. Не со зла у
    меня получилось.
    А про оплату заказного письма и не думайте! Не обижайте меня, прошу
    Вас. Ох, отвык от писем, с трудом…
  -Ну, что тебе?- раздраженно обернулся к собаке. Та подошла сзади и толкала мордой под локоть. – Сейчас, сейчас покормлю! И гулять пойдем!.. Дай дописать!
  Эльза покорно улеглась в ногах, затихла. Сашка продолжил:
      «…с трудом пишется. Все больше по телефону. А письма - как рудимент.
      Да и некому, честно говоря, писать…
      Всего доброго. И еще раз прошу: извините меня.
      Александр»
  Закурил. Потянулся спиной по стулу.
  Собака поднялась
  -Все, девочка. Дописал. Сейчас покушаем.
  Засмотрелся, как ест собака, как аккуратно облизывает морду языком, и вдруг вспомнилось, как она спасла его от смерти. От петли спасла.

                                        .    .    .


День выдался не тяжелее прежних, день как день, но Ирина чувствовала себя совсем разбитой. Это из-за той девочки. Кажется, сколько их, несчастных, обездоленных прошло перед ней за неполных три года, пора бы и привыкнуть к виду чужого горя. Но не получалось привыкнуть никак. А иногда, вот как сегодня, так близко в сердце впускала беду незнакомого человека, что впору было выть от безысходности.
Как эта девочка пришла - Ирина не заметила. Увидела, когда она уже стояла посреди двора, опустив безвольно руки. Долго-долго стояла, не шевелясь и молча. Высокая, одного с Ириной роста, очень красивая. Даже при синюшной бледности опрокинутого лица, обведённых чёрными кругами глаз с нездоровым стеклянным блеском, она была так хороша, что все, кто был во дворе, спотыкались взглядом об эту её особенную и неуместную в этом скорбном месте красивость. Из-под длинных рукавов грязной и растянутой футболки выглядывали худые кисти рук. Такие истерзанные руки Ирина видела уже много раз.
У других видела. У Дениса она ничего не замечала до самого конца. Даже сейчас не знает, был ли тот раз единственный или он «подсел на иглу» давно. Но с какого времени её единственный и горячо любимый ребёнок кололся, Ирина не знала. Просто вернулась домой, увидела сына с синим лицом, без дыхания, без движения, бросилась к телефону. «Скорая» приехала моментально, и врач молодой, осмотрев как-то небрежно Дениса, произнёс это непонятное ей ещё слово «передоз». Она переспросила тогда: «Что это?» Врач посмотрел на неё как-то странно и ничего не ответил.
А у девочки места живого на руках не было. Заметно было, что бродяжничает она недавно. В ней осталось ещё что-то детское, домашнее. Ведь чья-то кровиночка, «свет в окошке», маленькая принцесса.
Есть девочка не просила. Просто стояла и молчала. Ирина наложила в одноразовую тарелку кашу с тушёнкой, положила кусок хлеба, налила в пластиковый стакан сладкий чай, подошла к девочке, протянула. Но та никак не отреагировала на Ирин жест. Ирина подняла тарелку с кашей повыше, почти к самому лицу девочки.
- Поешь!
Но та опять ничем не выразила своего отношения к предложению Ирины. Стояла, как истукан.
Пока раздавали обед, Ирина всё погладывала на необычную посетительницу. Но как та ушла – тоже не увидела. Девочка просто исчезла, как её и не было, «то ли девочка, то ли видение».
А у Ирины опять стало на душе муторно и мутно. Ирина знала это чувство хорошо. Оно возникало всякий раз, когда видела она людей, а это чаще всего были молодые, даже юные люди, в которых безошибочно опознавала наркоманов. После смерти Дениса это чувство сострадания, круто замешанное на вине, которой нет прощения, терзало её ещё свирепее, чем боль потери. Боль за три прошедших года чуть-чуть притупилась, стала не такой острой, от неё уже не сбивалось дыхание и не частило сердце. А вот чувство вины продолжало её душить всё так же беспощадно.
На столе перед ней лежало очередное письмо из Челябинска. Ирине вдруг стало стыдно за своё недавнее оживление, за желание что-то изменить в своей жизни, как-то разнообразить её, пусть даже посредством безобидной переписки с далёким и незнакомым человеком. Она добровольно превратила свою жизнь в строгую схиму, надеясь заслужить прощение, откупиться от совести ли, или от Бога за всё, что успела наворотить, избавиться от мучительной вины. И ожидание писем – это как нарушение принятого обета. Кого пыталась обмануть?
Ирина перечитала письмо: «…некому писать». Наверное, пожилой человек. Живут вдвоём с женой, с которой за сорок или пятьдесят лет, прожитых бок о бок, понимают друг друга без слов. А дети и внуки давно уже отдельно, звонят, приходят в гости, но у них своя жизнь. Вот и пишет человек письма, развлекается. Но она отвечать ему больше не будет.

                                      Г Л А В А  3


  И похороны, и поминки - все тогда взял на себя тесть, Гамлет Суренович.
  Сашка же кое-как успел на кладбище. Главврач полковник Шелех, рыжий и толстый, как ухоженный боров, ни в какую не хотел отпускать.
  -Нельзя вам, дружочек, поймите… Уже ничего не вернуть… А вам нельзя… Тяжелая рана…
  Сашка отрешенно смотрел в сторону. Затем медленно, через боль начал подниматься. Сел и тяжело задышал.
  -Если… не пустите… я просто… выпрыгну в окно…  Я больше не буду… просить вас.
  И эта рыжая бестия его отпустила. Не выписала - отпустила под честное слово на двое суток. А напоследок Шелех еще минут пять вдалбливал Олегу, когда, что и сколько колоть Сашке и  как менять повязку.
  Олег сгреб лекарство в пакет, другой рукой обхватил переодетого медсестрой Сашку и довел до машины. В машине Александру стало плохо, и он на время отключился. Олег прижался к обочине, намочил водой платок и обтер Сашке лицо.
  -Что? Вырубился, да?..- Тот открыл глаза, пошевелился, устраиваясь поудобнее. –Пройдет сейчас… Дай платок…
  Вот так, с остановками и добирались.
  Похороны Сашка помнит плохо. Мутило постоянно. И казалось - не с ним все это происходит, а с кем-то другим. И не на яву, а во сне. Беспрестанный плач и  всхлипывания. Какие-то неузнаваемые одинаковые люди бережно жали его здоровую руку, обнимали, вытирали платками покрасневшие мокрые глаза, говорили что-то торопливым шепотом… И этот, другой, кивал им в ответ, отвечал, крестился вместе со всеми…
  Сашка отчетливо помнил  лишь сверкавший тусклым золотом крест на одеянии священника да оббитые красным гробы. Его тогда поразило несоответствие размеров: маленький и большой. Почему так? Не бывает таких крохотных умерших! Не бывает! Что за мерзость?! Будто куклу хоронят! Уроды! Чего цирк устраивать?..
  Ребята периодически уводили его в машину, кололи лекарства. Он впадал в совсем уж какую-то фантасмагорию: мерещилось  жуткое - дочь и жену хоронят! Сердце заходилось от тревоги. Он